О ТЕХ, КОГО ПОМНЮ И ЛЮБЛЮ

Вступление

детский писатель, художественный руководитель
студенческого театра «Вдохновение».

Война и ЖенщинаЖенщина и война… Это понятия априори несовместимы и несут в себе явную противоположность. Но военные годы диктуют другие правила, в которых дыхание фронта не щадит никого, а женщину — тем более. Ещё вчера девочки — выпускницы кружились в вальсе, прощаясь со школой, а сегодня их хрупкие плечи обнимает военная форма. Осталось совсем немного тех, кто смог мне рассказать о женщинах войны: разведчицах, миномётчицах, военных водителях, врачах и ещё о многих невидимых, но столь необходимых Победе ремёслах, поневоле оказавшихся в женских руках. Эти женщины, совсем ещё девочки, и мамами не успели стать, а учились выполнять неженскую работу. Не каждая из них дошла до Берлина, не у каждой на груди сверкают высшие воинские награды, совсем не об этом мои рассказы. Рассказы о безграничном героизме, стойкости и отваге. Каждый рассказ — это отдельно прожитая женская жизнь на войне. Обойти эту темы мы, современники, не имеем права. Низкий поклон вам Женщины-ветераны!

Текст статьи

КЛАВА И СВЕТА

О тех кого помню и люлбю... ЕЛЕНА ПОНОМАРЕНКО— Я точно научусь, я смогу, — сказала мне моя подруга Клава.
— Мы должны, просто обязаны научиться это, делать, — ответила я ей, посмотрев на девочку — подростка, которая ловко работала в стороне. А лет ей на вид было намного меньше, чем нам с Клавой.
— Что будет, непонятно, спросим у неё, — договорились подруги.
Нам выдали рабочую одежду, а самое главное «рабочие карточки», а, значит, мы могли отовариваться в магазине.
— Уговор! На всякие глупости не тратить! — Это тебя касается! Я знаю, как ты любишь конфеты! — попросила я Свету.
— Да, что я маленькая! У нас с тобой есть о ком заботиться.
Нас было восемнадцать. Все дети из одного детского дома. Были эвакуированы, но многих уже не было в живых: попали под бомбёжку. Командовал нами наш директор, Игорь Матвеевич, оберегая каждого.
О тех кого помню и люлбю... Определили нас с Клавой на завод, работали мы по тринадцать часов в день. Уставали, не то слово, но терпели, а по приходу в барак ещё занимались с малышами, пока те вместе с нами не засыпали на полу.
Игорь Матвеевич, аккуратно укладывал малышей, укрывал нас синими одеялами, подаренными ему в госпитале. Они были грубые, но других не было. Спасибо и за такие! А рано утром будил нас. Скоро совсем нечего стало есть. И Игорь Матвеевич решился ради нас на скверный поступок. Пока нас не было, он с младшими детьми ходил на поле и собирал колоски. Принесли они в тот раз много. Но на следующий день за ним пришли из НКВД.
Спасло нас то, что за его спиной стояли восемнадцать плачущих детей. Шофёр в этот же день привёз нам мешок картошки, мороженой, сладкой — это было наше спасение...

— Сегодня у нас праздник! — предупредили мы Игоря Матвеевича. Будем отовариваться. Выдали от завода крупы, немного кукурузной муки, хлеба, сахар.
— Если воду мешать с мукой, получится затируха!
— Попробуем, — ответила мне Клава.
… Обучал нас всему старый мастер.
— Времени ни у вас, ни у меня учить вас нет. Я буду объяснять, а вы запоминайте, девочки, каждое слово, смотрите за моими руками. Мастер делал штыки и на шлифовальном станке потом их отшлифовывал. Получались красивые ножи, во всяком случае, мы так их называли.
— Клава, а ты помнишь, какие яблоки и груши росли в нашем саду? — спросила я подругу.
— Давай не будем думать об этом. Всё было так давно. Детство ушло. Думай о затирухе.
Затируху они сделали, но попробовать не удалось. Просто не хватило. Возмутиться не успели, потому что наше внимание привлекли странные звуки.
— Клава, мне кажется или это на самом деле? — спросила меня Света.
— Я думаю, не кажется. Похоже на мычание… Но откуда ей здесь взяться? Пойдём, посмотрим?
О тех кого помню и люлбю... И мы выбежали во двор.
Корову привёл наш директор. Она была белая с чёрными пятнами.
— Вот это гости! — радостно захлопала в ладоши Клава.
— Все девочки, теперь будет полегче. Сказали, что много молока даёт. Председатель колхоза завтра привезёт сено.
— Игорь Матвеевич, какая она красивая.
— Девочки, кто-нибудь умеет доить? — спросил он.
— Научимся!! Штыки же научились делать, и это освоим.
И правда, научились быстро.
Наутро всем теперь было по стакану молока. В совхозе не обманули, дали сено, а корова давала целое ведро молока. Теперь за малышей можно быть были спокойными.
Работая, мы иной раз засыпали у станков, а когда уже совсем выбивались из сил, падали прямо в цехе у станка. Кто не доставал до станка, вставали на деревянные чурбачки. Завод работал. И на нём трудились мы, подростки, мальчики и девочки, выполняя и перевыполняя планы…
— Молодцы, девочки! Ваши отцы гордились бы вами! Какой вы подвиг совершаете! — хвалил Клаву и Свету парторг завода.
— У нас нет отцов… — тихо ответила Клава. Мы — детдомовки.
…Горит Вечный огонь. Сегодня самый светлый и радостный день — День Победы. Света и Клава шли с букетами цветов, зная, что наравне со всеми совершили почти невозможное во время войны.
… Штык, ещё штык. Есть план!

 

 

ОКОПЫ

Горел Смоленск. Всех нас послали копать или рыть противотанковые рвы. Объяснили: семь метров отвесная стена и три с половиной метра вглубь.
— Да как же это можно выкопать? Хоть бы земля попалась песчаная, а не глина, — сказала мне моя сокурсница Инга.
Фронт был не только на фронте. Руки от кровавых мозолей рвёт так, что кричать хочется, а нельзя. У других точно такие же руки. Терпеть и только терпеть.
— Инга, у тебя есть вода? — спросила я её.
— Нет, давно уже кончилась, — ответила она, выпрямляя спину. — Господи! Как же жарко! Ночами холодно, а днём жара.
— Это потому что у болота. Вот и разница такая в температуре. А комаров сколько, мама моя дорогая! Мне кажется, сколько немцев, столько и комаров.
— Мы с тобой шалаш ещё хороший построили, а все равно не выбить эту нечисть!
— Это точно, — ответила ей Инга.
— Ты заметила, что среди беженцев больше детей, женщин и стариков? — спросила Люда.
— Дай Бог спасти их всех.
— Если попаду к ним в плен, я имею ввиду немцев, меня расстреляют первую. «Чёрной чумой» называют нас, евреев, — так папа сказал перед отправлением санитарного поезда на фронт. Он хороший хирург, а мама и бабушка сумели эвакуироваться на Урал вместе с заводом. Я ведь тоже была в этом поезде, но на одной из станций незаметно сошла, пока мама давала лекарство бабушке. Она сильно кашляла — астматик. И я воспользовалась моментом, — рассказывала Инга.
— А мы решили всем классом. Только мальчишек взяли, а нам сказали, что есть более важная миссия — защищать город. Так я оказалась здесь. Передохнули, девочки? Теперь за работу, — нагибаясь с трудом, сказала я.
— Рук уже не чувствую. Сейчас низ платья разорву и перебинтую руки.
— Девчонки, что стоим? — крикнула нам Катя. — Что-то случилось?
О тех кого помню и люлбю... И Инга показала ей руки. Мозоли давно лопнули, и по ладоням струилась кровь.
— Что же ты молчала? Такую боль терпела? Вот дурочка! Иди сюда.
Инга подошла к ней.
— Только не реви. Сейчас будет больно, — предупредила Катя девушку.
У Кати была марля, зелёнка и вода. Она промыла ей раны, обработала и забинтовала куском марли.
— Пока все! Можно дотерпеть до вечера, а там стрептоцидом засыплю твои раны. Всё это время Инга терпела, и капельки пота выступили у неё на лбу. Не выдержав, расплакалась.
— Нет, дорогая, так дело не пойдёт! Жалость — самое последнее чувство. Возьми себя в руки. Всем тяжело, всем больно. Но есть приказ. Можно сказать, что мы тоже на фронте, — сказала Катя, обнимая Ингу.
— Девочки, я тоже неимоверно устала. Утром просыпаться даже страшно. Николку маме оставила. Переживаю. Ему всего-то шесть месяцев.
— Ночью опять побежишь? — спросила Катю Инга.
— Да, пока разрешают.
— Муж воюет?
— С первых дней. Ушёл добровольцем. В сороковом у нас такая красивая свадьба была, гуляли всем селом. Потом родился Николка. Отец с братьями нам дом срубили. И вот она, война…
— Сначала я услышала страшный гул. Ничего понять не могла. А когда бомбить стали, забилась под кровать: трус я, девочки, — созналась Инга.
— А мы, думаешь, не боимся? — спросила её Катя.
— Кто больше, кто меньше — все боятся, — ответила Люда.
— Дожить бы до вечера, — кидая землю, сказала Люда. — Девочки, кажется, суп привезли. Какая — никакая еда. Сейчас подкрепимся и всем будет полегче.
Суп разливали по норме — черпак. Ни меньше, не больше.
— Гороховый.
— До войны я редко, когда супы ела, а ведь их так вкусно варила моя бабушка. Меня ещё уговаривала, как маленькую. Боже, как давно и совсем недавно это было? Да, девочки? — сказала Инга. Она немного повеселела, а то было совсем раскисла девчонка.
О тех кого помню и люлбю... Ночью Катя с разрешения командира побежала в деревню, проведать сынишку.
— Мужнины брюки принеси. Может, хоть как — то будут спасать от комаров?
— Хорошо, что ещё?
— Марлю, бинт, простынь, что найдёшь — руки перевязывать.
— Может быть, картошка осталась?
— Посмотрю, девочки! Я побежала.
— Да не опаздывай! Знаешь, как потом попадёт. Беги уже! — крикнула ей Люда.
Но этих слов она уже не слышала. Бежала через лес, потом ручей. Дальше было болото, а за ним и село Болотовка. Болото бы обойти, но времени не было: «Успеть, успеть, успеть!» — стучало её сердце.
Вот и ручей. Он всегда был холодный — прехолодный. Он словно обжёг её ноги. Наклоняясь, она пила воду без остановки. Впереди болото, а это уже серьёзно! Прыгая с кочки на кочку, она дошла так до островка. Теперь ельник, и она увидит дом мамы, а значит и Николку. Дом стоял на окраине села, но то, что она увидела, словами не описать: на месте дома зияла огромная воронка от бомбы. Почти ничего не видя, она подошла к воронке, на дне её лежала детская кроватка.
— Нет! Нет! Только не это!!! — закричала Катя.
И тут совсем рядом она услышала голос одноногого Ивана — счетовода колхоза.
— Не кричи, дочка! Живы они! В лесу спрятались. Тебя специально ждал здесь. А то ведь сердце могло так разорваться, увидевши это…
— Спасибо! — и Катя стала целовать дядьку Ивана.
Потом у неё была истерика.
О тех кого помню и люлбю... Дядька Иван сказал, что будет присматривать за мальцом и мамой в партизанском отряде.
— Пора мне, — спохватилась Катя.
— Постой! Выведу тебя округ болота. Больше сюда, дочка, не приходи! После с Николкой и мамкой свидишься. Если, конечно, мы живы останемся…

 

 

КУКОЛКА

Не сразу и нелегко давалась нам солдатская наука. Требовали правильно обмотать ноги портянками, чтобы не тёрли «керзачи». Обувь я всегда себе в «Детском мире» выбирала, потому что нога тридцать четвёртого размера была, а здесь самый маленький был сороковой. Ужасной трагедией для меня в первые дни войны было то, что мне обрезали мои косы, длинные и золотистые, тем самым разграничив все происходящее на девичье прошлое и настоящее. А в нас ещё жила прежняя довоенная жизнь. В роте я оказалась самая маленькая.
— Как же шинельку тебе подбирать? На вид тебе лет двенадцать — десять дашь. Совсем ещё ребёнок. Но дисциплину просто обязана выполнять. До войны я был сапожником. Что ни будь придумаю с обувью. Шинель сама отрежешь. Подбери бельё, — наставлял меня старшина.
— У меня с собой комбинация есть! — сказала я гордо.
— Отставить. Какая к чёрту комбинация? Пошитые мужские две рубахи — будут твоими комбинациями. Юбку, гимнастёрку, пилотку подберёшь тоже. Ремень не забудь.
— Хорошо! — согласилась я.
— Сколько раз учить? Говорить нужно: «Есть!» По уставу так положено, ясно? — спросил меня старшина. — Детский сад, честное слово! Всё понятно?
— Есть! Разрешите выполнять! — отчеканила я.
— Уже лучше! Привыкай, не дома! И кто таких детей в армию берёт? Кукла совсем!
— И совсем не кукла! — обиделась я, — вы ещё услышите обо мне!
— Не обижайся, уж больно ты мала! — ответил мне старшина.
Он и вправду сшил из какой — то кожаной сумки мне сапожки.
— На, носи, дюймовочка!
— Да, это не сороковой! — обрадовано сказала ему я. В порыве благодарности обняла и поцеловала.
— Ой, дитё, дитё! — заулыбался старшина. — И стрелять научилась! Ты какая-то понятливая! — похвалил меня он.
О тех кого помню и люлбю... Цвели одуванчики и ромашки. Я насобирала букет и сплела себе венок. Стояла тишина. Венок этот одела себе на голову. И опять мне навстречу попался старшина.
— Это ещё что такое? Где пилотка? Горе моё! Война ведь! А ей цветы! Немедленно убрать!
— И зачем так сразу кричать? Дома на меня никто никогда не кричал, — не выдержав, расплакалась я.
— Вот и повоюй с такими! Нюня! — совсем рассердился старшина. И почему ты не осталась дома? Какой прок от такого ребятёнка в армии? — задавал себе вопросы старшина.
— Большой! — не сдавалась я.
…А на утро была сильная бомбёжка. Одна из бомб попала в ящик со снарядами: они рвались во все стороны. Все залегли. Самолёт завис над нами.
— Каюк нам! Пока не отбомбится, не улетит, — сказал старшина.
Лётчик вёл самолёт низко над нашими позициями, расстреливая в упор с пулемёта. Потом опять поднимался вверх и снова вниз.
— Ну, ты, гад! — кричал старшина.
— А если его попытаться сбить? — спросила я.
— Да, ты, что думаешь, попадёшь?
— Давайте, попробуем.
— Неугомонная. Лежи не поднимайся. Это приказ!
— Есть! — ответила я, перезарядив винтовку.
О тех кого помню и люлбю... И стала ждать, когда самолёт будет снова снижаться над позицией. Долго ждать не пришлось. Выстрел. Ещё и ещё.
И вдруг самолёт стало странно покачивать, потом он стал спускаться все ниже и ниже. И вот уже рухнул где-то за лесом. Мы со старшиной только
услышали взрыв.
— Попала! Правда, попала! — и я стала трясти старшину.
— Вот так куколка! Зря я в тебе сомневался! С почином тебя! Молодец! Готовь теперь дырочку для медали, а может быть и для ордена. Кроха, ты моя! Куколка! — радовался за меня старшина.

 

 

ДЫМОВАЯ ЗАВЕСА

Трудно было оказаться на войне. Порой даже спрашивала себя: «Сколько она будет длиться? Наверное, год, может быть два?» — но ответа не находила.
Ленинград был обложен со всех сторон. Немцы подступили очень близко. На трамвае номер три можно было доехать до завода имени Кирова, а там уже начинался фронт. Немец бил прицельно.
О тех кого помню и люлбю... Соня и я были дымозавесчиками.
— Я так хотела стать лётчицей или снайпером. Что такого героического мы с тобой совершаем? — спросила меня Соня.
— Посмотри, какие корабли стоят у пирса, — ответила я ей. — И им всем нужна дымомаскировка.
— Правильно говоришь! — похвалил меня капитан — лейтенант, услышав наш разговор. Он командовал дивизионом торпедных катеров.
— Вы свою работу сделаете хорошо днём, а мы — ночью. Старайтесь, девочки! И, пожалуйста, берегите себя. Вы для немцев — живая мишень. Но уберечь корабли — ваша задача.
…Набрали нас всех со средне - техническим образованием. У меня и у Сони был первый курс химико-технологического. У каждой из нас за спиной осталась мирная жизнь, мамы и маленькие братья, но это там, за Ладогой.
Когда начинался обстрел, моряки уже ждали нас, говоря: «Когда же прибудут наши девчонки, дым повесят? С ним будет поспокойнее».
Получив специальную смесь, выехали с Соней на задание. Немцы били прямой наводкой.
— Скорее можно?! — поторопила я такую же молоденькую девушку — шофёра.
— Не торопитесь, умереть всегда успеете, — ответила мне она.
— Что за разговоры? Не поняла? — удивлённо взглянула я на неё.
— Неужели вы не понимаете, что вы все «пушечное мясо»? Кто погибает раньше, кто позже.
— Вот таких разговоров даже слышать не хочу, — резко ответила я ей.
— А придётся! — продолжала девушка. — Вы вызываете огонь на себя. Немцы бьют по этой боевой завесе.
И я поняла, что она права.
— Сейчас нет времени об этом думать. Есть приказ. Страшно было в первый раз, а потом страх притупился, — строго посмотрев на неё, сказала я.
— А я каждый раз боюсь, когда туда выезжаю. И ничего с этим поделать не могу. Стыдно. Знаю, что стыдно. Ненавижу войну… — тихо сказала девушка-шофёр.
— Страх перетерпеть нужно. Он парализует, а потом ничего, отпускает. Соньке совсем плохо: ей в октябре только семнадцать исполнится. В военкомате ей поверили, а она почти два года себе приписала. И, представляешь, меня уговаривает ничего не бояться. А у самой вижу страх в глазах.
— Меня после таких выездов девчонки чаем отпаивают. Если бы не они, не знаю, как бы всё это перенесла?
— Держись, подруга… Уже до места доехали.
О тех кого помню и люлбю... Я растолкала спящую Соньку, и мы пошли туда, куда немцы били, а били они прицельно, значит, нужна дымовая завеса.

 

 

ЗЕНИТЧИЦЫ

— Что мы делали в зенитной артиллерии? — спросите вы. — Воевали, — ответим мы.
…Первый раз, когда подняли с Танюшкой пудовый снаряд, чуть не сломались. Разместили нас вместе с мужчинами. Мы стеснялись и просили их выйти, когда переодевались. И те покорно выходили, потому что знали, если пехота укроется в блиндаже, окопах и щелях, то этим девчонкам укрыться негде и спрятаться негде. А если самолёт пикирует на батарею, то тогда тебя может спасти только чудо.
Сидя часами на приборах, (а они, конечно, были железные, да и сидения аналогичные) мы с Танюшкой сильно застудились. Боль согнула нас, не давая возможности даже приподняться.
— Вот беда-то? — посочувствовал нам наш командир, отправляя нас в санбат.
Но, почувствовав небольшое облегчение, мы отправились догонять свою часть, сбежав от докторов.
О тех кого помню и люлбю... Танюшка стреляла лучше, чем я. А я, видимо, была какая-то растяпа: не всегда была в согласии с армейским порядком.
Однажды, получив письмо из дома, я до утра проплакала: сильно заболела мама.
— Товарищ капитан, плохо мне. Маму парализовало, — пожаловалась я ему.
— Ты одна у неё? — спросил он.
— Да, а разве это теперь важно? Всё равно нет возможности поехать к ней. Вылечить, поддержать. Война…
Капитан, наклонив голову, сказал: «Она мужику — эта война, а вам не положено. Но Родину защищать — святой долг! Всё будет хорошо с твоей матерью. Надейся: она, ведь, надежда, умирает последней».
Не знаю почему, но мне стало легче.
Хорошо умылась, привела себя в порядок и, пока было тихо — нас не бомбили — написала очередное письмо домой, трогательное и нежное.
До войны мы с мамой были как две подруги. Она ничего от меня не скрывала, а я тем более. И про все мои секреты мама узнавала первая. Если она меня ругала, то выслушивала молча, не переча ей ни в чём. Дом у нас был с красивым садом. Она каждое деревце оберегала, словно дитя. Меня учила ухаживать за виноградной лозой. Теперь все это осталось в прошлой жизни…
Танюшка, слушая мои рассказы о доме, завидовала мне. Росла она в детском доме и считалась «подкидышем». Никто и никогда к ней не приходил, но она была не в обиде на свою мать. «Наверное так нужно было сделать, я не осуждаю её» — говорила мне Танюшка. В школе зенитчиц оказались вместе, с тех самых пор и не расставались. Увидев свою зенитку, на какой-то момент засомневались:
— А сможем ли мы? Сможем ли освоить все приборы управления артиллерийского зенитного огня?
Показали, как наводить и как стрелять.
— Всё теперь будет зависеть от вашей меткости, товарищи бойцы! А врага не бойтесь — пусть он нас боится! — давал нам напутствие капитан. — Стрелять будете и по танкам, и по самолётам. Что разрисованы они, тоже не бойтесь. Самое главное продержаться в первом бою, потом легче на всё это будет смотреть. Но первый бой переживите! И помните, что вы прикрываете пехоту, которая с винтовками против танков, — продолжал капитан. — Службу будете нести в любое время суток и в любое время года. Сегодня получите дождевики, — и он по-отечески посмотрел на каждую из нас.
— Есть! — чётко ответили мы.
О тех кого помню и люлбю... В первом же бою вышла из строя наша зенитка и нам с Танюшкой доверили пушку. Чёрным от танков казалось поле на Курской дуге. От грохота орудий мы глохли. Наша пушка была очень хорошо замаскирована в кустах.
— Снаряд, ещё снаряд! — командовала Танюшка.
Я подносила ей снаряды из деревянного ящика.
— Давай, Зинка, давай! — кричала она мне.
Мы подбили уже два танка и одну самоходку. А они всё ползут и ползут. Рядом с нами замолчал расчёт Иванова.
— Наверно, погибли ребята? — сказала Таня.
— Танюшка, я туда! Будем стрелять из двух пушек. На всякий случай прощай, подруга! — и поползла к пушке, стараясь ползти не приподнимаясь.
То, что я увидела, подползая к пушке, потрясло меня. На лафете лежал раненный в голову Лёня Иванов, радом наводчик и весь его расчёт — все были мертвы. Пушка же была цела и рядом два ящика снарядов к ней.
— Ребята, за вас! — прохрипела я. — Прицел! Есть, прицел!
Выстрелила. Думала, что не попала, но танк остановился, и из него пошёл чёрный дым. И, словно тараканье, посыпались немцы. Их уничтожили пехотинцы.
Танюшка подбила ещё один танк. Он утюжил наши окопы.
— Молодец! Какая ты, молодец! — похвалила я её.
Я стреляла ещё и ещё. И вдруг поймала себя на мысли, что долго молчит пушка подруги.
Зарядила, навела цель и снова попала. Но Танюшка по-прежнему молчала.
— Нет! Живи, пожалуйста, живи! — умоляла я.
Больше я из этого боя ничего не помню. Очнулась в госпитале: мне ампутировали ногу. Плакала. Меня успокаивали.
— Кому теперь я такая нужна? — кричала я, плача.
Ко мне подошёл доктор.
— Одними танцами жизнь не измеряется. Матери своей будете нужны. Протез вам соорудим, вы у нас такая не первая. И без истерик мне! — прикрикнул он на меня. — Той, что в другой палате, намного хуже, чем вам, а она не раскисла.
— А кто та девушка? — спросила его я.
— Татьяна Коломейцева, — ответил он мне.
— Танюшка, моя Танюшка! Она жива?
— Мы попытались сделать всё возможное, чтобы она жила.
Нас комиссовали в один день. Здесь же в госпитале вручили боевые награды — Орден Суворова.
Что мы с Танюшкой имели кроме наград? У меня — контузия и не было левой ноги. У Танюшки — осколок под сердцем и ампутация левой руки.
О тех кого помню и люлбю... Почти никого не осталось в живых после боя. Мы получили документы и продовольственный паёк. Дорога была домой, к маме в Обнинск.
…Нас встретил полуразрушенный город, но дом сохранился, как сохранился и наш сад. За мамой всё это время ухаживала соседка тётя Валя. Открыв дверь, я увидела маму, а она — нас с Танюшкой. Встала, опираясь на палочку.
— Девочки, мои, доченьки! Милые, вы мои!
Всё это время мы держались, а сейчас слезы просто хлынули из глаз.
Очень скоро мне дядька Петро смастерил хороший протез. Танюшку кормила с ложечки. Сама и падала, и порой не слышала, что мне говорили, но это всё были уже мелочи. Главное — мы были вместе: я, мама, Танюшка.
Каждый день слушали сводки, и голос Левитана сообщал нам об освобождённых городах. Всё ближе и ближе был победный май сорок пятого года.

 

 

«ВТОРОЙ ФРОНТ»

Ужас войны испытали и мы, те, кто никогда не держал оружия в руках. Нас называли «второй фронт», но я гордилась тем, что делала: варила солдатам каши да супы. Какая сила должна была быть в руках? Котлы и баки с пищей просто невозможно было поднять. Я до сих пор это вспоминаю.
О тех кого помню и люлбю... Перед тем как попасть на фронт, я три раза штурмом брала военкомат.
— Поваром пойдёшь служить? — прямо и открыто спросил меня военком.
— Нет. Не пойду! — ответила я ему. — Отец воюет, а я буду кашеварить? Да ни за что! — не соглашалась я.
— Пойми ты, дурья башка, чтобы солдат хорошо воевал, его надо одеть, обуть и накормить. Вспомни, отчего погибла армия Наполеона? От голода и холода Голодный солдат — это не солдат! — закричал военком.
— Так ведь свои же засмеют, что столько ходила к вам, а на фронт — поваром! Перед самой войной я окончила техникум, но по специальности кондитера. — Я — кондитер! Ясно вам, или нет! Сомневаюсь, что торты и пирожные так уж необходимы на фронте! — заплакала я.
— Знаю. А самый большой торт ты испечёшь в день победы. Конечно, сейчас не до тортов. Отправка завтра в девять, и без опозданий! — сказал он мне.
…Труд мой оказался очень тяжёлым. После воздушных тортов мне пришлось тягать неимоверно тяжёлые баки и кастрюли. Воды натаскать почти двадцать — тридцать вёдер. Легче было, конечно, зимой — снег растопил - и готово. Со мной попали в одну роту обслуги все мои подруги: Катя, Вера, Саша. Они тоже давно просились на фронт, но больше всех возмущалась Катя:
— Я просилось, чтобы записали в лётную часть. У меня и прыжки с парашютом есть. Не взяли. Дома толком варить не умела — всё готовила мамочка, — сокрушалась она.
— Здесь и научишься. Закончилось, девочки, наше детство, — задумчиво сказала Вера.
— Интересно, как мы будем успевать готовить на такую ораву? У нас в доме, считая гостей, больше двенадцати человек никогда не собирались. И как угадать на них порции?
— Не так страшен чёрт, как его малюют. Научимся, — ответила ей Саша.
О тех кого помню и люлбю... Саша работала в близлежащем колхозе поваром. И это ей было знакомо. Как накормить вкусно трактористов, она знала. Нас и поставили к котлам, а Веру и Катю определили печь хлеб.
Привезли гречку и совсем немножко мяса, а девчонкам - пять мешков муки. А они тяжеленые, по семьдесят килограмм каждый.
— Вера, аккуратней! — крикнула ей Саша. Она знала, что у Веры недавно вырезали аппендицит. — Смотри не надорвись, тащи волоком.
— Ладно! — услышали мы.
Печей у нас стояло восемь.
— Ну, что, девчата, справляетесь? Посмотреть на вас пришёл. Совсем тяжко будет — зовите на помощь. Вам ещё рожать. И кто придумал такие огромные кастрюли? — задал сам себе вопрос командир.
— Думаем, справимся! — заверила его Саша.
Засыпали в котёл гречку, залили водой. Черпаки у нас были огромные, в наш рост. В первый раз подгорела наша каша. Саша расплакалась.
А бойцы нас успокаивали:
— Так ведь первый блин, он всегда комом. Не расстраивайтесь, девчата! Всё у вас будет хорошо.
Вера и Катя, сделав только два замеса, напекли сорок булок, а это очень мало. Прибежали два бойца с батареи и на носилках еле - еле унесли эти булки.
В этот день немцы бомбили нещадно. Под бомбёжкой варить и печь хлеб вдвое тяжелее. Но мы сварили суп из горохового концентрата, вот только попробовать его никому не удалось: взрывной волной опрокинуло наш котёл. Вот тогда мы с Сашей не плакали, а рыдали.
— Чем теперь кормить будем? — смотрели друг на друга и не понимали, — давай заправлять заново. Пусть на два часа позже, но суп сварим.
Так и сделали. Сварили, а за супом никто не идёт, и посыльных нет.
Катя с Верой побежали к окопам, а там почти никого в живых не осталось. Кто убит, кто ранен. Суп и хлеб раненым раздали.
Часто мы с Сашей на своём горбу и кашу, и хлеб разносили. Спать почти не спали. Если мы с Сашей управлялись быстрее, обязательно помогали девчонкам, и наоборот.
Только хлеб испечём — все идём на поиски дров. Сложнее всего было разжечь наши печи после дождя: спасал бензин.
О тех кого помню и люлбю... Однажды рано утром к нам с Сашей прибежала Катя.
— Что случилось? — встревоженно спросили мы.
–Вера заболела. Ужасно горячая. Бредит. Ума не приложу, что делать?
— Час от часу не легче! Веру в госпиталь нужно, однозначно. Она и до войны слабенькая была, а здесь сразу такая нагрузка, да ещё постоянно дожди идут, сушиться совсем негде, — вздохнув, сказала Саша.
— Ладно, девоньки! Сейчас у себя справимся, а потом сразу к вам прибежим на помощь, ладно, Катя? А пока беги к Вере. Кипятком её отпаивай. К командиру нужно сходить на время её болезни пусть кого-нибудь даёт нам в помощь.
— Кого могут прислать? Подумай сама? Все воюют.
— Да, ты, права, подруга, — согласилась со мной Саша. — Только бы с Верой было все хорошо. Страшнее здесь на фронте умереть не от пули, а от воспаления лёгких.
Дождались повозки, сварили ещё одну большую кастрюлю каши. Погрузив всё, побежали к Вере и Кате.
— Как она? — спросили мы Катю.
— Плохо. Вся горит. Водкой её обтёрла. Боюсь я за неё, девочки. Она мне, как сестра стала.
— Всех она нас породнила, — сказала Саша, смачивая водой пересохшие губы Веры.
— Олежка, солнце, моё! Протяни ручки к маме, — прошептала Вера.
— Дома у неё с мамой остался годовалый малыш, — сказала Катя.
— Тем более мы должны её спасти, — посмотрев на нас, сказала Саша.
— Я на передовую. К санинструктору.
Вернулась Саша с двумя санитарами. Они на носилках унесли Веру. Только через два месяца Вера догнала, поправившись, свою часть.
— Вера! Вера! — радовались мы, обнимая её и целуя.
О тех кого помню и люлбю... До конца войны мы продолжали совершать свой «негероический поступок» под шквалом огня, разрывов бомб и снарядов. Всех нас четверых командование наградило медалью «За отвагу» — почётной медалью солдата.

 

 

ПОЧТАЛЬОН

Я, Нина Пермитина была почтальоном. До войны в своей деревне просто незаменимый человек: кому посылку переслать, кому заказное письмо отправить, кому открытку с днём рождения. И всё это я делала с любовью, потому что очень нравилась мне моя работа. Да и люди ко мне тянулись.
— Молодец, Ниночка! — хвалили меня. — Быстро весточку от брата получила.
— Да это совсем не я, это — почта! — смеялась я, отвечая.
День двадцать второго июня запомнила на всю жизнь. Возвращаюсь из города Мурома, а мама вся в слезах.
— Что случилось?
— Война, дочка! Отец завтра с Мишей уходят добровольцами, — сказала мама, вытирая слёзы.
У меня из рук так и выпали купленные яблоки, покатились по всему полу.
— Как война?! Не может быть! Нам в комсомольской организации сказали, что подписано соглашение о ненападении. Не может такого быть! — я взяла маму за руку.
Но мама продолжала укладывать вещи Миши и отца в вещмешок.
— Может быть, вместе придётся служить? — сказала она.
— Я сейчас, — крикнула матери и выбежала из дома.
У райкома комсомола записывали добровольцев, и я только тогда поняла весь ужас происшедшего, когда меня тоже записали в их ряды.
— Мамочка, я тоже на фронт. И не останавливай меня, пожалуйста, — сказала я, обняв маму.
О тех кого помню и люлбю... Мама плакала, долго не могла успокоиться, гладила меня по волосам. Уткнувшись ей в колени, я тоже плакала. Утром провожали отца и Мишку. Обнялись.
— Не провожайте. И вам тяжело, а нам ещё тяжелее будет на ваши слезы смотреть, — сказал нам отец.
О том, что я тоже иду добровольцем мы скрыли от отца.
— Нина, береги мать! Прошу тебя! — взглянув на меня, сказал отец.
— Прощайте! Будем живы, не помрём. Прорвёмся, сестра, — обнял меня братишка.
Долго ещё мы с мамой стояли у калитки нашего дома.
— Я думаю, мама, что война скоро кончится, — стала успокаивать я её.
— Дай Бог, услышит твои слова… Пойдём, теперь буду собирать тебя, — и вдруг, мне показалось, что горе сразу пригнуло её к земле.
Утром в военкомате меня спросили, что я умею делать.
— Всё! — ответила я. — Стирать, гладить, готовить, шить…
— Хорошая жена кому-то попадётся, — засмеялся капитан.
— Где раньше до войны работали? — спросил меня второй военный, и он совсем не был настроен шутить.
— На почте.
— Почта — это хорошо! Вот и будете служить по своей специальности.
— А как же стрелять? Бить врага? — недоуменно спросила я.
–С хорошей весточкой из дома и служить легче, верно говорю, капитан?!— обратился он к капитану.
— Так точно! — ответил тот по-военному чётко.
Так я была отправлена на курсы связи почтовых работников. Окончив их, сразу попала в действующую армию. Там и началась моя служба. Никогда не думала, что эти маленькие «треугольнички» могут придавать столько силы бойцам. Были и другие письма, письма-«похоронки», от которых наворачивались слёзы.
О тех кого помню и люлбю... Я познакомилась со всеми в полку, и каждый ждал весточку из дома.
Фашисты сжигали деревни и города, а письма бойцам приходили уже из эвакуации. Самыми страшными вестями были похоронки. Вчера только видела и разговаривала с этим бойцом, сегодня его заменил коричневый конверт, который несёт слёзы той, которая ждёт его и его вестей.
— Товарищ капитан! Да как же это? Вчера на батарее Смирнова меня ребята чаем угощали. А сегодня их уже никого нет в живых… Такие парни погибли! Когда же она закончится эта, война? — спросила я капитана, но ответа не получила.
Формируя почту на сегодня, я осталась довольна. Почти каждому было письмо из дома. Такое бывало очень редко.
— Пойду с письмами ночью. Так безопаснее, — сказала я.
Командир догадался, о чём я думаю.
— Иди сейчас, Нина. Может быть до ночи тому, кому несёшь письмо, оно уже не понадобится.
Пробираясь по окопу, я будила спящих солдат. Стояла тишина. Будто и не было войны вовсе. Пели соловушки, цвели ромашки, голубизна неба была безмятежной и мирной, как до войны. В этот день я тоже получила письмо от мамы. Но что — то в нём не понравилось мне, что-то мама не договаривала: на листе видны были капельки от слёз. «Только бы ничего не случилось с Мишкой или отцом», — подумалось мне.
Брата я очень любила, и он отвечал мне тем же: на правах старшего всегда заступался за меня, в школе присматривал. Были мы погодками. Только вот характерами ну очень разные: я взбалмошная, весёлая, а Миша — спокойный и рассудительный. Даже похожи были брат — на маму, а я — на отца. Вместе вступали в комсомол. Дома нас шутя звали «иголка и нитка».
Пробираясь дальше по окопу, я раздавала письма.
— Родненькая ты наша, спасибо! — благодарили бойцы.
— Рахмет, — кланялись мне два бойца казаха.
— Рахмон, — поблагодарил таджик Насреддинов. Ему писали дети. Я знала, что жена у него умерла при родах. Нариман целовал письма и плакал.
Началась очередная бомбёжка.
— Теперь бы живой возвратиться с передовой, — подумала я. — Жаль, нужно раздать ещё полсумки писем.
Наши истребители дрались в небе с мессерами. Выстроилась цепью немецкая пехота. Автоматные очереди и пулемёт не давал подняться нашим бойцам в атаку.
— Да, когда же ты замолчишь, собака? — выругалась в сердцах.
Вдруг я увидела, как таджик Насреддинов пополз к немецкому дзоту со связкой гранат.
— Так и не успел прочитать письма от детей.
— Нариман, пригибайся! — кричала ему я, думая, что в этом грохоте он меня услышит. Он не дополз до дзота совсем немного. Нариман как-то странно дёрнулся.
— Наверное, ранен.
О тех кого помню и люлбю... Началась рукопашная. Там и руки выкручивают и штыками колют. Я поползла к Нариману. Он, действительно, был ранен. Пуля прошла навылет и письма теперь были все в крови. Схватила его связку гранат и бросила как можно ближе к дзоту. Прогремел взрыв. Немецкий пулемёт замолчал.
Мало кто остался в живых после этой рукопашной схватки. Наримана переправили в госпиталь. Пуля прошла чуть- чуть выше сердца.
За этот бой я, офицер полковой почты Нина Пермитина, была награждена орденом Отечественной войны первой степени. Войну закончила в Вене. Демобилизовалась по ранению. Вернулись домой отец и Миша. А я снова стала работать на своей же почте, и с гордостью носила ордена и медали, полученные во время войны.

 

 

«НОЧНЫЕ ВЕДЬМЫ»

О тех кого помню и люлбю... Одна из немецких газет назвала нас «ночными ведьмами», бандитками и уголовниками, выпущенными из тюрем.
Что такое был для меня один вылет? Сейчас поясню: мы работали на предельно малых высотах, порой мой ПО-2 шёл, задевая макушки сосен. Меня повсюду преследовала зенитная артиллерия, автоматные и пулемётные очереди. Подбить такой самолёт можно было даже из винтовки. Очень тяжело было в туман и снег. Ветер болтал самолёт из стороны в сторону. А горели наши самолёты, словно спички. Свои вылеты я начала ещё в сороковом, когда стала посещать аэроклуб вместе с ребятами.
И тогда не могла и подумать, что именно на нём мне придётся воевать,
Потому что о войне не думали. Встречались, влюблялись — жили весело!
…На призывном пункте нас было шестеро, тех, кто давно уже летал на ПО-2. Самолёт этот был целиком сделан из фанеры. Достаточно было одного попадания, и он сгорал в воздухе. Так и погибли Нюра, Клава, Оксана, мои боевые подруги. Это потом, уже ближе к концу войны, нам выдали парашюты и, конечно, стрелковое оружие в кабину к штурману, а до этого кроме четырёх бомб под нижними плоскостями ничего другого не было.
Был май 1942 года. В сердце навсегда остались сожжённые города и сёла, могилы наших лётчиков, с наспех сделанными памятниками. Выполнить задание и вернуться домой живыми — вот была основная цель. Дали мне штурманом совсем молодую девочку: её кроме как Дашенька в полку никак и не называли. Сегодня мы с Дашенькой сделали шестнадцать боевых вылетов. Взлёт — посадка, и снова взлёт. Бомбили Марлёвку, совсем небольшую станцию, где скопилось большое количество техники, готовой к отправке на фронт.
— А мы по вам вот так! — радостно кричала я, видя, как полыхают и взрываются танки и самоходки. — Что, не ждали? Так получите!!
Когда прилетели, Дашеньку унесли на руках в палатку. Попали под дождь. Её трясло: то ли от холода, то ли от пережитого страха.
— Хватит раскисать, подруга! — гладила я её по волосам.
— Такого больше не повторится, — оправдывалась она, взяв мою руку в свою. — Это всё дождь, простите меня.
Пришёл врач.
— Я вколю ей снотворного. Пусть поспит. На износ работаете, девочки! А командиру я доложу.
— Нет, нет. Не надо! — попросила его Дашенька.
— Я думаю, что этот вылет будет последним. Скоро рассвет. Потом за нас будут работать истребители.
Дашеньку Иваныч на руках отнёс в санбат.
О тех кого помню и люлбю... С момента работы со мной Дашенька стала мне как младшая сестра.
Из её рассказов я знала, что до войны она училась на геолога. Могла часами рассказывать о лунном камне, лазурите, яшме, бирюзе, причём, так сочно и красиво, что заслушаешься. Она часто была в геологических экспедициях, скакала на лошадях. Перед самой войной её тоже потянула романтика неба. Окончила, как и я, аэроклуб. Встретившись в одной части, мы сразу подружились.
Я бежала по кромке поля с планшетом, получив задание.
— Дашенька, приказ помочь партизанам разгромить мотопехоту. Они их взяли в кольцо в квадрате 18. Полетели.
— Девчонки, машина готова, работает, как часики, — сказал нам наш механик. С Богом!
— Иваныч, ты опять! Ведь мы же комсомолки, — пожурила его я.
— Лишним, дочка, не будет! — улыбнулся мне он в ответ.
— Ты знаешь, о чём я сейчас подумала? — спросила меня Дашенька. — почему-то мне, кажется, что это мой последний вылет.
— Отставить! Отставить такие разговоры, младший лейтенант Дарья Клозина. Совсем раскисла.
— Устала я, Ульяна, — тихо ответила мне Дашенька. — Противно от этой мысли, но ничего поделать с собой не могу. Мама вспомнилась. Словно, прощаюсь я с ней.
— Да ты что, совсем очумела? — и я вдруг отчётливо поняла, что она сломалась и нужно искать другого штурмана. Со мной полетел Вася Куровой — балагур, гармонист, а главное очень хороший стрелок.
О тех кого помню и люлбю... Летели мы низко. Немцы осматривали технику, и мы как раз подоспели вовремя. Четыре бомбы, сброшенные нами, разбили всё и всех. Но когда уже возвращались, попали под артобстрел. Васю ранило, и рана оказалась несовместимой с жизнью.
Когда хоронили Васю, у обелиска больше всех плакала Дашенька.
— Это я должна была быть на его месте, — кричала она всем.
— У девчонки совсем расшатались нервы, — сказал мне полковой врач. — Надо что- то делать?
Наутро её отвезли в госпиталь, никому ничего не объясняя. Командир вызвал меня и сказал: «Ульяна, у Дашеньки нервный срыв. Доктор сказал, что она сошла с ума». Вернувшись к себе, я долго плакала.
Мне дали другого штурмана, но часто вспоминался Дашенькин смех, голос. Её фотографию я носила всегда в кармане гимнастёрки. А себе дала клятву: «Если выживу в этом аду, обязательно заберу её к себе, найду Дашеньку, чего бы мне это, не стоило».
…В конце сорок пятого года я нашла этот госпиталь. Дашенька находилась там уже три года. Когда я её увидела, то поняла, что меня она не помнит: прошла мимо меня, не узнав. Врач объяснил, что будет очень долгий путь восстановления.
— Ульяна, ей нужен стресс, который бы вернул её к действительности. Предлагаю вам свозить Дашеньку на лётное поле, показать ей самолёты. Думаю, сработает. Не отчаивайтесь! — сказал он мне.
На следующий день в сопровождении врача и медсестры привезла девушку в лётную часть. Рядком стояли истребители, а за ними наши ПО-2. Дашенька сначала смотрела совсем равнодушно на самолёты, затем прошла вперёд и побежала к самолёту. Она узнала ПО-2. Я еле-еле успела её поймать. Прислонившись к крылу, она долго плакала, а я гладила по волосам свою младшую сестру.
Память возвращалась к ней тяжело, но я была терпелива. Во что бы то ни стало, я поклялась победить её недуг. И победила. Домой мы возвращались вместе, нас встречала моя мама, целуя обоих, вытирая слезы радости.
О тех кого помню и люлбю... Совсем скоро вернулась из эвакуации вместе с заводом и мама Даши. Расставались мы все на вокзале, обнявшись крепко-крепко. И только когда пошёл поезд, Дашенька заскочила в вагон, махая нам рукой.

 

 

ПОЛЕВАЯ МАСТЕРСКАЯ

О тех кого помню и люлбю... Вместе со значками «Отличный стрелок», «Отличный связист» был утверждён во время войны значок «Отличный шофёр». Последний был у меня.
Когда Сталинградский обком комсомола обратился к молодёжи, то я добровольно вступила в ряды защитников Сталинграда. На одной из улиц города мне на глаза попался плакат «Девушки, за руль!» До войны я трудилась в колхозе трактористом. И вот десятого ноября меня и моих подруг после принятия присяги направили в Прокушино. Там как раз размещался наш запасной полк. Сдружилась я с Катей Ярцевой и Ирой Мирончик.
— Шофёра, трактористы, механики, три шага вперёд! — раздалась команда.
Мы стояли в общем ряду с мужчинами, и тоже сделали три шага вперёд.
Лейтенант, обходя строй, улыбнулся, глядя на нас с недоверием.
— Вы трактора-то хоть раз в жизни видели? — спросил он с иронией.
— Не только видели, но и работали на них, — ответила ему я.
— А расскажи-ка мне, свет — девица, порядок работы трактора?
— Один, три, четыре, два, — ответила я ему.
Катя и Ира повторили тоже самое.
— Ладно, беру вас, но там танцев не будет, а будет тяжёлая мужская работа: война, замешенная на крови.
В пятой автобронетанковой полевой мастерской началась наша служба. Не только лейтенант, но и весь личный состав относился к нам с недоверием.
— Ты зачем привёз этих девочек? — спросил его майор. — Ладно, одну — на кухню, другую — в прачки, а третью — в писари.
— Нет! Только в боевое подразделение. Я понятно говорю? — дерзко сказала майору Ира.
— Так, мы ещё и с характером!! Хорошо. В боевые, так в боевые подразделения, но смотрите, если за месяц не научитесь собирать и разбирать моторы, точно поедете к куклам, мамкам и нянькам. Думаю, что скоро вы попроситесь в писари сами! — сказал он резко.
— Не дождётесь! — ответила ему я.
Какое сложное хозяйство армия!? И если выпадает один винтик, то целое звено перестаёт работать. Проверяли нас с девчонками, завязав нам глаза. Нужно было собрать мотор. Получилось: я собрала мотор первая!
— Молодец! Умница, дочка! — похвалил меня наш майор Иван Сергеевич, снимая с глаз чёрную повязку.
Катя и Ира тоже справились с заданием.
— Выношу вам первую благодарность! — сказал он.
— Служим Советскому Союзу! — ответили мы, радуясь первой своей победе.
О тех кого помню и люлбю... Мы ремонтировали машины фронтовых водителей, которые поистине совершали чудеса на этих разбитых машинах. Как они дотаскивали машины до нашего хозяйства, оставалось загадкой!
Иван Сергеевич называл наше подразделение «Завод на колёсах». Работали по два человека. Я с Ирой, а Катю определили к токарному станку.
— Больше всего хочется спать, правда, девочки? — призналась нам Катя. — Работаем без передышки по двенадцать часов.
— Катюха, не жалуйся! — У нас смена по двадцать четыре часа. И боевое задание: один мотор мы просто обязаны выполнить.
Бомбили, а все мы продолжали работать. В этот день погибли трое наших парней. Среди них Иван Смирнов: он работал со мной трактористом в одном колхозе. Похоронили их всех торжественно под звуки выстрелов из винтовок, как и положено хоронить военных. Не скрою, мы с девчонками плакали. Жалко было их, а ещё больше тех, кто провожал этих парней на войну: матерей, жён, сестёр.
Мне присвоили звание сержанта. Вспоминается, как ремонтировали машины зимой: руки к металлу прилипали, отдираешь с кровью, сама вся перемёрзнешь, а отойти нельзя. Мотор должен быть собран за двадцать четыре часа и работать при этом, как часики.
Однажды нам Иван Сергеевич привёз в подарок три платья. Это было уже в Польше, на границе с Германией.
— На войне не только нужно быть солдатом, но и красивой женщиной, — сказал он, вручая нам их.
— И куда же мы наденем этот царский подарок? — засмеялась Ира. Лучше бы комбинезоны новые! Всё пользы больше.
— Скоро, девочки, войне конец! Вот тогда и наденете, — представив нас в них, сказал он.
— Ещё неплохо было бы живой остаться! — прикладывая платье к себе, ответила за нас за всех Катя.
Приложив платья к комбинезонам, мы покружились в вальсе, смеясь.
— Значит, не похоронила в вас война девичье! Раны залечатся, война закончится, и пойдёте вы с высоко поднятой головой и боевыми медалями по самому широкому проспекту своего города! Замечательные, вы мои! — похвалил нас Иван Сергеевич.
— А пока война… Пришли на ремонт машины, доченьки вы мои: есть работа. Готовность их нужна к утру. Очень вас прошу и надеюсь на ваше мастерство, — посмотрел на нас командир.
О тех кого помню и люлбю... Задача осложнялась тем, что был уже вечер, скоро станет совсем темно, а включённые фонари только будут привлекать бомбардировщиков. Решили работать с зажжёнными свечами.
Только что подаренные платья, сложили в маленькие чемоданчики.
— До утра должны работать, как часики двигатели пяти машин, — сказал он нам.
— Да, девочки, вот это подарок!! — осматривая машины, сказала я.
— Ира, придётся попыхтеть! Катя, ты тоже со станками попрощайся. Главное — перебрать двигатели, — на правах старшей по званию командовала я.
Скоро стало совсем темно. Зажгли свечи, но и это не спасало. Тогда на свой страх и риск, я включила прожектор.
— Ты сошла с ума! — закричала Ира, хотя понимала тоже, что другого выхода у нас не было.
— Бережёного Бог бережёт, — сказала Катя.
Работали молча. Обычно мы то песню запоем, то словами перебрасываемся, а сейчас просто выдохлись, а может быть, боялись бомбёжки. Обидно было погибнуть в конце войны.
— Ой, девочки! — вскрикнула Ира.
— Катя, посмотри, что там? — встревожено, подняла я голову.
— Ира, что с тобой?
— Не знаю? Кровь носом пошла, не помню, как отключилась, — виновато объяснила Ира.
— Работать сможешь? — спросила я её. — Ведь это не первый у тебя такой приступ. Тебя бы к доктору.
— Ничего, девочки, постараюсь выдержать. Головные боли замучили, последнее время они стали просто нестерпимые, а лекарств никаких нет… Санбат далеко. Такое чувство иногда бывает, что вот сейчас умру, — тихо сказала Ира.
— Ты, посиди, пока, оклемайся. А мы с Катюхой посмотрим, что у тебя там с двигателем, — сказала я.
— Если я сяду, то точно усну, — заверила нас Ира, перевязывая туго платком голову. — Давайте, работать.
К утру машины были готовы. Нас, уснувших у колеса одной из машин, нашёл наш комбриг Иван Сергеевич. Заботливо укрыв, снятой шинелью, он сам пошёл проверять «ходовку».
О тех кого помню и люлбю... Когда нам вручали ордена «Боевого красного знамени» мы не сдержались, расплакались. Потом было стыдно за слёзы, но никто из мужчин нас не осуждал. Боевое задание мы выполнили.

 

 

ИНЖЕНЕРНАЯ РАЗВЕДКА

Никогда не думала, что буду командовать мужчинами. Перед отправкой на фронт мы с подругой закончили военное — инженерное училище, ускоренный выпуск. Для меня теперь главным были знания и приказ командира. Училище я закончила на «отлично», получив звание лейтенанта, и была отправлена на фронт в состав Первого Белорусского. Командовать дали взводом.
О тех кого помню и люлбю... Так получилось, что ещё по дороге простыла, и совсем потеряла голос.
— Взвод, смирно! — командую я, а голоса нет.
Да и не думают мужчины, вставать, перед какой — то девчонкой, невесть откуда появившейся в расположении взвода. Все они разведчики, встали по стойке «смирно» только после появления политрука.
— Сколько раз ошибается сапёр? — спросил он солдат.
— Один, товарищ полковник, — ответили они. — Вот я и хочу, чтобы эта девочка вернулась домой живой и невредимой, да родила бы после войны сына. А вас я попрошу помочь вернуться ей домой живой и здоровой.
— Разрешите представиться! Волоскова Александра Ивановна. Вольно! — теперь уже прозвучала моя команда.
Вот так началась моя служба в чисто мужском коллективе. И было мне на ту пору двадцать лет.
За время войны сотни тонн земли перекидал наш взвод своими сапёрными лопатками. Ночью бойцы рыли парные ячейки на нейтральной полосе. А перед рассветом мы с Васей Жулиным и Лёшей Каширским ползли к этим окопчикам. Остальные нас прикрывали. Вот и окоп. В нём мне лежать целый день, никак не обнаруживая себя. Тяжело было осенью, когда под дождями промокнешь до нитки, и зимой, когда не спасал тебя даже самый тёплый тулуп и валенки. Основной задачей моей было составление карты наблюдения за передовой.
— Вася, на твоём участке появились свежие ямки — это точно они минировали участок.
О тех кого помню и люлбю... У Васи отец лесником был, и он особенно чувствовал изменения на местности: где роса с травы сбита, где трава примята, даже ветку определит, когда её сломали, сейчас или вечером.
— Александра Ивановна, теперь бы выяснить длину и ширину этого поля. Разрешите?
— Я — ширину, ты — длину. Задание не из лёгких. Вижу проволочное заграждение, — ответила ему, глядя в бинокль. — Какие сюрпризы они там понаставили? Тебе выполнять, а я нанесу на карту огневые точки противника. Будь осторожен. Жду тебя
Вася в Армии с первых дней войны, надёжный боец, с задания всегда возвращался, выкладываясь на все сто. Вот и сейчас он вернулся, выполнив свою часть работы. Теперь моя очередь.
Никогда не думала, что придётся так хорошо научиться ползать по-пластунски. Но вся работа на передовой выполнялась только так. Я поползла по ширине поля. Двадцать метров. Мины были всякие: и противопехотные, и противотанковые, и с сюрпризом. Я вернулась в окопчик.
— Вот работы будет, Александра Ивановна! Я порой думаю, а вам не страшно? Вам, молодой девушке, зачем такие испытания? — спросил он.
— На войне всем страшно. И если кто — то тебе скажет, что не страшно, тот ничего не знает о войне, — честно ответила я.
Возвращались под постоянно взлетающие и всё освещающие немецкие ракеты. Лежим. Почти сравнялись с землёй. «Наши», понимая, что дело плохо, тоже ответили огнём на стрельбу немецкого миномёта. Наконец, добрались до своих окопов. Замёрзли ужасно: ночью выпала холодная роса. Разведчики согрели чаю, укутали меня, как младенца, в одеяло. Васе дали спирту. Я пила чай, а у самой зубы стучали о кружку. Коля Аверьянов принёс котелок с гороховым супом, немного хлеба. Каким же вкусным показался нам с Васей этот суп!
— Сведения срочно в штаб, карту тоже, — протянула я карту Коле.
— Есть, Александра Ивановна! — и он спешно вышел.
О тех кого помню и люлбю... На топчане лежала сухая гимнастёрка. «Какие же вы у меня заботливые», — подумала я о каждом из своих солдат. Переодевшись в сухое, пошла проведать Васю, узнать о состоянии дел во взводе: сегодня ночью как никогда немцы били из миномётов.
— Орёл.
— Синица, — был отклик дежурного.
— Есть потери по взводу? — спросила я у него.
— Никак нет, товарищ лейтенант. Все целы.
— Это уже хорошо, — ответила я ему, повернув к землянке, где располагались разведчики.
— Здравия желаю, — соскочили они с мест, поправляя гимнастёрки.
— Садитесь. Слушаем приказ: сейчас всем отдыхать, а ночью будет большая работа в помощь танковому корпусу. Вместе с сапёрами идём на передовую. Разминировать нужно будет проход в своём минном поле, а затем поползём к немецкой обороне. Мин много. Мы с Васей проверяли, и не мне вам говорить, что от нашей с вами работы будет зависеть завтрашний прорыв танков. Какие будут вопросы? Вот и хорошо. Думаю, что задача всем ясна, — сказала я, оглядывая каждого бойца.
О тех кого помню и люлбю... Самой до сих пор не верилось, что ровно месяц назад эти ребята поверили в меня, годящуюся многим из них в дочери. Добрела до своей землянки и, едва коснувшись головой топчана, сразу уснула. Разбудили меня уже ночью. Хроническое недосыпание было у нас у всех.
— Александра Ивановна, взвод построен.
— Прости, напрочь отключилась, — виновато сказала я. — Сейчас иду.
Посмотрела на часы: двенадцать — самое время работать. Ко мне подошёл командир второго взвода сапёров.
— Александра, четырёх тебе только даю. Двоих ранило — вчера отправил в санбат.
— Тяжело?
— Да, — ответил он, переживая. — Калеки на всю жизнь. Если, конечно, спасут!
–Понятно. Приказ дан: сантиметр за сантиметром все прощупать. Я к своим, Коля. Через пять минут боевая готовность. Сигнал — зелёная ракета.
Сапёры сосредоточенно выполняли свою работу, а мы же за ними маскировали все так, как было до их появления.
Немцы открыли огонь, но разведку минного поля мы уже произвели, мины сапёры обезвредили. Пора возвращаться. Опять пошёл сильный дождь, такого сильного ливня давно не припомню. Воронки быстро заполнялись водой. Мы все вернулись в свою землянку грязные, промокшие, но довольные: приказ был выполнен.
О тех кого помню и люлбю... Через неделю приехал полковник из штаба и зачитал приказ: «За выполнение приказа по прорыву танкового корпуса наградить орденом «Красного знамени» взвод инженерной разведки под командованием лейтенанта Волосковой Александры Ивановны и присвоить ей досрочно звание старшего лейтенанта». И он стал зачитывать фамилии бойцов.
…Потом разведчики обмывали мои погоны и наши ордена. Мне же спирт заменили трофейным немецким шоколадом.
— Поздравляем! — сказал от всех Вася. — Мы, если честно, в вас сомневались, думали, что сбежите на второй же день. А вы все тяготы войны стойко с нами переносите. За это вас ещё больше уважать стали, Александра Ивановна.
— А вы все мне родными стали! Благодарю за службу!
Встав и поправив гимнастёрки, приложив руки к пилоткам, они ответили: «Служим Советскому Союзу!»
Шёл четвёртый год войны…

 

 

ВЕСТА

До войны я работала кинологом, в собаках души не чаяла. Воспитывала их от щенков до взрослых собак, дрессировала для розыскной работы в милиции. И мои собаки считались самыми лучшими. А когда началась война, я со своей Вестой пришла в военкомат.
— И куда ты с ней? — спросил меня капитан.
— На фронт. Она может всё. Это же овчарка. Что хочешь найдёт, кому хочешь поможет. Она выносливая.
— Говоришь, может всё найти? — обратился ко мне капитан. — Давай проверим? Уведи овчарку.
О тех кого помню и люлбю... Но перед тем как увести Весту, он дал ей понюхать учебную гранату.
— Всё! Можешь, уводить! Пока отвлеки её чем-нибудь.
Капитан в кустах замаскировал учебную гранату, а сам вернулся в комнату.
— Дайте ей понюхать Ваши руки. Веста, вперёд, — скомандовала я ей.
Ткнувшись холодным носом в руки капитана, Веста начала поиск. Гранату она нашла в считанные секунды.
— Ой, молодец! — похвалил собаку капитан. — Ой, умница! А что, в этом что-то есть!! Интересно, а сможет ли она работать на разминировании?
И, не дожидаясь ответа на свой риторический вопрос, сказал:
— Вот тебе и Весте направление в запасной полк. Будете тренироваться. О результатах мне доложить.
— Есть, товарищ капитан.
Видимо, я сказала это так громко, что Веста залаяла
— Значит, с уставом ты тоже ознакомилась, — посмотрел на Весту, улыбаясь, капитан. — Довольствие получите на месте. Будут выписывать тебе и собаке.
Всё ясно? — спросил он меня.
— Так точно, — опять так же громко ответила я, отчего Веста опять залаяла.
— Молодец! — и капитан хотел погладить собаку, но я быстро поймала его руку. Веста устрашающе зарычала, показывая клыки.
— Ох ты, Боже мой! Какие мы сердитые!? — отдёрнул руку капитан.
— Веста, фу! — была команда. — Лежать! — и собака послушно легла у ног хозяйки, убедившись, что ей уже ничего не угрожает.
О тех кого помню и люлбю... Прибыли с Вестой на место. Меня учили подрывному делу, а Весту наоборот, находить мины, которые потом я обезвреживала. Паёк нам был выписан на двоих. Повар принёс ей миску, а мне — котелок. Непривычно было видеть среди минёров собаку. За месяц я научилась снимать с предохранителя разные мины. А Веста находила не только мины, но и снаряды, винтовки, автоматы. Найдёт и сядет. Меня ждёт.
Нас отправили на фронт в ноябре сорок второго. Враг рвался к Сталинграду. Веста почти не реагировала на взрывы, только когда я её закрывала собой, то чувствовала, как сильно бьётся сердечко моей верной собаки.
Первое задание мы получили, когда полетели белые мухи. Этой ночью нужно было проверить железную дорогу. Ночью поползли. Мин было натыкано достаточно. Обезвредив восемнадцать штук, к утру мы справились со своей задачей. Никто сначала не поверил, что собака может выполнять работу минёра. Но когда прошёл по этой железной дороге поезд с техникой, восторгу не было предела.
— Вот это собака! — восхищались ей мои боевые друзья.
А Веста, выполнив приказ, спала в землянке, укрытая тёплым одеялом, которое разведчики готовили тому, кто возвращался с задания, прогревая над буржуйкой.
— Нет, ты скажи, Алёна! Как она это делает? — расспрашивали меня бойцы. — Не человек, ведь!
— Я тоже поражаюсь её способностям, но так, видимо, нужно, и по-другому она не умеет, — погладила я собаку, ставя перед ней миску с пшённой кашей.
Собака тотчас сбросила одеяло и стала есть.
— Я нашла её щенком, совсем малюсеньким. Топили, да не дотопили. Звери, а не люди. Родители меня чуть не выгнали с ней из дома. Так я определилась потом со своей профессией: стала кинологом. Педагог, который со мной работал, сразу оценил способности Весты. А её потомство потом воспитывала для милицейской службы в розыскном отделе. Терпение и терпение нужно, чтобы получился вот такой пёс, — ответила всем я.
О тех кого помню и люлбю... Задания с каждым днём становились всё сложнее и сложнее. А тут ещё стал работать снайпер, выбивая наших ребят. Снять его днём не представляло никакой возможности. Решили попробовать с Вестой вечером. Мы сидели в засаде. Собака лежала рядом. Насколько было серьёзно это задание, я отлично понимала: немец повернётся и просто застрелит её. Необходимо было выждать момент. И он наступил. Спускаясь с дерева, снайпер прошёл совсем рядом со мною.
— Фас! — крикнула я Весте.
Она прыгнула на верзилу немца и сразу вцепилась ему в горло. А хватка у собаки была железная. Я потом долго не могла её оттащить от поверженного врага. Она его загрызла.
Меня наградили медалью «За боевые заслуги», но я считала, что медаль принадлежала ей, Весте.
В октябре сорок четвёртого наш батальон разминирования вступил на территорию Чехословакии. Мины были там на каждом шагу. Вошли как-то в дом, а у печки стоят такие красивые хромовые сапожки.
— Твой размер, Алёнка! — позавидовал Саша. — Обувай!
Веста подозрительно зарычала и, лая, поползла к ним.
Потом, когда я разминировала эти сапожки, тысячу раз спасибо Весте сказала.
— Ты, прости, Алёнка, я просто и подумать не мог, — оправдывался боевой товарищ.
— Собаку благодари. А то бы дорого стали нам эти сапожки. Так все на воздух и взлетели бы, — ответила я ему.
С тех пор Веста постоянно рычала на него, затаив обиду за меня.
— И что мне сделать такое, чтобы ты на меня не обижалась? — спросил собаку Саша.
— Вот уж не знаю! — ответила я, смеясь, обнимая собаку.
Наши войска шли вперёд. Наступление не останавливалось. Победа за победой.
Этой ночью мы работали с минёрами и сапёрами. Веста была рядом.
И вдруг взрыв. Он прозвучал с той стороны, где работали Саша и Игорь.
Игорь был мёртв. Веста побежала к Саше. Стала тянуть его за шинель, но он не двигался. Тогда она стала лизать залитое кровью его лицо, скуля всё больше и больше. Я расстегнула ему шинель. Приложила ухо: дышит.
— Веста, его надо срочно в санбат. Помоги мне его дотащить.
Собака, вцепившись зубами в шинель, тянула изо всех сил и справилась с задачей. Ранение было серьёзным. Утром Сашу увезли на полуторке в санбат. Всю ночь Веста не отходила от него, облизывала ему пересохшие губы, не давала нисколечко спать мне, металась по окопу, заглядывая тревожно мне в глаза.
— Откуда ты знаешь, что он мне нравится? — спросила я Весту.
Из умных собачьих глаз выкатилась слеза.
— Иван Петрович, спасите его! Прошу вас. Он должен выжить. Я люблю его!
— Будем надеяться на чудо и его молодость.
О тех кого помню и люлбю... Шёл первый послевоенный год. Расцвели сирень и пионы. У Весты было шесть щенков, и собака заботливо за ними ухаживала. Вдруг она побежала к калитке, радостно лая. А за калиткой стоял Саша. Я знала, что ему ампутировали руку, когда проведывала его в госпитале.
— Алёна, я так долго до вас добирался! Веста, ты разрешишь поцеловать мне твою хозяйку? — спросил у собаки Саша.
Мы обнимались во дворе, не стесняясь своих чувств, а Веста лаяла от радости. Через год у нас родился сын Семён. И Веста стала прекрасной нянькой нашему ребёнку. Уходя, смело можно было оставлять с ней сына, зная, что ничего с ним не случится.

 

 

ОЛЬКА

У меня до сих пор стоит в ушах крик этого ребёнка. Это не детский крик, почти нечеловеческий.
О тех кого помню и люлбю... Наш отряд составлял сведения для командования и партизанских соединений. Мы с Верой были частыми гостями на барахолках, высматривая и выслеживая, и в уме откладывая все, что видели и слышали. Сидели в засадах у дороги, наблюдая за продвижением техники. В бой никогда не вступали. Такой был приказ. Но Вера всё-таки носила нож в голенище сапога, так, на всякий случай.
— Вера, смотри! — показала я ей на немецкий мотоцикл.
За рулём сидел немец и держал перед собой маленькую девочку лет пяти — шести. Девочка сильно плакала, уже не плакала, а хрипела. Он точно знал, что никто не будет стрелять в ребёнка. Это была своего рода разведка.
— Смотри, она уже совсем замёрзла, посинела от холода, — указала Вера на её лёгкое платьице. — Что будем делать?
— Приказ приказом, а ребёнка необходимо спасти. Давай предложим ему сало и хлеб, продукты, которыми нас на два дня снабдили в отряде. Может быть, скупится, гад, в обмен на девочку.
Мы вышли на дорогу. Треск мотоцикла становился все ближе. Девочка плакала и кричала. Вера подняла руку и протянула вперёд хлеб. Немец тут же среагировал, и автоматная очередь прошла по руке Веры.
— Стефа! — закричала Вера, падая.
И тут я вытащила сало и на расстоянии показала ему его, спрятав обратно в сумку. Нужно было выиграть время. Немец схватил подмышки девочку и подошёл ко мне.
— Битте, — сказала я ему, показывая на хлеб
Девочка затихла, видимо, от изнеможения и тоже потянулась к хлебу.
— Киндер мне, ам-ам сало потом, — объяснила я ему, указывая на девочку.
–Наин, наин, — и он опять ущипнул девочку, от чего та сильно заплакала.
— На, — протянула я ему хлеб. — Киндер! Киндер!
Я увидела, как встала Вера, шатаясь от боли. Я решила увести его подальше, туда, где лежал у нас мешок с салом. Он послушно пошёл за мной. Немец не предполагал, что Вера жива. Теперь я надеялась только на неё.
— Бей! — закричала я. Пересиль себя, Вера!
О тех кого помню и люлбю... Вера ударила немца ножом в спину, да так, что нож вошёл по самую рукоятку. Девочка упала вместе с немцем, ничего не понимая. Когда я взяла её на руки, ребёнок весь горел. Была высокая температура. Тельце все в крови — это так немец-зверь щипал её. Я быстро сняла с себя ватник, укутала в него девочку. Веру сильно рвало в кустах.
— Не смотри! Не смотри! — просила она меня.
— Тебя как звать? — спросила я девочку.
— Олька, — ответила она мне, жуя хлеб.
При эвакуации у меня погиб примерно такого возраста сынишка. Месть и только месть двигала моим сознанием. А девочку я решила взять себе.
Ночью Веру и партию раненых отправили на большую землю. Ей нужна была операция.
Олька очень тяжело приходила в себя, проболев почти месяц воспалением лёгких: она была очень слаба. Уходя на задание, я обещала ей вернуться. И всегда сдерживала свои обещания.
О тех кого помню и люлбю... Замуж после войны я так и не вышла. Сегодня мы пошли встречать Веру. Она приехала к нам жить.
— Какая ты стала большая, Олька! — поцеловала её Вера и расплакалась.
Обнявшись, мы долго стояли и не верили, что выжили в этой страшной войне. Олька смотрела на нас и не могла понять, отчего мы плачем.

 

 

СЫНОЧЕК

Редкая группа крови во время войны была на вес золота. Меня часто приглашали сдать кровь для раненых. Утром у станка работаю, а как понадобится — иду сдавать кровь. Сегодня в госпиталь привезли очередную партию раненых.
О тех кого помню и люлбю... Когда я его увидела, то поняла, что теперь моей первоочередной задачей стало спасти этого мальчика. Он был статен и хорош собою. Огромные, печальные синие глаза были затуманены болью, которую он испытывал. Я сама помогла перенести его в операционную.
— Ольга Матвеевна, вы готовы? — спросил меня врач, — Теперь только от вашей крови зависит, будет он жить или нет. Досталось парню по полной! Очень большая потеря крови, — как бы оправдываясь, сказал врач.
— Давайте будем начинать, доктор. Мне ещё в смену на завод, — напомнила я ему. — И смену за меня никто не отработает.
Сдала кровь, а врач на меня смотрит, как будто попросить хочет о чём-то, но не может найти слов.
— Что-то не так? — задала вопрос я.
— Всё так, но резус отрицательный, группа крови четвёртая — редкая группа крови. Где ещё найдём донора? А если не найдём, то к утру он погибнет, — пояснил он мне.
— Вам нужен ещё донор? А я знаю, где его найти! — сказала я.
— Если вы о себе, то это исключено. Вы и так сдали почти триста грамм крови, — категорично заявил Олег Павлович. — Нет, нет, Ольга Матвеевна!
— Вы хотите, чтобы он умер? Да у вас просто нет другого выхода! Берите у меня из другой руки, — сказала я, протягивая левую руку.
— Счёт и в самом деле идёт на минуты. Спасибо, вам. Таким людям памятники нужно ставить. Скольких людей уже спасли!
— Про памятники не знаю, а пятьсот граммов крови ещё сдать могу, — ответила ему я.
— Это Игорь Знаменский. Полковой разведчик. Ребята его ко мне прямо на плащ- палатке принесли всего израненного. Он остался в этой жизни совсем один. Отец с матерью погибли в районе Бреста в первые дни войны. Теперь он лезет в самое пекло. Считает, что тоже должен погибнуть, отомстив за гибель родителей, — печально поведал Олег Павлович.
— А сколько ему лет? На вид я бы дала лет восемнадцать, — посмотрев на его лицо, сказала я.
— Нет, семнадцать. Он в свои семнадцать лет уже имеет три ордена за «немецких языков». Так что спасти его мы просто обязаны. Героями не рождаются, ими становятся. А тебе я выпишу справку. Сегодня тебе никак нельзя к станку, — заключил он.
— Нет, Олег Павлович, на завод я обязательно пойду. Не мне тебе рассказывать, что там работают одни подростки, которым бы по крышам голубей гонять, а они трудятся по двенадцать часов в смену, а то и больше.
…На заводе мне стало плохо: сильно кружилась голова и бил озноб.
— Ничего, я сильная! Должна выдержать! — успокаивала я начальника смены.
— Оля, тебе полежать надо. Ни кровинки в лице, бледная совсем! — сочувственно сказала Алиса Ивановна. — Сходить за доктором?
— Нет. Не надо. Сама справлюсь.
О тех кого помню и люлбю... Через месяц ко мне пришёл Игорь Знаменский.
— Вот, поставили на ноги. Теперь буду догонять свой полк. Спасибо, вам, Ольга Матвеевна! Просто, огромное спасибо! Если бы не вы, то сейчас я уже ни с кем бы не разговаривал.
Я обняла его. Совсем мальчик. И он прижался ко мне.
— Вы знаете, что моих родителей уже нет на этом свете? Одна бомба… И ничего не осталось, даже ни одной фотографии… Ольга Матвеевна, когда я уеду на фронт, мне бы очень хотелось, чтобы меня ждала мама. Я хочу вас видеть своей матерью!
— Игорь, ты хорошо подумал? — спросила я, глядя в синие глаза парня.
— Тут и думать нечего. Вы мне вторую жизнь подарили, а что может быть дороже жизни? К тому же теперь во мне течёт Ваша кровь!
— Мальчик мой, у меня тоже в этой жизни никого не осталось: муж погиб, детей Бог не дал. Я с радостью буду ждать возвращения с войны моего сыночка! — вытирая слёзы счастья, сказала я.
— Мы так не договаривались, мама! — нежно сказал Игорь, утирая мне слёзы. — Сейчас самое главное остаться в живых. И будет всё хорошо!
О тех кого помню и люлбю... Провожая Игоря до проходной завода, я шла и думала о том, как эти восемьсот граммов сданной крови, перевернули всю мою жизнь. Была одинокой бездетной вдовой, а теперь у меня есть красавец — сын. Игорь оглянулся и помахал мне рукой. За углом его ждала грузовая машина.
— Только бы ты вернулся, мой сыночек! — просила я.
— Провожаешь? — услышала я за спиной знакомый голос Олега Павловича. — Он, когда в себя пришёл, то требовал твой адрес. Видимо, я дал ему его не зря? — и Олег Павлович тоже помахал Игорю рукой.
Полуторка скрылась за поворотом.
— Пойдём! — сказал Олег Павлович. — Будем надеяться, что он вернётся живым. Теперь в нём течёт и твоя кровь, а у тебя она сильная.
О тех кого помню и люлбю... До окончания войны оставался ещё год. Время ожидания шло медленно и тревожно. Все письма, присланные с фронта, я знала наизусть: «Здравствуй, дорогая моя, мамочка! Я жив, чего и тебе желаю…» — начиналось каждое из них.

 

 

ОСОБЕННАЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ

У меня не было никакой специальности. Причиной была война. После нападения немцев на Белоруссию те, кто остался, уходили в леса. Так я попала в партизанский отряд. Что я там делала? Работала. У нас была целая бригада, которая занималась посадкой овощей: картошкой, брюквой, капустой. Мы должны были кормить партизанский отряд.
А у врага счёт был один: и за убитого немца, и за спрятанного раненого, и за кусок хлеба, переданный партизанам — расстрел.
— Катя, дед сегодня привёз мешок картошки. Будем садить, если, конечно, сможем вскопать эту землю на лужайках, ближе к лесу, — показывая на заросшие высокой травой лужайки, сказала я.
— Да, тяжко будет! Попробуй, прокопай! Здесь плуг не возьмёт, а лопата тем более.
— К обеду сказали, что дадут Воронка и плуг, — старалась успокоить её я. — Но всё равно будет тяжело.
— Не привыкать. Я уже поняла, что война — это тяжёлая работа, — ответила она мне.
— Придётся тебе на время забыть о своих красивых руках, о музыке.
— И о рояле тоже, — Катя с сожалением посмотрела на свои руки, длинные пальцы, которые совсем ещё недавно играли чудесные произведения Чайковского, Баха, Шумана. Интересно, как ты думаешь, я смогу играть потом, после войны?
— Сейчас не это важно, Катя!
— Да, я понимаю, — тихо ответила она мне.
— Пахать, наверное, будем ночью. К утру поле обязательно надо засеять.
О тех кого помню и люлбю... А сама подумала: «В чём там только душа держится? Бледная, худая, почти прозрачная. Да, помощница с неё никудышная. Но посмотрим».
— Лена, а у тебя руки от такой работы не болят? — спросила меня девушка.
— Нет, Катя, я привычная. С отцом и дедом в колхозе работала: и скирдовала, и жито сеяла, и коней в ночном посла. После школы думала ехать в Москву, поступать учиться. Ветеринары в колхозе нужны, но всё оборвала война. И опять же не будем отчаиваться: вот кончится война, буду слушать твои концерты и обязательно поступлю в сельскохозяйственную академию
— Если живыми останемся, — опять так же тихо сказала Катя.
— Думать об этом не смей даже! — крикнула я на неё.
Под уздцы привели Воронка. Это была единственная лошадь в нашем отряде. Его лиловые глаза смотрели на меня с любопытством.
— Работать будешь? — похлопала я его по холке. — Задание есть распахать и засадить вот это поле. Ты не видишь здесь поля? Я тоже! — разговаривала я с конём, как с человеком. Как будто понимая, он протяжно заржал.
— Нам тоже тяжело, но на тебя одна надежда, — продолжала я, уговаривая лошадь.
Когда принялись за работу, и представить себе не могли, что будет так тяжело. Корни у травы переплелись и выкорчёвывались с большим трудом. Я пахала, а Катя за мной поднимала траву с метр высотой, стряхивая с неё землю.
— Ух, зараза, опять порезалась, — вскрикнула Катя, заплакав.
— Тише, тише! — успокаивала я её, перевязывая руку.
О тех кого помню и люлбю... У меня была другая проблема: от плуга на ладонях и пальцах образовались огромные мозоли — волдыри. Совсем скоро они лопнули, и теперь Катя лечила меня, перебинтовывая мои ладони.
— Больше не могу, — сказала она мне сквозь слёзы.
— Сейчас нет слова «не могу», есть слово «надо» …
Воронок тоже из последних сил тащил плуг. Я налила ему воды.
…Пахать закончили только к шести вечера. Нам принесли поесть. Повариха приготовила домашнюю лапшу с зайчатиной.
— Царский ужин! — блаженствовала я. — Будто и нет войны. Мы с отцом часто ходили нам охоту.
Воронок тоже отдыхал, поев овса и припасённого специально для него кусочка хлеба. Коротким был отдых. Поле к посадке было готово. Садили уже поздно ночью. Я копала под лопату, а Катя кидала. Нас шатало от усталости, но работу мы благополучно закончили.
Утром пришли за лошадью.
— Молодцы, девчата! — похвалили нас партизаны. — Справились. Сегодня отдыхайте, а на завтра — сеять жито.
И опять такая же полянка в лесу…
Награждать нас не награждали. Не было в войну такой медали «За труд». Мы кормили фронт, что было не менее важно. Не имея оружия, под обстрелами и бомбами делали исправно своё дело в составе партизанского отряда.
И это только маленькая часть историй о женщинах, воевавших и трудившихся во время Великой Отечественной войны, принёсших нам всем победу!

 

1 | 2

 

 

Интер-Пресса    О журнале «Сенатор»    Senator International    Анна Герман   Маршалы Победы   «Вечная Память»

 
    Пусть знают и помнят потомки!  

    
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(14 голосов, в среднем: 1.9 из 5)

Материалы на тему

Оргкомитет МТК «Вечная Память» напоминает, что в Москве проходит очередной конкурс писателей и журналистов, посвящённый 80-летию Великой Победы! Все подробности на сайте конкурса: www.victorycontest.ru Добро пожаловать!