СПАСИБО, МАМА!

Вступление

пенсионер, кандидат философских наук.

Одного моего деда (по отцу) расстреляли как врага народа — он не хотел вступать в колхоз. Второго деда, как кулака (он держал в хозяйстве двух лошадей и двух коров) вместе с его большой семьёй выслали в гиблое место, лишили всех прав. Тогда-то, наверное, у моей мамы и появилась фраза, которую она употребляла, когда совершалась по отношению к ней какая-либо несправедливость: «Что я лишенец, что ли!»

Текст статьи

Спасибо мама! Фёдор БатуринСпасибо мама! Отец мой умер, когда мне было полтора года — он надорвался на работе в каменоломне, пытаясь ударным трудом смыть позорное пятно на своём имени: «сын врага народа». Это «пятно» мне тоже приходилось осторожно, словно минёру около взрывного устройства, обходить при заполнении различных анкет и автобиографии.
Никогда не задумывался о возрасте мамы. Мама — и все! Добрая, справедливая, заботливая, строгая. А ведь она лишь на восемнадцать лет старше меня, стала вдовой почти девчонкой. Когда горе после смерти моего отца утихло, мама попыталась найти мне отца. Но брак оказался недолгим, новый её избранник заявил: «Выбирай: я или сын!».
Мама выбрала меня.
С третьим маминым избранником мы, кажется, ладили. Ничего из проживания с ним в моей памяти не зацепилось. Хорошо помню лишь, как он уходил в армию в конце 41-го, хотя он, как железнодорожник, вроде, не подлежал мобилизации. Врезалась в память сцена прощания. Мама плакала, отчим её успокаивал, повторял:
— Тебе нельзя расстраиваться. Береги себя, обязательно сбереги дитё. Кто бы ни родился — мальчик или девочка. Это мой первый ребёнок. Я вернусь, жди, даю слово — вернусь. Не вернулся. Переступил порог квартиры и — как в воду канул. Канул в вечность. Оставив в наследство своей дочери Нине, родившейся спустя четыре месяца после прощания с нами, лишь отчество — Васильевна. Полное имя ему было: Захаров Василий Иванович. Русский мужик, из крестьян, трудолюбивый, спокойный, основательный.

— Ты теперь самый главный мужчина в семье, — сказала мне мама, когда за ним закрылась дверь, и тяжело вздохнула, глотая слезы.
Я тогда не понял причину её слез: мужчина так мужчина, я никогда не чурался никакой домашней работы, мне всё казалось простым, под силу и даже интересным, занимательным.
Спасибо мама! Только сейчас, спустя десятилетия, дошёл до меня смысл сказанного мамой. Она беременна, часто болела. Понимала: в наступившее лихое военное время спасение семьи в корове, огороде и картошке в поле. Все это требовало сильных рук. А мне шёл двенадцатый год.
Ничем, имеющимся в хозяйстве, попуститься она не хотела. Жить так, как живут работящие, рачительные люди. Всегда находила и пример того, как нельзя поступать, к чему приводит любая бесхозяйственность, лень. Одни продали (съели) корову и питаются лишь картошкой; а если её не посадили в поле, то и её нет на столе уже в середине зимы. Когда разливали суп по тарелкам, дети считали — кому сколько досталось жиринок, и матери приходилось уравнивать их количество в тарелках. Другие, как лодыри Шушпанниковы, не заготовившие дрова на зиму, когда холод давал о себе знать, отпиливали концы бревен, из которых сложена избушка. А имя соседки Дарьи моя мама даже и упоминать не хотела, я тогда не понимал, что пресудительного она находила в жизни соседки, только видел её сыновей — моих одногодок, выгнанных «на прогулку», когда к тетке Дарье заходили какие-то мужики.
Вот Клепиковы для мамы были образцом. Глава семьи, хоть и раненным вернулся с фронта, и его жена часто болела, но и он сам, и сын с дочерью всегда сыты-обуты, в тепле, все работящие, сена для коровы заготовлено на всю зиму, и оно вывезено на двор. И в помощи никогда не откажут — дадут и телегу, и сбрую, и литовку никогда не откажутся отбить… С Генкой Клепиковым я дружил, вместе гоняли обручи, вместе лупились в лапту, вместе бегали на станцию «подлизывать» вагоны, из которых уже выгрузили жмых, но в углах вагона, в щелях его оставалось достаточно, чтобы нам полакомиться.
Кажется, мы именно с Генкой ездили в соседний город Бердск торговать известью. Мы бегали к печам, что около цемзавода, в которых обжигали камень для её получения. Готовую известь уже забрали, но оставалась крошка, не обгоревшие до конца камни, отбракованные куски. Мы собирали в мешки это бесхозное богатство и на пригородном поезде — в соседний город. Хозяйки с радостью покупали этот дефицит: война войной, а белить-то стены, печи надо!
Кстати, одна из поездок для меня чуть не окончилась трагически. Чтобы сократить путь от станции до дома, мы решили спрыгнуть на кривом перегоне, где поезд чуть замедляет ход. Генка спрыгнул в снег удачно, а я чуть не врезался в столб. Он просвистел где-то в двух-трёх сантиметрах мимо меня. Испугался я уже потом, выбираясь из сугроба.
Гена был хорошим, надёжным товарищем, жаль ему не пожилось: он рано умер от какой-то болезни.
Но я отвлёкся: крохи жмыха, извести — это же баловство, ими жив не будешь, они одноразового действия. Они как приправа к основному блюду. Они — когда в доме совсем нет денег, даже не на что выкупить те граммы хлеба, что выдавали по карточкам. Не они составляют основу. Мужчина ведь познаётся в мужицких делах.

 

☆ ☆ ☆

 

Спасибо мама! Анна Дмитриевна Батурина, в девичестве Козлова (11.01.1911 – 23.03.1983). Всё, что касается основы, тут нужна основательность, настойчивость, каждодневность, всё надо делать на совесть, как учила мама.
Огород — это рядом, утром встал, сполоснул лицо и за лопату. Пришёл из школы, пообедал и опять за лопату (за вилы, за вёдра). Натаскал воды из соседнего колодца для полива огурцов и помидоров — делов-то! Просто и с моей любимицей «Бояркой», так звали нашу корову. Утречком напоишь её, выпустишь в стадо, уберёшь за ней, вечером встретишь. Большая, грузная. Умница. Но с гонором. Если перед дойкой мама не даст ей какого-нибудь лакомства, она все наши заборы может разнести и молока не даст. Поэтому даже когда хлеб получали по карточкам, для «Боярки» оставляли маленькую корочку. Получив её, она стояла смирно, удовлетворённо, когда мама доила её.
Маме, с её здоровьем, заниматься хозяйством было не просто. Но, будучи даже в самом отчаянном состоянии, она ни разу не пропустила дойку. Подоить корову, для неё — это святое! Пропущенная дойка — это не только неполученное молоко, но и плохо для коровы.
Единственное, что я не умел в домашних делах — доить корову.
Впрочем, было ещё одно, что я не умел, а может, просто опасался испортить — отбивать косу литовки. Каким же умельцем надо быть, представлялось мне, чтобы оттянуть самую кромку косы так, чтобы она стала острой, как бритва, и не загнуть её, не превратить в трубочку! Каждый раз, как мне идти на покос, мама с литовкой обегала косарей, умоляя отбить косу. К тем же Клепиковым. Мужики обычно не отказывали, но торопились же на свой покос. Да и сколько же ходить с протянутой рукой!
Спасибо мама! Однажды, намаявшись от беготни, мама в сердцах бросила мне:
— Когда же ты, наконец, мужиком-то станешь!
Я обычно не давал поводов упрекать меня в бездеятельности, в неумении и нежелании. Тут я завёлся. Разыскал в старье наковальню, молоток и принялся за дело. Сначала оно поддавалось туго, молоток не попадал в намеченное место, острие косы покрылось волнами, но на второй-третий раз стало получаться лучше и лучше.
Всё, что надлежало делать около дома, это просто. Трудности поджидали поодаль. Где и как сажать картошку, на чем увезти семена и привезти урожай? Как семье железнодорожника, нам отводили землю (пятьдесят метров от колеи). Нынче ни дети, ни внуки не верят, что я в одиночку вскапывал за день до десяти соток земли. Сажать и выкапывать картошку помогала мама, я грузил мешки на телегу, взятую у сердобольных соседей. Тащила телегу «Боярка».
До недавнего времени недалеко от нашего дома действовал магазинчик «Петушки», популярный у тех, кого называют малообеспеченными. В нем можно было купить куриные продукты и свежее молоко, молочные изделия. Всё немного дешевле, чем в других магазинах, и свежее. Для меня, живущего только на пенсию, «Петушки» дороги были не только из-за доступности цен и свежей продукции — он напоминал мне моё «мужицкое» детство.
Спасибо мама! Агрофирма, которая поставляла продукцию в «Петушки» и которые ей принадлежали, расположена в деревне (от той деревни, которую я знал, ныне ничего не осталось — выросли целые улицы новых домов, на окраине — современные цеха по производству яиц, мяса, колбасы), которая в моей памяти осталась как одно из отделений Бердского совхоза. На месте современных цехов стояли, дыша на ладан, деревянные овчарни. За зиму в них скапливалось столько навоза, что овцы чуть ли не задевали спинами стрехи соломенной крыши. Сейчас-то вычистить овчарню поручили бы гастарбайтерам, а в то время мы настойчиво добивались получить эту работу. Собиралась бригада мужиков, в которых война уже не нуждалась — инвалиды, старики, — совхоз выделял им лошадь с телегой, и они брались за вилы и лопаты. Плата за работу — участок неугодий (крутые склоны оврагов, кустарники), где траву не могла взять конная сенокосилка).
Мама упрашивала мужиков, и они брали меня в бригаду. Нас не требовалось подгонять, рабочее время — от утренней зари до вечерней, я не рассчитывал на снисхождение, да я и не мог подводить маму, вкалывал как все. Более того, нагрузив телегу, мужики садились перекурить, а я под уздцы вёл лошадь к месту отвала и сбрасывал с телеги навоз. А кого, как не Федьку, самого младшего в бригаде, послать за водой, кому, как не Федьке, после работы отвести лошадь в конюшню, распрячь её и напоить!
Сенокос для Боярки тоже был за мной. Утром на луг торопился попасть, пока трава ещё мягкая, влажная от росы. Косу отбил с вечера, мама приготовила мне обед: бутылка молока, огурец, кусок хлеба. Отмахав километры (кто их считал!) до покоса, принимаюсь за дело. Первые рядки ложатся не так споро — мышцы рук и ног не сразу преодолевают усталость вчерашнего дня. Но миндальничать с ними я не собираюсь. Может быть, если найдёт с кем оставить Нину, и мама выберется на покос. Она не будет вслух восхищаться сделанным мной, её одобрение почувствую по её весёлой улыбке. Придирчиво осматриваю валки — не остались ли нескошенные травинки, предательски торчащие над валками. Они могут маму огорчить, и она скажет недовольно:
— Вот привяжу твои космы к ним…
Критическим осмотром остаюсь доволен, у мамы не будет повода для огорчения. Она не выносит лени и халтуры, себе не позволяет и мне не даёт спуску. Не могу простить себе оплошность, которую я допустил, когда потребовалось из лесу доставить до дома бревна. Завалился наш погреб — прогнили балки, удерживающие землю. Мама выхлопотала разрешение, и лесничий выделил нам осины. Зимой мы их спилили, погрузили на санки и впряглись в лямки.
Мне и сейчас горько вспоминать о наших мучениях. Лес стоял на возвышении, и я предвкушал удовольствие скатиться верхом на бревне, оно же, хоть и привязанное, явно не хотело спокойно лежать на головке санок, норовило обрушиться на наши колени, постоянно скатываясь набок. С ним в сговоре находилась и дорога — узкая тропинка, протоптанная в глубоком снегу. Вдвоём уместиться на ней невозможно. То и дело мы останавливались, водружали бревно на место, поправляли нехитрый такелаж. Все-таки Перовской «тройке» было проще: бочку они везли по ровной дороге, в упряжке — трое, сзади — видно на картине — кто-то им помогал.
Самое огорчительное состояло в том, что я, измеряя необходимую длину бревна, ошибся на целый метр, балка требовалась короче. Этот злополучный метр нам стоил больших усилий.
Спасибо мама! Тропка, по которой мы везли злополучное бревно (а их в общей сложности требовалось три) мне была знакома. Сколько раз за каждую зиму я прошагивал её вперёд и назад! Перед лесом, в низине, кустарник — тальник, черёмуха, боярышник, смородина, калина — раздолье летом для ягодников — и я в нем зимой заготовлял «дрова» для печи. Полазишь несколько часов в снегу по грудь, наберёшь сушняка и вытащишь его на тропинку. А там, ждёт тебя «Бандит» — мохнатая дворняга. Рука машинально хотела добавить традиционное в таких случаях прилагательное «верный». Но Бандит не вполне заслуживал его: и убегал на несколько суток от дома, и подводил меня в некоторых ситуациях. Путь с возом хвороста не всегда заканчивался для меня благополучно. Бандиту я изладил «хомут», и он должен тащить санки. Но пёс иногда, если это ему удавалось, поступал коварно: выкручивал голову из «хомута», и тогда только видишь, как удаляется вихляющийся рыжий хвост. Дескать, сам, хозяин, тащи. Кто-то из встретившихся, начитанных, иронично-участливо спрашивал: «Откуда дровишки?» — «Из лесу, вестимо».
Порой мне кажется, что наши классики, обрисовывая трудное детство, писали с нашего военного детства. Разница в «деталях»: коренным в «тройке» — мама, а вместо лошади, везущей хворосту воз, — я, мальчишечка, в больших рукавицах, а сам с ноготок.
Но я отвлёкся, оставив себя на покосе. Скосить траву — это лишь треть сенокосной страды. Стаскать высохшую траву и сложить её в копёшки — сделаю без чьей-либо помощи. Но уж очень ненадёжный этот способ хранения сена. Небольшой дождичек — и пропало оно, не станет есть его моя Боярка. Я хорошо усвоил народную мудрость: в копнах — не сено, в долгах не деньги. Денег, чтобы кому-то одалживать, я не имел, а вот копешки порой, донимали.
Метать сено в стог приходила мама. Она стояла на стогу, и, вероятно, не раз всплакнула, видя малосильного подавальщика.
Вывоз сена до стайки — тоже за нами с Бояркой. Мне кажется, она меня понимала и относилась ко мне снисходительно, дескать, что с него возьмёшь с этого мальчишки! Когда я переусердствовал, накладывая воз, или тяжело в горку, и корова начинала упрямиться, подходил к её морде, гладил, говорил хорошие слова, она успокаивалась, напрягалась и снова тащила телегу.
Иногда (не вовремя, когда она запряжена) я пытался даже играть с Бояркой. Нет, не как чеховский Федюшка с Каштанкой, но вроде того. Она набирала полный рот сена и жевала, я ухватывал торчащие наружу концы веток, и тянул их, она переставала жевать, косила на меня глаза, как бы говоря: ты что творишь, придурок! Мотнула головой, я отпрянул, опасаясь её рогов.

 

☆ ☆ ☆

 

Спасибо мама! БатуриныНа третий год войны мне улыбнулась удача: появилась возможность купить велосипед — мечта всех мальчишек и такая редкость в наших местах. В деревню, что за Бердью, вернулся с войны мужчина, одну ногу он потерял на фронте, и велосипед ему стал не нужен. Я понимал: денег на покупку у нас нет. Так, между прочим, не в качестве просьбы, а в порядке информации о велосипеде сообщил маме. Я бы не обиделся, если бы она возмутилась, накричала за мою бестолковость — тут не знаешь, на что выкупать по карточкам хлеб, а я — о велосипеде!
Но она, вероятно, уловила в моем голосе что-то такое, на что нельзя ответить отказом.
— Покупай. У нас есть ещё картошка, будем тереть, лепить драники, носи на станцию, продавай.
Подсчитать бы, сколько километров я отмотал, бегая с лепёшками на железнодорожную станцию. Мама пекла, прямо со сковороды хватал их, крепко заворачивал, чтобы сохранить тёплыми, и мчался, стараясь попасть к прибытию пассажирского поезда. Он останавливался на пять минут, голодные пассажиры набрасывались на нас, продавцов еды — ребятишек, фронтовичек и вдов, сметали с прилавка все, что можно есть.
Требуемую сумму я набрал, и вот велосипед мой!
Спасибо мама! Правда, «велосипед» — это громко сказано. Мне досталось то, что от него осталось. А осталось — облезлая рама, колеса без крыльев, с редкими спицами, дырявыми камерами. Самое главное — с недействующим тормозом.
— Зачем тебе крылья, — убеждал продавец, молодой мужик, поправляя свою культу, — без них легче. Не лезь в грязь и без них обойдёшься. А тормоз…Я без него обходился, и ты обойдёшься — надо затормозить — сунешь носок ноги между рамой и покрышкой, и велосипед как вкопанный.
Сколько раз бывало, я не успевал «сунуть» ногу куда следует и оказывался на земле. Однажды летом я оконфузился на глазах всех соседей. Они сидели на лавочках перед палисадниками, а я решил пофорсить перед ними. Это происходило в том месте, где наша улица раздваивалась: одна её часть поворачивала вправо, а влево начинался проулок. Я разогнал велосипед, круто завернул вправо, остановить с шиком не успел, врезался в штакетник перед нашими окнами и вмиг оказался по другую его сторону. И не просто на земле, а одной штаниной повис на нем!
Первой реакцией было не на боль, не позор за ухарство, а стыд перед мамой за порванные штаны. Болячки — что с них, заживут, а штаны новые, сшитые из материи, которая оказалась в посылке из Америки (нам её выдали как семье красноармейца). Облегчённо вздохнул, когда обнаружил, что ткань выдержала, не порвалась. Не зря в народе эту ткань — помощь американцев — называли чёртовой кожей. Висел на штанах из неё, а ей хоть бы хны! А вот рубашка (это случилось в другой раз) такого испытания не выдержала. Рубашка была не обычная — пепельного цвета, малость мне великоватая — единственная вещь, сохранённая мамой как память отца. Он в ней шёл под венец. Помню, как торжественно мама мне её вручала в пасху.
Спасибо мама! Велосипед, вернее, то, как он мне достался, вспомнились впоследствии в неожиданном месте: мы, советские туристы, ехали из города Нант, что на берегу пролива Ламанш, в Париж. Был декабрь, время лютых морозов у нас, в Сибири. А тут, за окном зелёные луга, пасётся скот. Прекрасный асфальт, высокие заборы, ограждающие жителей деревень от дорожного шума, асфальт даже до отдельных хуторов. На кромке дорог блестят на солнце фляги. Гид, весёлая представительная дама, объясняет нам: фермеры провели утреннюю дойку корова, и удой выставили для того, чтобы сборщики забрали молоко на завод для переработки. Называет, сколько в среднем даёт его местная Боярка, называет имя известного русского учёного-агрария, уничтоженного на Родине как зловредного спеца, но давшего основу кооперации здешним фермерам. Называет и урожайность тутошних полей, ахаем: Нормандия на одной с нами широте, а урожайность у нас в десятки раз меньше. В сознании списываем парадокс на тёплый Гольфстрим, омывающий Францию.
Гид рассказывает о быте фермеров, о семейных отношениях, о том, как заботится крестьянин о своих детях. Да, дети обеспечены полностью всем необходимым.
— А если сыну или дочери захочется чего-нибудь этакого, — спрашивает кто-то, — допустим, модных джинсов, ультрасовременного плейера, радиоприёмника?
— Пожалуйста, — отвечает родитель чаду, — вот выделяю тебе десяток цыплят, ухаживай за ними, вырастут — продашь, покупай на вырученные деньги что хочешь.
Слышу мамино предложение: продавай драники и будет тебе велосипед. Народная мудрость — она и в Африке мудрость.

 

☆ ☆ ☆

 

Спасибо мама! Если бы создать музей выживания, мой велосипед в разделе «Выживание в условиях войны» занял бы достойное место — как по методу приобретения, так и по взаимоотношению между людьми, по их отношению к вещам. Уже позднее, обучаясь в университете, я вычленил в своём сознании как важнейшую для жизни философскую категорию «самость» — самоактивность, самодостаточность, самостоятельность, самообеспечение. Самость помогла нам выжить во время войны, без неё невозможна была бы жизнь и после войны.
Я САМ нашёл продавца велосипеда, САМ заработал на него, САМ довёл его «до ума»: выправил «восьмёрки» колёс, укрепил спицы, смазал там, где скрипело. Камеры помог залатать дядя Кузя, оставивший на войне ноги.
— Я готов тебе починить камеры, — сказал он, осмотрев их состояние, — но тебе не раз придётся это делать самому. Давай, учись. Сначала вырежи заплатку на дыру, зачисти место, на которое будешь накладывать её, и её саму. Так правильно. Смажь клеем. Хорошо, подожди немного, пусть он чуток подсохнет. А сейчас крепко прижми заплатку. Вот так и делай впредь.
В музее рядом с велосипедом должна лежать дратва. Без неё ходили бы зимой босиком. У меня всегда была готовая дратва: прохудились валенки — мои или мамины, скрутишь вместе несколько ниток, просмолишь их варом, проделаешь шилом отверстия в подошвах, приладишь заплатку, притянешь дратвой и ходи — не тужи. Кстати, шило и вар тоже должны лежать рядом с дратвой.
Далее расположить то, что использовалось нами для развлечений. Самокат. Доска с просверленной дыркой, в которую вставлялся «руль» — палка с крестовиной наверху. Конструкция крепко крепилась. Но вот как представить в музее смазку, которой покрывалась нижняя сторона доски и без которой бесполезно выходить с «самокатом» на зимнюю дорогу? И опять же за помощью к Боярке. Дождёшься, когда она выдаст лепёшку, которую, ещё тёплую, размажешь по доске, тщательно разровняешь и на мороз. Схватится на морозе — до весны катайся на самокате, не подведёт.
Рядом с самокатом в экспозиции музея — коньки военных лет. Выстругаешь из продолговатой чурочки трёхгранную конструкцию, верхней поверхностью она крепится к валенку, а к нижней грани прикрепляешь кусок толстой проволоки. Конёк готов. Призов на соревнованиях конькобежцев мы не брали, но накатывались на них до чёртиков.
Посетителю музея любопытным покажется такой экспонат: сшитые в виде тетрадки листы из плотной бумаги, кому-то знакомой по мешкам с цементом. А это и есть тетрадка для выполнения домашних заданий.
С тетрадями испытывали бо-о-ольшие трудности, их ни в магазине не купишь, и на карточки не получишь. Завидовали той девочке, которой, по легенде, Сталин прислал большую стопку шкальных тетрадей. Якобы она написала письмо Сталину, который по её просьбе и выслал такой подарок. Остальные школьники таких подарков не получали, приходилось опять включать «самость».
Спасибо мама! Где-то к концу войны (мы уже были большенькими, 7-й — 8-й классы), нас повели на цементный завод, якобы на производственную практику. Сначала мы перетаскали штабель досок с одного места на другое, затем занялись уборкой мусора. В нем мы обнаружили, среди всего прочего, изорванные мешки из-под цемента. С мусором мы расправились, а мешки, вернее — что от них осталось, взяли, с разрешения, естественно, себе. Помню, как я выбирал из бумажной рвани целые куски, обрезал по форме тетрадки и сшивал их суровой ниткой. Линовал. Получал то, на чем можно выполнять домашнее задание.
Следующий экспонат — крысало. Не каждый посетитель нашего музея даже определит, что изображает конструкция из камня, железки и куска тряпки (ватки). Не найдёт пояснения слова и в Современном толковом словаре русских слов. Только Владимир Даль подскажет: крысало — это огниво (невольно вспоминаешь сказку Андерсена); крысовать огонь, рубить, высекать, кресать. Для нас обычным было выражение «крысалить». Бывало мама, не обнаружив в печи ни искорки, говорила:
— Федюшка, разожги огонь.
И я начинал крысалить. Спички купить было почти невозможно, да и морока с ними — ломались, головка отлетала, не дав огня. Недаром ходил анекдот: директора спичечной фабрики наградили орденом за то, что он предотвратил взрыв моста, потому что фашистский диверсант не смог некачественными спичками поджечь бикфордов шнур.
Герой сказки использовал огниво совсем уж фантастически — он вызывал собак, чтобы они приносили ему деньги, недоступную принцессу, избавили его от петли. Вот попробовал бы он применить огниво по прямому назначению — разжечь огонь в печи. Намаешься, пока из искры разгорится пламя. А этим приходилось мне заниматься почти каждый день.
Расскажу ещё об одном экспонате нашего «военного» музея — о кубанке. Я подрастал, стал обращать внимание на свою одежду, Я уже не тот, что однажды в зимний вьюжный день торопился к маме в заготзерно с нехитрым обедом. Обгоняю свою учительницу, идущую с дочерью, моей сверстницей. Удаляясь от них, слышу, моя сверстница спрашивает мать:
— Кто это?
— Мой ученик.
— А почему он такой оборванный!
Спасибо мама! Меня как кипятком облили. Чтобы не провалиться сквозь землю от стыда, я почти побежал по занесённой снегом тропинке. Потом, спустя несколько лет, отомстил обидчице — отказался с ней танцевать белый вальс.
Уж не помню, сам я попросил или мама увидела на голове моих друзей вдруг ставшие модными кубанки — расширяющиеся кверху шапки с плоским верхом. Сшила мама мне такое чудо, правда не из барашка, как это шилось на Кавказе, а из ткани. Я был наверху блаженства.
Мне уже шёл 16-й год.

 

☆ ☆ ☆

 

Карточки. Каких бы ни было на стендах музея экспонатов, без карточек он невозможен. Карточки и очереди на всё, без чего нет жизни человека. Что из них важнее — карточки или очереди? Наверное, очереди, ибо без них не получить даже те же карточки.
Карточки, их получение и отоваривание в распределении обязанностей в семье — за мной, и очереди — тоже. Каждый месяц, отложив все дела, даже школу, затемно бежал к райисполкому, где выдавали карточки. Как бы рано я ни примчался к этому «кому», оказывался не в первой сотне очередников. Вероятно, занимали с вечера.
Справедливости ради, карточки для распределения необходимого для человека и очереди — образ жизни не только военных лет, а и почти всего советского времени. И в период развитого социализма мне приходилось вставать в пять-шесть утра и бежать к продовольственным магазинам. Мы с женой, вскормленные на картошке, могли удовлетвориться ею. Но когда приезжали в гости внуки, хотелось побаловать их колбаской, творожком, сыром, а это можно приобрести, отстояв очередь. Но поскольку этого дефицита выдавали по чуть-чуть и его могло не достаться, то, дождавшись очередного, а то и записав свой номер на руке, бежал занимать очередь к другому продовольственному магазину.
Потерять карточки, особенно в годы войны — смерти подобно. Берег их, сказать «как зеницу ока» — будет неправильно. Око — оно проморгается, если в него попала соринка, сбегаешь к бабке-соседке, и она языком извлечёт её. А вот лишиться продовольственных карточек в военные годы — это катастрофа. Их никто не вернёт, хлеба без них не получишь.
Спасибо мама! И однажды такая катастрофа со мной произошла: или потерял карточки, или их у меня вытащили. Мы с мамой могли прожить без хлеба, но Нине — как ей без него!
Мама меня не ругала, не упрекала. Предложила:
— Может, прособираешь колоски?
Нет, она не приказывала, она советовалась, просила. Надо представить, как далось маме это предложение. Глубокая осень. С полей хлеб давно уже убран. На поля не раз сгоняли школьников собирать колоски после уборки урожая. Что может там ещё остаться!
Но главное не это. Газет мы не читали, радиолинию до нашего дома ещё не дотянули. Но и мы, и все знали о постановлении власти «О трёх колосках» За три утаённых колоска хлеба полагалась тюрьма. Мама сама испытала силу этого постановления. Она несколько месяцев работала уборщицей в «Заготзерне», так в народе называли зерновые склады и зерносушилку, которые располагались на противоположной стороне от железнодорожной станции. После каждой смены, прежде чем перешагнуть порог учреждения, бдительная охрана заставляла работников разуваться, и горе тому, у кого в обуви обнаруживали зёрна. Охранялись и убранные поля.
Провожала меня за колосками, словно на фронт. У нас в семье не приняты поцелуи и ласки, но тут мама прижала меня к себе и поцеловала. Подала холщовую сумку, служившую мне портфелем для школьных принадлежностей — учебников, тетрадок, ручки с чернильницей — «невыливайкой». Сейчас вместо них в сумке — несколько драников. Мама что-то прошептала в угол, где на полочке стояли небольшие иконки.
Спасибо мама! Поле встретило меня холодным ветром, грязью, лужицами в глубоких бороздах. В эти борозды я и плюхался, едва завидев верхового на рыжей лошади. Никогда не забуду того чувства беспомощности и униженности, которого испытал, лёжа в этих бороздах.
Ползал по полю не один час, выковыривая втоптанные в грязь колоски, отдельные зерна. Верховой несколько раз маячил на горизонте, но не заметил меня.
Треть сумки-портфеля заполнил. Мама помыла мой урожай, высушила, зерна истолкла в ступке, испекла лепёшки. До новых карточек мы дотянули.

 

☆ ☆ ☆

 

Уже сам став дедом (у нас с женой четверо внуков, двое из них — «на выданье»), пытаюсь, воскрешая прошлое, проанализировать наши отношения с мамой, понять её мысли, поступки, их причины. Почему, например, много раз выходила замуж: кроме упомянутых был ещё и четвёртый муж, я звал его дядей Васей. Прекрасный семьянин, он вошёл в наш дом не один, привёл сына Володю, одногодка со мной, и дочь Галю, она — младше брата. Нина, ныне живёт в Навои, когда мамы не стало, писала мне о доверительном разговоре с мамой. Мама призналась ей, что по-настоящему любила только моего отца. Его, по её словам, нельзя было не любить: статный, красивый, заботливый. Не раз вспоминала, как, придя в большую семью родителей Андрея, проходила первую проверку женских качеств. Первый раз у плиты, с заданьем напечь блинов. Утром встала раньше всех, вместе с ней и Андрей. Первый блин, в полном смысле слова, оказался комом. И его, и несколько последующих, Андрей, чтобы жена не прослыла неумехой, сразу съедал. Репутация молодухи была спасена. Он во всем и всегда защищал честь и достоинство жены.
Последующие замужества, мне кажется, — из-за опасения получить в воспитании сына то, к чему часто приводит безотцовщина. Действительность, казалось, постоянно подтверждала её опасения, хотя списывать происходящее только на безотцовщину вряд ли было правильным.
А что происходило? По сведениям самого информированного источника ОГГ (Одна Гражданка Говорила) действовала зловещая «Черная кошка» — банда, которая грабила, насиловала, убивала.
Спасибо мама! Постоянно кого-то грабили, обворовывали и помимо «кошки». Подростки сбивались в стаи и враждовали между собой. Наши, заводские, например, схлёстывались с советскими (с улицы Советской), вражда порой доходила до крови; сам, собственными глазами, видел, когда ходил к колодцу по воду, как соседка замачивала в корыте окровавленную рубашку сына. Но кровь могла быть и не результатом ночной разборки, а, например, забоя курицы, поросёнка? Но ходили слухи: старший сын соседки имел отношение к «нашим». Витька, младший сын соседки, мой одногодок, не раз проговаривался об этом, прибегая к намёкам об этом как к самому убедительному аргументу в мальчишеских спорах. Отца братья не имели.
Кстати, оба брата имели непосредственное отношение к случаям, когда я находился на волосок от смерти. Однажды, когда мама, не помню, дежурила ночью или лежала в больнице, мы ночевали вдвоём с Ниной. Я её накормил, уложил спать, сам, почитав что-то, тоже улёгся в постель. Утром проснулся от встревоженных женских голосов под окном:
— Нюра-то, наверное, в больнице… Окно настежь… Да живы ли они! Фёдор, Федор, с тобой всё в порядке?
Подхожу к окну, оно распахнуто, хотя, ложась спать, закрывал его, около палисадника — соседки. Увидев меня, обрадовались:
— Живой… Посмотри, не пропало ли что…
Осматриваю наше небогатое жилье. Кажется, всё на месте. А вот здесь стояла единственная стоящая вещь — швейная машинка, доставшаяся маме от бабушки.
Потом машинку обнаружили у соседей, живших через дорогу. У Витьки, умыкнувшего её, следователь спрашивал, как бы он поступил, если бы Федор проснулся. Тот ответил: «Я захватил с собой топор». Ах, Витька, Витька, а мы ведь вместе с тобой играли в лапту!
Во втором случае я поздно вечером возвращался от соклассника: списывал заданное на дом — днём мы копали картошку, и я пропустил занятия в школе. Только спустя несколько дней я узнал: моя деловая вечерняя прогулка могла обернуться для меня трагедией. Чтобы сократить путь, я шёл по территории (не огороженной) промкомбината, выпускающего валенки. В тот вечер его ограбили: убили двух сторожей, трупы затолкали в ещё не остывшую печь, в которой обрабатывали валенки. Откуда-то грабители узнали, что якобы на сетчатке глаза человека остаётся изображение того, кого он видел в последнее мгновение перед смертью. И чтобы у убитых полопались глаза, их и затолкали в печь.
Спасибо мама! Следователи поинтересовались у душегубов, не пытался ли кто-нибудь помешать их зверству.
— Нет, — ответил старшой, им оказался старший брат Витьки, — проходил мимо лишь Федька, что-то ему, видать, послышалось, он даже сделал несколько шагов в сторону сторожки, но успокоился и пошёл восвояси.
— А если бы он подошёл к вам?
— Места в печи и ему бы хватило.
Не имею права утверждать, что каждый, воспитанный без отца, обязательно станет преступником. Я же не стал им! Но, вероятно, много потерял, не имея отца. По словам знавших его, у него были золотые руки. Понимал толк в технике, может, с его подачи я бы стал технарём, как все мои сродные братья, а не гуманитарием — самыми нищими интеллигентами в нашей стране.
Спасибо мама! Я, по-моему, рос беспроблемным. Может, поэтому мама не давала мне подзатыльников, не обзывала, не переходила на крик, когда я оступался. Ни слова ведь упрёка, когда потерял карточки. А, вероятно, это просто такой стиль общения с детьми, выработанный народом за тысячелетия цивилизации.
Но дважды мама основательно выпорола меня, причём плакал не я, а она…
Первый раз, ещё до войны, мы жили тогда в деревне, куда был сослан дед. Как сейчас помню тот ясный солнечный день, мы, пятилетки, резвимся на сеновале. Кому-то приходит великолепная идея покурить, как взрослые. Нашли обрывок газеты (откуда она взялась здесь, в глухомани!), свернули цигарки, как мужики, надёргали из пазов бани мха. Начали крысалить. Огонь мы разожгли, подожгли цигарки, а вместе с ними и сено, на котором кувыркались. Испугались, естественно. Прибежали взрослые, пожар потушили.
Мама меня выпорола. Спасибо ей, вот уже 75 лет не курю.
Второй раз она взялась за ремень уже во время войны. Лето, мы с пацанами неводим. Огороды на нашей стороне улицы оканчиваются крутым спуском к старице. Весной Бердь выходит из берегов и заливает низину (Новосибирской ГЭС нет ещё и в помине, и река своевольничает), старица заполняется водой, принося сюда и рыбу. Щуки здесь мечут икру и подросшие щурята — наша добыча.
Вместо невода — связанные рукавами наши рубашки, привязанные к палкам. Рыба прячется в зарослях травы, обильно заполнившей стоячую воду. Умаявшись с ловом, выходим на берег отдохнуть.
Спасибо мама! Здесь, на неширокой кромке глинистой земли мы с мамой традиционно сажаем капусту, брюкву. Через тропинку — капуста, брюква тётки Дарьи. Наши растения ухожены, мы несколько раз за сезон пропалываем их, рыхлим; тётка же Дарья сама ленивая, и дети такие же. Их капуста и брюква заросли бурьяном.
Пацаны начинают подначивать меня:
— Федька, а слабо тебе сорвать у тётки Дарьи брюкву?
— Зачем она мне, своей достаточно.
— Трусишь, трусишь…
Спасибо мама! Довели все-таки, перешагиваю тропинку и быстро извлекаю из земли брюкву. Глянул вверх пригорка, а там тётка Дарья. Пожаловалась маме, мама «поговорила» со мной, неделю не мог садиться. До этого случая не брал чужого, а потом вообще зарёкся брать не своё. Спасибо, мама, за науку. Не воруешь — чище совесть.
Конечно, случались конфликты с мамой. Я очень любил читать, просто «проглатывал» книги. Библиотекарь, пожилая женщина, в очках, которые в то время были редкостью, записывая очередные выбранные мной книги, ворчала:
— На тебя формуляров не наберёшься.
Читал даже при свете луны; когда же до нашего дома дотянули электрические провода, и энергии хватало на одну лампочку, висевшую под самой балкой и освещавшую только самое себя, я подставлял внизу табуретку, вставал на неё и, приблизив к самой лампочке книгу, читал. Но это уже к концу войны. А до этого читал у керосиновой лампы. Керосин выдавали по норме, и он стоил денег. Недовольная мама грозила сжечь книги, чтобы я не переводил керосин и не портил глаза. Я понимал: «сжечь» — это не со зла, не взаправду, но проблему с керосином я создавал.
Вряд ли маме могло понравиться, когда в седьмом классе меня оставили по химии на осень. Почему у меня не сложилась дружба с этой дисциплиной — не знаю. Помню, что каждый раз, заходя в класс, преподаватель химии, при взгляде на меня поджимала накрашенные губы и отпускала в мой адрес что-нибудь едкое.
Спасибо мама! Мама решительно осудила мои мальчишеские поступки, которые, по её мнению, угрожали моему здоровью. Не ведаю, например, кто ей сообщил о нашей находке. Как-то нам с ребятишками захотелось посмотреть на земляные «домики» стрижей, которые гнездились в отвесном берегу Черной речки. её и речкой-то не стоило именовать — так ручей, в заводях которого женщины полоскали белье, мы пытались на перекатах ловить мальков. Летом речку переходили вброд или по доске, перекинутой через этот ручеёк.
Но весной он превращался в бурлящий поток, тогда приходилось искать основательный переход. В такое время он набрасывался на берега, спрямляя свой путь, вынуждая дома и огороды по улице Челюскинцев, расположенных на берегу, менять своё расположение. Вот в таком месте, в отвесном берегу, стрижи и гнездились.
Первое, на что мы обратили внимание, спустившись в обрыв, были не норки птичьих гнёзд (о них мы сразу забыли), а большая пустота в земляной стене и выпавший из неё деревянный ящик. Из повреждённого его угла высыпались… патроны! Винтовочные, боевые, какие я видел на учебном пособии. Мы сразу воодушевились, фантазия разыгралась. Набить патронами карманы и — на фронт, бить фашистов! Кто из мальчишек того времени не мечтал тогда попасть на фронт. А тут — со своим боеприпасом!
Спасибо мама! Подумав, сошлись на том: не получится, скажут — малы ещё, а патроны отберут. Ничего более умного не придумали, как — «пострелять» самим. Набили полные карманы патронами и пошли на берег Берди. Там, поодаль от жилья облюбовали отвесный берег, развели костёр и в него опустошили карманы. Эффект был оглушительным. Мы разбежались в разные стороны, а в деревне на другом берегу, забегали взволнованные люди, раздались возгласы: «Война! стреляют! нападение!»
Мама слов не находила от возмущения нашей выходкой.
— Сейчас же несите патроны в милицию, пока за вами не пришли…
Мы ссыпали оставшиеся патроны в мешок. В милиции очень удивились нашей находке. «Где взяли!». Рассказали, сообщили — там ещё есть, мы видели второй ящик. Нас в машину: «Покажите, где нашли».
— За находку и сообщение спасибо, — сказал начальник, — а за «стрельбу» на берегу надо бы вам уши надрать. На фронте такие патроны — на вес золота, а вы их в костёр. Людей перепугали, все и так в тревоге…
Патроны, вероятно, — эхо гражданской войны, спрятаны в доме, который смыла Черная речка.
С этой речкой связан ещё один «черный» разговор с мамой. Она однажды увидела меня, катающегося на лыжах с высокого берега. Ничего необычного не было бы в этом катании, мама приветствовала мои физические занятия. Нравились нам трамплины, сами строили их и чем выше, тем лучше. Но тот, что приготовила Черная речка, не вписывался в разумные пределы: это был обрыв, отвесная стена. На своих самодельных лыжах наверху мы разгонялись и сигали в пустоту. Летишь — дух захватывает! Предостерегали две опасности — неудачно приземлиться (приснежиться?) и, если не успеешь затормозить, угодить в полынью. Об адреналине я тогда ещё не слышал, но в эти две-три секунды полёта его уровень в крови точно удваивался-утраивался.
За этим занятием мама, проходя мимо по мосту, «застукала» меня.
— Ты подумал: сломаешь шею — что будет со мной, с сестрой!
Спасибо мама! Один из прыгунов с трамплина действительно повредил позвоночник.
В общем, случались конфликты, но они разрешались без крика, подзатыльников, угроз. Мама так и не могла понять, почему, например, я поехал в какой-то Томск поступать учиться, что тут, в Искитиме нельзя было выучиться? Ехал в университет, уверенный что пишется он через Т — универсТитет. На историко-филологический факультет. Именно на него, потому что много читал, по русскому языку и литературе у меня были «пятёрки».

 

☆ ☆ ☆

 

Спасибо мама! Отдельный разговор о тех, кто возвращался с фронта. Они возвращались в полном смысле обожжённые войной, покалеченные. И закалённые ею. Они, наскучав об обычной, невоенной жизни, сильнее ценили её проявления. Включались в неё с жадностью, обострённее откликались на зов помощи, защиты. Не выпячивали свои награды, не кичились ими, не спекулировали полагающимися им льготами.
Конечно, встречались и те, кто считал: все должны им. На улице, на рынке калека, передвигая свой обрубок тела на самодельной тележке, вызывал сочувствие, но он требовал материального эквивалента этого сочувствия. В вагон пригородного поезда врывался молодой мужчина, и, размахивая культей (протезом, костылями), настойчиво требовал пассажиров раскошелиться. Мне было стыдно, что ничего не могу дать ему, сам я ехал «зайцем», готовый при виде контролёра метнуться в другой вагон или на перрон.
Спасибо мама! Но мне чаще встречались те, кто сам, нуждающийся в помощи, был готов помочь советом или делом другим. Безоговорочно включали меня в ту же бригаду для чистки овчарни. Одноногий продавец велосипеда-развалюхи не старался, пользуясь моей мечтой и неопытностью, обязательно всучить мне его. С горькой иронией перечислил недостатки механизма, подсказал, как их устранить. Дядя Кузя, лишившийся обеих ног в начале войны, любил выпить, скандалил с женой, но не опустился. Он для нас, ближних и дальних соседей стал палочкой-выручалочкой: не только починял всё прохудившееся резиновое, но и клеил отличные галоши из старых автопокрышек. Наденешь такие галоши на валенки, и хоть куда — хоть в коровник, хоть на рыбалку, в весеннюю и осеннюю грязь ноги сухие и в тепле. Я рассчитывал, что он просто починит мои дырявые велосипедные камеры, он же преподал мне, как сегодня бы сказали, мастер-класс.
В средине второго года войны вернулся мой дядя Николай — третий, младший, сын деда Степана. Николай Степанович Батурин.
Прекрасный был человек. Образец порядочности, организованности, ответственности. Вероятно, эти качества и привлекли тех, кто занимался его трудоустройством. Он стал секретарём райисполкома и работал до выхода на пенсию.
Николай мне во многом помогал. Когда мне, студенту, не в чем стало ходить на занятия, Николай прислал свои последние выходные брюки.
Обладая абсолютным слухом, превосходно играл на баяне. Когда я приходил к ним (жена Анна Ивановна, трое сыновей), и заставал его с баяном, он иронично спрашивал:
— Тебе, конечно, что-нибудь русское?
Я в ту пору других мелодий не признавал.
Спасибо мама! В первые месяцы войны Николая призвали в армию. Вернулся он с перебитыми пальцами правой руки. Долго не брал в руки баян, затем понемногу начал перебирать клавиши, на лицо набегала тень недовольства, когда пальцы попадали не на ту клавишу.
О том, как воевал, ни слова. Может, не хотел огорчать меня, мы же были воспитаны на песнях: «чужой земли не надо нам ни пяди, но и своей вершка не отдадим… Красная Армия всех сильней…». Только много лет спустя кое-что рассказал из фронтового: ими, по сути, необученными (две недели подготовки в пункте сборов), безоружными (на четверых солдат одна винтовка) заткнули брешь на фронте.
Не помню случая, когда бы он как-то воспользовался своим служебным положением. Мне же и в голову не приходило просить его о чем-либо, что заставило бы его перешагнуть закон. Когда слышу сейчас о мздоимстве чиновников, с радостью отмечаю про себя: Николай Степанович так бы не поступил. Может, выдвигая человека на чиновничью должность, проверять его на фронте, закалять его фронтом?

 

☆ ☆ ☆

 

Спасибо мама! Ни о чем никогда не жалейте, ни прошедших годов, ни прошедшей любви, — заклинает поэт. Я и не жалею. Военные годы — время моего взросления, формирования характера, утверждения жизненных принципов. Я научился обходиться малым и ценить это малое, полагаться в первую очередь на свои силы, дорожить помощью, радоваться жизни. Полагаю, не только у меня, а и у всех, переживших войну, обострено чувство справедливости, и сейчас, когда сталкиваюсь с её нарушениями в отношении к себе, вспоминается мамино выражение: «Что я — лишенец!».
Оно вспомнилось и на днях, когда происходила пенсионная валоризация. В зачёт принимался лишь официальный трудовой стаж в годы советской власти; а как же мои усилия по выживанию в годы войны, разве справедливо не считать их трудом! Да, я заботился о маме, о сестре, о себе, но ведь если бы стоял у станка, тоже ведь не бескорыстно?
Спасибо мама! И вообще, Великая Победа не состоялась бы, если бы Родина, за которую шли в бой, на благо которой плавили сталь и выращивали урожай, не подразумевала бы и усилия тыловых — матерей, сестёр, родных и близких.
Мама: Анна Дмитриевна, в девичестве Козлова (11.01.1911 — 23.03.1983).
 

 

«Интер-Пресса»    МТК «Вечная Память»   Авторы конкурса   Лауреаты конкурса   Журнал «Сенатор»

 
    Пусть знают и помнят потомки!  

    
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(4 голоса, в среднем: 3.5 из 5)

Материалы на тему

Оргкомитет МТК «Вечная Память» напоминает, что в Москве проходит очередной конкурс писателей и журналистов, посвящённый 80-летию Великой Победы! Все подробности на сайте конкурса: www.victorycontest.ru Добро пожаловать!