О ЖЕНЩИНАХ НА ВОЙНЕ, КОГО ПОМНЮ И ЛЮБЛЮ

Вступление

детский писатель, художественный руководитель
студенческого театра «Вдохновение».

Война и ЖенщинаЖенщина и война… Это понятия априори несовместимы и несут в себе явную противоположность. Но военные годы диктуют другие правила, в которых дыхание фронта не щадит никого, а женщину — тем более. Ещё вчера девочки — выпускницы кружились в вальсе, прощаясь со школой, а сегодня их хрупкие плечи обнимает военная форма. Осталось совсем немного тех, кто смог мне рассказать о женщинах войны: разведчицах, миномётчицах, военных водителях, врачах и ещё о многих невидимых, но столь необходимых Победе ремёслах, поневоле оказавшихся в женских руках. Эти женщины, совсем ещё девочки, и мамами не успели стать, а учились выполнять неженскую работу. Не каждая из них дошла до Берлина, не у каждой на груди сверкают высшие воинские награды, совсем не об этом мои рассказы. Рассказы о безграничном героизме, стойкости и отваге. Каждый рассказ — это отдельно прожитая женская жизнь на войне. Обойти эту темы мы, современники, не имеем права.
Низкий поклон вам Женщины-ветераны!

Текст статьи

О женщинах на войне...

ЛЕНОЧКА

О женщинах на войне... ЕЛЕНА ПОНОМАРЕНКОО женщинах на войне... Теплом и гомоном грачей наполнялась весна. Казалось, что уже сегодня кончится война. Уже четыре года как я на фронте. Почти никого не осталось в живых из санинструкторов батальона. Остались только я и Валя Озарина. В батальоне все почему-то меня называли Леночкой: и видавшие войну с июня сорок первого, и только что пришедшие на смену уже тем, кто был похоронен в братских могилах...
Отбили какой-то красивый дом. Обойдя всех и оказав первую помощь, отправила в санбат тяжелораненых, поговорила и успокоила тех, кто был ранен в бою. Дел хватало: нужно было постирать бинты, а это значит найти воду, что было очень проблематично, но меня всегда выручали дивизионные разведчики, припасая фляжки с водой. К ним я относилась доверительно, каждый из них был мне как отец или брат, особенно дядя Ваня. Глаза его всегда улыбались. Зная, что Леночка сластёна, разведчики приносили трофейный немецкий шоколад, угощали сахаром, галетами. И я была благодарна им.
Моё детство как-то сразу перешло во взрослую жизнь. В перерывах между боями я часто вспоминала школу, вальс... А наутро война. Решили всем классом идти на фронт. Но девчонок оставили при больнице проходить месячные курсы санинструкторов. Занимались много, почти до самой ночи, слушали каждое слово «хирургини» (так мы с девчонками называли Марью Васильевну, пожилого доктора, которая, казалось, знала все)!
О женщинах на войне... Потом теплушки и на фронт. Прощаться особо не с кем было. Мама умерла при родах, а отец мой сразу женился. Я и мамой-то её никогда не называла. Не любила она меня, наверное, оттого, что это не она меня родила. Отца же сразу отправили на Урал вместе с заводом — ему была положена бронь. Он совершенно спокойно отнёсся к тому, что его дочь Леночка после ускоренных курсов призывается в армию. Значит, так и должно было быть.

Когда я прибыла в дивизию, уже видела раненых. Говорили, что у этих ребят даже оружия не было: добывали в бою. Первое ощущение беспомощности и страха я испытала в августе сорок первого...
— Ребята есть кто живой? — пробираясь по окопам, спрашивала я, внимательно вглядываясь в каждый метр земли. — Ребята, кому помощь нужна?
Я переворачивала мёртвые тела, все они смотрели на меня, но никто не просил помощи, потому что уже не слышали. Артналёт уничтожил всех...
— Ну не может такого быть, хоть кто-то же должен остаться в живых?! Петя, Игорь, Иван, Алёшка! — я подползла к пулемёту и увидела Ивана.
— Ванечка! Иван! — закричала во всю мощь своих лёгких, но тело уже остыло, только голубые глаза неподвижно смотрели в небо.
Спустившись во второй окоп, я услышала стон.
— Есть кто живой? Люди, отзовитесь хоть кто-нибудь! — опять закричала я.
О женщинах на войне... Стон повторился, неясный, глухой. Бегом побежала мимо мёртвых тел, ища его, оставшегося в живых.
— Миленький! Я здесь! Я здесь!
И опять стала переворачивать всех, кто попадался на пути.
— Нет! Нет! Нет! Я обязательно тебя найду! Ты только дождись меня! Не умирай! — и спрыгнула в другой окоп.
Вверх, взлетела ракета, осветив его. Стон повторился где-то совсем рядом.
— Я же потом никогда себе не прощу, что не нашла тебя, — закричала я и скомандовала себе: — Давай. Давай, прислушивайся! Ты его найдёшь, ты сможешь!
Ещё немного — и конец окопа. Боже, как же страшно! Быстрее, быстрее! «Господи, если ты есть, помоги мне его найти!» — и я встала на колени. Я, комсомолка, просила Господа о помощи...
Было ли это чудом, но стон повторился. Да он в самом конце окопа!
— Держись! — закричала я что есть сил и буквально ворвалась в блиндаж, прикрытый плащ-палаткой.
— Родненький, живой! — руки работали быстро, понимая, что он уже не жилец: тяжелейшее ранение в живот. Свои внутренности он придерживал руками.
— Тебе придётся пакет доставить, — тихо прошептал он, умирая.
Я прикрыла его глаза. Передо мной лежал совсем молоденький лейтенант.
— Да как же это?! Какой пакет? Куда? Ты не сказал куда? Ты не сказал куда! — осматривая все вокруг, вдруг увидела торчащий в сапоге пакет.
«Срочно, — гласила надпись, подчёркнутая красным карандашом. — Полевая почта штаба дивизии».
Я засунула пакет туда, куда обычно деньги прятала, когда ходила на базар до войны, застегнув плотно гимнастёрку.
Сидя с ним, молоденьким лейтенантом, прощалась, а слезы катились одна за другой. Забрав его документы, шла по окопу, шатаясь, меня подташнивало, когда закрывала по пути глаза мёртвым бойцам.
О женщинах на войне... Пакет я доставила в штаб. И сведения там, действительно, оказались очень важными. Только вот медаль, которую мне вручили, мою первую боевую награду, никогда не надевала, потому как принадлежала она тому лейтенанту, Останькову Ивану Ивановичу.
...После окончания войны я передала эту медаль матери лейтенанта и рассказала, как он погиб.
А пока шли бои... Четвёртый год войны. За это время я совсем поседела: рыжие волосы стали совершенно белыми. Приближалась весна с теплом и грачиным гомоном...

 

 

САПЁРЫ

...Берёзовая роща, а за ней минное поле. Никогда ещё не было так страшно. А разминировать надо — приказ! Нас, четырёх подруг, воевавших сначала войны, обучили в школе сапёров — подрывников — и сразу на фронт. А нам всего-то по восемнадцать лет! В полку все сторонились нас, и мы часто слышали в свой адрес:
— Да что они могут, им бы в куклы играть, и за мамкиной юбкой ходить. А их в такое пекло! — так говорили полковые разведчики, когда видели нас.
— Скоро они вас за пояс заткнут! Девоньки, девчоночки мои! — жалел нас комполка Игнатьев.
Перед разминированием посидели, обнявшись с Иришкой:
— Иришка, давай! Соберись, только осторожно, очень тебя прошу!
Зайдя в берёзовую рощу, я обняла берёзку, будто набиралась сил. Раздвинула траву, растяжка! Вынула кусачки.
— А вот теперь аккуратно. Вспомни, как тебя учили, дорогая, — приказала сама себе.
Перекусив растяжку, сразу увидела мину. Она была круглая, противотанковая.
— Вот, гады! Сволочи! Ещё и песком присыпали, — выругалась я, аккуратно вытаскивая взрыватель.
«Если здесь одна, то должна быть и другая. Изучила вас уже вдоль и поперёк, гады немецкие», — подумала про себя, посмотрев в сторону Иришки. Она тоже, обезвредив первую, вытирала пот со лба.
О женщинах на войне... Среди девчонок мы прозвали её Иришка — трусишка, хотя боялись все, но её после очередного разминирования уносили на руках бойцы в госпиталь. Семён Иванович — наш полковой врач объяснял нам, что был просто нервный срыв. Всей правды он нам не говорил. Потом она опять возвращалась к нам. Поэтому сейчас я очень переживала за неё.
Двинулась дальше. Почему-то вспомнилась наша деревня, мама сильно плакала, укладывая мои вещи...
«Самое главное, пусть они будут все противотанковые, а не ложные. Ведь они могли их установить и в несколько рядов или группами. Вот ещё одна».
Оглянувшись, назад, я определила, что мина уложена на расстоянии пяти — шести шагов. Строго по линейке. Раскопав песок, выкрутила взрыватель, глубоко выдохнув, немного снимая напряжение, потрясла кистями рук.
О женщинах на войне... Иришка тоже показала мне свой.
— Держись! Держись, подруга! — крикнула ей ободряюще.
Опять противно запищал миноискатель.
— Что тут у нас? Посмотрим? — и я опустилась на колени. — Странно, чисто? И как я могла тебя не заметить? Только тихо, — попросила я, увидев, что рядом лежит неразорвавшийся артиллерийский снаряд. — Мне сейчас не до тебя! Слышишь, не до тебя! Раз ты не разорвался, полежи, отдохни, а я дальше!!
Иришка показала ещё один обезвреженный взрыватель. Мины строго по линейке.
— Педантичные, гады, во всем! На сантиметр не ошибутся!
О женщинах на войне... Вторую удалось обезвредить быстрее, она оказалась противопехотной. Но
тут же обернулась на Иришку и замерла от страха и ужаса: споткнувшись о какой -то камень, она упала.
— Тихо! Тихо, вставай! — командовала я ей. — Под ноги смотри, не на танцах!
Так им всегда говорил ротный, пожилой солдат, готовящий их, совсем юных девчонок, смотреть смерти в лицо.
Комбат, когда принимал их, то с грустью сказал:
— Все вы теперь, девоньки, будете ходить по лезвию ножа. А вам ведь ещё рожать... Милые вы мои, дети!
— Они на одном расстоянии. Думай головой, думай! — строго крикнула ей.
Я видела, как тяжело поднималась Иришка. Страх сковал её, да, впрочем, и меня тоже. По спине струился пот. Гимнастёрку хоть выжимай, а продвигаться надо дальше. Почувствовав, что Иришка сейчас сломается, крикнула ей:
— Подруга, давай споем! «Степь, да степь кругом...»
Голос у меня был сильный, красивый. Девчонки часто просили спеть, а баянист подыгрывал, и получался маленький концерт. Но сейчас я пела, а
Иришка песню не подхватывала. «Плохо дело! — подумалось мне. — Только бы до кромки поля дотянула: там лес, там спасение».
— Иришка — трусишка, ты справишься! Вперёд! — закричала я ей.
Иришка уже сделала первые шаги, сосредоточилась. На пути была мина. Пока она выкручивала опасное содержимое мины, я работала над своей, но, пройдя пять шагов, снова увидела растяжку.
— Вот гады, опять растяжка! Иришка, стой!
Щелчок — и растяжка перекушена. У левой ноги запищал миноискатель.
— Врёшь, не возьмёшь! — в унисон ему сказала я, тихо-тихо убирая ногу.
Мина была так замаскирована, что и никогда бы не подумала, где она.
О женщинах на войне... Вытирая потное лицо, почему-то опять вспомнился дворик, Цветочная улица, школа. Странно, никогда не вспоминаются бои, разминирование, а только дом и мама... «Как ты там, моя родная?» — подумалось вдруг, так захотелось, чтобы она услышала ...
Я взглянула на Иришку. Та работала, солнце нещадно светило. Было очень жарко.
— Молодец, девчонка!
Когда я её в первый раз увидела, то подумала, что меня разыгрывают. Не мог этот ребёнок окончить сержантскую школу сапёров. Хрупкая, очень бледная, она была похожа на девочку-подростка с ёжиком стриженых волос. Огромные глаза цвета синего озера, улыбка, всегда дарящая свет, всех притягивала к себе. К тому же Иришка хорошо знала ноты и играла на гитаре, подаренной ей полковыми разведчиками. Знала наизусть всего Маяковского. Она была из семьи интеллигентов — евреев. Когда началась война, сразу все ушли на фронт. Отец и мама Иришки — военные хирурги. Сама она в военкомат ходила по несколько раз в день, пока не была зачислена на курсы сапёров — подрывников. Затем в составе Первого Украинского попала к нам в полк.
Я вытащила взрыватель. Все, вот и конец поля! Но подняв голову, не увидела Иришку.
— Иришка! — закричала я.
Я ведь только что буквально точно видела, как та закончила свою работу и помахала мне рукой. Что есть силы побежала я по кромке поля, что было ближе к лесу.
Иришка лежала на дне канавы, её била эпилепсия. Пена. Стоны, кровь, тело билось в конвульсиях.
— Солнышко моё! Терпи! Терпи! Родная моя! — я прижимала её к себе, пытаясь вытащить язык, не давая ему запасть. — Все! Тихо- тихо! Одолели мы и это поле, успокаивайся! — шептала ей тихонечко, поднимая обмякшее тельце хрупкого «воробышка». Но сейчас оно было просто неподъёмным.
Я еле-еле дотащила её до санбата, плача и вытирая слезы.
О женщинах на войне... Когда комбат вручал нам медали «За отвагу», тихо сказал:
— Все, что могу... Спасибо... Отеческое спасибо.
— Служим Советскому Союзу! — чётко ответили ему мы с Иришкой, принимая самые дорогие для нас медали.

 

 

ЛЮБОНЬКА

О женщинах на войне... Дожди, дожди... Дожди каждый день. Казалось, небо и то плакало по убитым и раненым бойцам. Не было возможности высушиться и обогреться. И девчонкам — снайперам стало работать намного труднее. Давно облетевшая листва обнажила ветки деревьев, обнаруживая их боевые позиции. Не спрячешься, не скроешься...
...Сегодня у Любоньки Осташевич случилась беда: немцы, отступая, сожгли её родную деревню. Она видела, как полыхал её дом, но сделать ничего не смогла.
— Сидеть, я сказал сидеть! — силой удерживал её комполка Иван Николаевич Коневич. — Ты только выдашь разведчиков. После отомстишь за своих! А покуда закуси губу или поплачь. Любонька, понимаю, мужику смотреть тошно, а каково тебе? Кто остался у тебя там? — спросил Иван Николаевич.
— Мама и три брата. Самого маленького мама перед самой войной родила. Все девочку хотели — сестру мне, — плача, рассказывала Любонька.
— Крепись, дочка, крепись! Огнём по ним ответишь. Ночью пойдёт техника, посчитаешь и бегом к Коле — радисту. Сведения передадим в штаб. Мы дальше, на «железку», узнаем, что там и как. Приказ ясен? Себя не раскрывать. В бой не вступать. Я все ясно сказал, Любонька? — и командир погладил её по голове, словно ребёнка малого.
... Присыпав винтовку листвой, она тоже как, могла, замаскировалась.
— Да, не ахти! Но все же это лучше, чем ничего... — осмотрела своё лежбище Любонька.
На её счету было уже шестнадцать «кукушек» (так назывались снайпера). Эту винтовку ей подарило командование за десятого немца, заменив старую на новую, с хорошим прицелом.
...До войны Любонька часто ходила с отцом на охоту, оттого и стрелять научилась метко. Пушнину не портила никогда, целилась всегда в глаз зверю, за что отец хвалил её, часто говоря: «Сына в тебе вижу, а не дочь».
О женщинах на войне... Семья у них была дружная, работящая. Все в округе относились с глубоким почтением к её отцу, матери, любили Любоньку. Ласково называя её, «кормилицей».
Вся довоенная жизнь прошла сейчас у Любоньки перед глазами...
Догорало село. Немцы подожгли его перед тем, как отступить.
— Фрицы! — прошептала Любонька. — Мамочка, братики, отец, только бы вы остались живы. Может, вы в партизанах? Как же хочется вас увидеть! — подумала Любонька.
Она чётко уяснила приказ командира, но решила его нарушить.
— Пусть трибунал! Пусть! Но должна же я как- то отомстить за маму, за своё родное село, — шёпотом сказала Любонька.
Вдруг она почувствовала на себе чей-то взгляд. Да и звуки какие-то были странные, будто кто прятался в кустах. Быстро обернувшись и прицелившись, она увидела лося. Сильно хромая, он вышел к ней.
— Что, и тебе досталось? — спросила его Любонька. — Да не бойся меня. Постараюсь помочь. Любонька подползла к раненому зверю, понимая, что тот совсем обессилел. Рана на ноге глубокая и гнойная. Наверное, осколком.
— Тише, тише! Ложись, ложись! — как можно ласковее сказала Любонька.
На удивление лось лёг, потом попытался встать, но не смог.
— Больно, верю, что больно... Ты только тихо лежи, прошу тебя, — лось смотрел своими огромными печальными глазами в заплаканные глаза Любоньки.
— Одна у нас с тобой беда, но нужно выжить, — говорила она ему. — Сейчас. Сейчас. Будет полегче тебе.
Лось застонал, словно человек. Он покорно доверился ей.
— Вот и умника, молодец!
Она быстро вскрыла гнойный мешок, и стала перевязывать рану.
— Теперь отдохни, а у меня война, понимаешь? И дом мой сгорел.
Послышался треск мотоциклов. За рулём опять наши военнопленные.
— Так! Этих пропускаем. В своих я не стреляю. Что там у нас дальше? А дальше танки. Велено посчитать. Одиннадцать.
О женщинах на войне... Вдруг на дорогу вышел лось, и автоматная очередь сразу сразила его.
— Дурашка... — заплакала Любонька.
Она видела, как немцы оттащили его с дороги.
Минут через пятнадцать-двадцать появился немецкий «виллис».
— А вот здесь важные птицы! Это удача! Прости, Иван Николаевич, но брать их буду сама.
Когда машина поравнялась с ней, она выстрелила в водителя.
— Что и требовалось доказать, звери!
Из машины хаотично выскочили три офицера.
— Испугались! — радовалась Любонька.
Выстрел, ещё, ещё.
— Девятнадцать. Теперь к Коле: сообщить сведения. Танки шли на погрузку.
...К утру догорело село. В тот же день наши лётчики разгромили станцию и танки.
Иван Николаевич разрешил в сопровождении разведки пробраться Любоньке в село, её село. У сгоревшего дома Любонька нашла самую любимую свою игрушку — маленького плюшевого мишку. Жителей в селе не было. Немцы покидали село спешно, сжигая все на пути.
— Пойдём, Любонька, пойдём... Может, родные твои партизанят?
— Может... — отрешённо ответила она, поднимаясь, с винтовкой и плюшевым мишкой.
О женщинах на войне... Войну Любонька закончила в Берлине.
В победном сорок пятом встретилась с матерью и братом, самым маленьким, рождённым до войны, и узнала, что отец её погиб под Берлином, немного не дожив до окончания войны.

 

 

СВЯЗНАЯ

О женщинах на войне... Адрес, написанный химическим карандашом, в одном месте стал фиолетовым от сырости, а в углу стёрся, но, не смотря на это, без труда можно было прочитать имя и фамилию — Ковальской Яне. Номер полевой почты был, перечеркнут красным карандашом, а внизу кто-то написал большими буквами: «Переслать в госпиталь 6545» Конверт был вскрыт и из него торчали три заветных треугольника — весточки, которые все ждали из дома.
Пуля пробила ей ключицу и задела лёгкое. Врач сказал: «Спасибо тому шофёру, что тебя привёз, его благодари, дочка, до самой смерти».
Сейчас Яна была почти уже здорова, правда, носила повязку на плече, а от сильной потери крови часто кружилась голова. Чтобы не сидеть без дела, стала помогать в госпитале. Людей не хватало, а она все же могла делать перевязки. До войны она успела окончить первый курс медицинского института, поэтому на фронт сразу пошла добровольцем. Она хорошо знала немецкий язык, в совершенстве. Мама преподавала его в институте ей и своим студентам. У неё была хорошая способность к изучению языков. Почему именно немецкий? Время было неспокойное. Но санитаркой ей долго не пришлось быть. Вскоре вызвали в военкомат повторно.
Она не знала этих людей, предупредили, только, чтобы была готова в любое время дня и ночи.
Человек в штатском ей сказал:
— Фамилия у тебя будет теперь Ковальская, имя — Яна. Вопросов не задавать. Следовать за мной.
Он повернулся и вышел, во дворе стояла машина.
— Подождите, а вещи, можно я соберу свои вещи? — окликнула она его.
— Они вам не понадобятся. Такие, там не носят, — ответил он ей. — Садитесь в машину.
О женщинах на войне... По дороге ехали молча, и каждый думал о своём. Девушка думала о неопределённости, которая вселила страх ещё с тридцать седьмого года, когда из коммуналки исчезали люди, и за ними тоже приезжали люди в штатском. Сначала передачи от жён и сестёр принимали, а потом нет... «Значит, это же самое ждёт и меня», — подумалось ей.
— И все же я могу узнать, куда вы меня везёте? — наконец решилась спросить у незнакомца Яна.
Он ответил ей на чистом немецком языке. Услышав немецкую речь, девушка вздрогнула.
— А теперь вы мне расскажите все о себе, только очень подробно. Меня не надо бояться. Я хочу о вас знать все. И не старайтесь, что-либо утаить — в любом случае — это станет явью. Мы все проверим, — сказал он.
— Хорошо, — ответила она мужчине.
Рассказ начала о том, что помнила из детства, стараясь не пропустить ничего. Он слушал очень внимательно, не перебивая, вопросов тоже не задавал никаких. Рассказывая о своём дедушке, нечаянно перепутала дату его рождения.
— Тысяча девятьсот первый, — поправил меня мой незнакомец.
— Зачем я вам это рассказываю, вы ведь и так все про меня знаете?
— Не обижайтесь. Ваш немецкий язык безупречен, а лишняя практика не помешает. Продолжайте.
О женщинах на войне... Выслушав рассказ, он сказал, что нужно будет полностью переписать биографию, содержимое её заучить наизусть, и рассказать, даже, когда разбудят ночью.
— Хорошо. Текст дадите?
— Текст получите на месте. Мы уже подъезжаем. Ваши документы, — и он вытащил из кармана пиджака паспорт на имя Ковальской Яны Карловны, уроженки города Кракова.
— Никогда не была в Кракове, — призналась Яна.
— Это поправимо. Скоро все встанет на свои места. Немного терпения.
Машина въехала во двор какого-то дома. Это был красивый особняк, построенный, наверное, в прошлом веке. Дом был огорожен живой изгородью из кустов цветущей сирени. Белая, особенно белая, ей напомнила садик их дома.
— О чем задумались? — спросил её человек в штатском. — Думать теперь за вас будем мы, а вы только выполнять. Выходите из машины. Нас уже ждут. Мы с вами опоздали на тридцать секунд. Педантичные немцы этого не прощают. И это тоже запомните.
— Хорошо.
И она прошла вперёд. Комната с хорошей мебелью удивила её. Шла война...
О женщинах на войне... Двое в штатском встретили их, предлагая Яне хороший, крепко заваренный кофе.
— Это Яна, — представил меня мой незнакомец.
— Инструктор Шульц, инструктор Базылев, — ответили ей незнакомцы. И по тому, как они ответили, Яна поняла, что это тоже не их настоящие фамилии.
— Теперь к делу. Мы подробно изучили ваше дело. С сегодняшнего дня эти двое молодых людей займутся вашей подготовкой. Мы будем готовить вас в Краков. Вы хорошая актриса?
–У нас в школе был театр, выступала в самодеятельности, хорошо бью чечётку.
— Это вряд ли вам понадобится, — остановил её тот, который представился Шульцем.
— Бег, борьба, стрельба — это по моей части, а чечётку мы будем отбивать с вами после войны, когда доживём до победы... Вы у меня уже четвертая.
— Яна, идите в столовую, как выйдете, сразу направо. Постарайтесь ни с кем здесь не разговаривать, да, впрочем, они с вами тоже не будут ни о чем говорить, — предупредил Базылев.
— А как же письма от мамы, которые будут приходить? — почти выкрикнула бывшая Александра, теперь уже Яна.
— Письма мы будем получать, а читать вы их будете после выполнения задания. Все ясно?
В столовой и вправду её появления никто не заметил, даже повар не обратил внимания на Яну. Она получила порцию супа и каши, затем вновь вернулась в здание.
За десять дней Шульц и Базылев из этой молодой женщины должны были сделать опытного диверсанта, свободно умеющего вращаться среди высокопоставленных чинов, слышать и видеть Краков. Это задание получила не только она. Город фашисты должны были взорвать. Но когда? Вопросы за вопросами, а ответов на них не было. Командование приняло решение внедрить в Краков группу диверсантов, в состав которых и должна была войти Яна Ковальская. Она была хороша собой, прекрасно знала немецкий, а это было очень важно. Под видом гувернантки её направляли к Гаулейтеру, к его несовершеннолетней дочери с прекрасной рекомендацией, но всё, что она слышала и видела, теперь должно было откладываться в памяти, а потом передаваться связным. Задание непростое. Но это был приказ.
О женщинах на войне... После пяти дней тренировок Яна хорошо освоила приёмы рукопашного боя, научилась стрелять, правильно сервировать стол, подавать блюда. Жуть брала: везде голодно, а тебе приносят утку с яблоками, от которой идет такой ароматный дух, и её необходимо было правильно подать к столу. Они учили её всему и, скоро из студентки мединститута она превратилась в прекрасную гувернантку с изысканными манерами воспитания.
Забрасывали их глубокой ночью под прикрытием артиллерии. Письма и отзывы к Гаулейтеру уложены в аккуратную папку. Перед вылетом она сказала Шульцу:
— Если я не вернусь, напишите, что погибла в бою...
— Об этом сейчас не думайте. Все, с Богом. Помните, как будут ценны сведения, которые вы соберёте.
Вот и Краков. У Гаулейтера была дочь Эльза, к ней и приставили Яну. Через связных она передавала всё, что считала важным.
Но однажды в магазине она не нашла связника. Не появился он и на следующий день. Это был провал. Вернулась домой, когда начался артобстрел. Бомбили Краков. Так хотелось, чтобы все семейство, за исключением девочки, погибло. Артиллерийский снаряд попал и в дом Гаулейтера. Яну ранило.
На случай провала она должна была укрыться в швейной мастерской. Она видела, как погиб Фон Гански, но девочки нигде не было. Теряя сознание, она дошла до мастерской. Дверь ей открыл портной:
— Ирма — Янек, — услышала она в ответ.
...Все остальное она смутно помнила. Её переправили через линию фронта самолётом, потом госпиталь. Сделали операцию. Конверт, который держала сейчас Яна — Александра, был адресован ей, там лежали письма от мамы. Из них она узнала, что мама и сестра живы.
На следующее утро какой - то человек передал ей апельсины и тушёнку.
— От кого? — спросила она его.
— Выздоравливайте! Это тоже вам. Скоро конец войне, — и он протянул ей наградные документы и орден «Красной Звезды». Благодарим за службу! — сказал он по-немецки, уходя.

 

 

ПОДРУГИ

О женщинах на войне... В сорок первом наградами не разбрасывались. Награждали скупо, особенно нас, медсестёр. Был издан приказ за номером двести восемьдесят один «О представлении к наградам за спасение жизни солдат»: за пятнадцать вынесенных с поля боя вместе с оружием — медаль «За боевые заслуги», за спасение двадцати пяти человек — Орден Красной Звезды, за спасение сорока — орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти — орден Ленина. Что такое «вместе с личным оружием»? Это винтовка, автомат, пулемёт раненого, которые тоже необходимо было спасать.
Когда зачитывали этот приказ, то каждая медсестра, безусловно, задумывалась о том, как, это сделать.
...Не первый раз поднимались в атаку. Пулемёт, не умолкая, строчил. Батальон поднялся в атаку, но атака опять захлебнулась.
«Многие из бойцов уже убиты или ранены», — подумала Вера.
О женщинах на войне... Катя переглянулась с ней и махнула левой рукой. Это означало: «Ты — налево, я — направо. Договорились».
Совсем неожиданно для немцев девчонки с сумками на боку выскочили из траншеи. О страхе погибнуть вот здесь и сейчас думать было некогда.
— Для вас теперь главное — только бойцы. Запомните, санинструкторы тоже идут в наступление с бойцами, — давала им наставления военврач Ева Адамовна.
— Господи! Помоги мне, и помолись за нас! — тихо сказала Катя.
Первого она перевязала быстро, пуля на вылет. Но сердце не задето, значит, будет жить. Поползла к следующему.
–— Вот ты увалень! — заключила Катя. — Как же я тебя потащу такого большого? Один сапог как вся моя нога. А тяжёлый, Боже, о Боже! Кто же вас таких больших и тяжёлых в армию берет?
Катю и Веру прикрывали те, кто остался в живых. Вера тоже тащила своего перебинтованного бойца. У неё дела посложнее, видимо, ранение ног. Руками он, как мог, ей помогал, а ноги волочились.
— Фить. Фить. Фить, — совсем рядом пропищали пули.
Немцы, видимо, решили поиздеваться над девчонками, они были для них мишенью. Стреляли совсем рядом, и тогда Катя и Вера закрывали собой своих бойцов. Наши тоже отстреливались. Катя тащила раненого и его винтовку.
— Все равно доползём! Ты только потерпи, — уговаривала она бойца, годившегося ей в отцы.
...Отца своего она не помнила. Мама всегда, рассказывая о нём, обязательно плакала. Он спас девочку из-под колёс автомобиля, откинув её далеко, а сам, не приходя в сознание, умер. Остались только фотографии, на которых он был всегда улыбающимся. Все в округе говорили: Катя — копия отец. Когда он погиб, Кате исполнилось только два года...
О женщинах на войне... Наши прикрывали, как только могли.
— Вера! Где Вера? — она выпала из её поля зрения.
— Вера? — закричала Катя.
— Вера! Верочка! — опять закричала она.
Вера подняла кисть руки, и Катя поняла, что она тоже ранена.
— Полежи, родной... Я быстро! Вера там, понимаешь, Вера! И ей сейчас, может быть, в сто раз хуже, чем тебе, — попросила теряющего сознание бойца Катя.
Она подползла к Вере, та лежала бледная. Ранение было серьёзное.
— Верочка, сейчас! Сейчас! Терпи, недотрога, терпи! — попросила её Катя.
Перевязывая Веру, она посмотрела на своего раненого бойца. Он был ещё жив. Его ранили второй раз.
Их ранило одновременно с Верой.
— Моя хорошая, ты ещё обязательно поправишься! — говорила я ей.
И Катя потащила Веру к своему раненому.
Наконец-то затих пулемёт. Бойцы-снайперы сняли немцев, и ползли к нам на помощь.
— Вера! — закричала я, — Спасайте Веру! Этого я вынесу сама. У Веры ранение тяжёлое! — на одном дыхании сказала я.
Многих сегодня уже не вернуть.
Я дотащила своего «увальня» до санбата, Верочку прооперировали, но отправили в тыл. Ранение было тяжёлое.
— Да, до орденов и медалей по этому приказу мне, конечно, далеко, — подумала я.
Командир батальона перед оставшимися в живых бойцами выразил мне благодарность.
— Служу Советскому Союзу! — чётко ответила я, приложив руку к пилотке, а сама подумала: «Как там Вера? Верочка, ты мне так нужна, дорогой мой человек... Дорогая моя подруга!»

 

 

ВОДИТЕЛИ

О женщинах на войне... Весна подбиралась к городу то стремительно, то вновь отступала под натиском ветров и метелей. Но звонкая капель уже стучала и стучала: размеренно, настойчиво, словно чьё-то сердце, чья-то память.
Среди всех памятников земли есть особый: это живая берёзовая роща.
И посажена она в честь нас, военных водителей, сразу у Ленинградского шоссе, у «Дороги жизни». 900 берёз — 900 блокадных дней.
...Машину мне доверили ещё в ФЗУ. Собирая всех, сказали: «Нет теперь для вас важнее работы! От вас зависит, принесёт там, в осаждённом Ленинграде мать ребёнку домой кусочек спасительного хлеба, или оба они просто замёрзнут от голода и холода. Помочь им некому, помощи ждать неоткуда. Вы их надежда и опора, только вы! Поэтому нам всем так важна эта «дорога жизни»! Все понятно? Тогда грузиться и в путь! По машинам!» — скомандовал нам наш командир.
Бывалые водители сразу предупредили нас, девчонок, что лёд слабый, не окреп, да и бомбят постоянно. Мою подругу Веру и меня поставили в середину колонны. Путь неблизкий, да ещё и под разрывами бомб и снарядов. Стало страшно, может быть, впервые за всю войну. До сегодняшнего дня мы работали под Ленинградом: ставили заграждения, рыли окопы, а сейчас перебросили в дивизион военных водителей. Нужны были водители, а мы с Верой всё-таки закончили ФЗУ по специальности — водитель. «Полуторки» свои любили, старались вовремя подкрутить что-то, подмазать, но масло замерзало на ходу. Зима выдалась суровая, снежная и морозная. Казалось, что в эту зиму против нас, ленинградцев брошено все, и даже природа металась из стороны в сторону, осыпая и заметая вьюгами и метелями, заковывая морозами, боролась против нас в этом сумасшедшем аду войны.
...Машина Веры шла сразу за моей. Холодно, просто, адски холодно. Но стоять и отогреваться нельзя, накроет сразу миной или снарядом. По дороге, по замёрзшей Ладоге, зияли страшные полыньи, и в них просматривалась военная техника, порой ещё оттуда изнутри, из чёрной темноты воды, светились зажжённые фары машин.
— Туда лучше не смотри, дочка! — вспомнились сейчас наставления Ивана Сергеевича, старого и опытного водителя. — Много их, погибших, к сожалению, их не спасти и не вернуть. О живых, дочка, думай, о живых... После будем с тобой их оплакивать, если сами доживем!
О женщинах на войне... Очнулась я от воя самолётов.
— Не заставили себя долго ждать! Теперь держись, — прошептала я.
Противный свист, от него никуда не спрятаться, не скрыться. Хочу себя успокоить, а не получается. Оглянулась назад, сигналит Вера. Точно: два долгих сигнала клаксона и один короткий. Что-то случилось?
— Вера, Верочка! Не стоять! Нельзя стоять!
Я выскочила из машины и побежала к ней. Она сидит бледная- бледная, рук от руля оторвать не может: примёрзли напрочь.
— Вера, что случилось?
— Не знаю, поломка. Машина глохнет. Нужно смотреть, а я рук не могу от руля оторвать. Вика, попробуй завести!
Рядом упала бомба, и я очень испугалась за нас обоих.
— Давай, быстро из машины! Погибнешь ведь, Вера. Руки отдирай, сейчас их немного бензином обольём и поджечь надо, чтобы согрелись; меня этому Иван Сергеевич научил: «Бензином промокни, и поджигай, не бойся, волдыри, правда, сразу вздуются, но потом перебинтуем и можно будет снова в путь».
Так я и сделала. Старалась в глаза ей не смотреть, слез и крика не было: Вера все вытерпела. Вдвоём быстро нашли поломку. Минут пять стоим под обстрелом, задерживаем движение колонны. Слышу радостный крик Веры: «Завелась! Завелась! Поехали, Вика!» Посмотрела на её перебинтованные руки, обняла, Вера заплакала.
— Хватит слезы лить, страшно и больно, знаю! Но пойми, не время сейчас киснуть, не время, Вера, не время. Нарастёт ещё новая кожа, вот увидишь. Колонна из-за нас с тобой стоит. Соберись, родная, соберись, я тебя просто умоляю, Вера! — прокричала я ей.
Взлетающие огни зелёных ракет, освещали то в одном, то в другом месте колонну. С «мессерами» в небе дрались наши истребители. И вот уже длиннющий чёрный шлейф потащил за собой немецкий самолёт.
— Вот, собака, в середину колонны метит упасть. Ой, мама, мамочка! Как же страшно! — я кричу, а крика своего не слышу.
Самолёт не долетел, рухнул справа от нас, подняв огромный столб воды.
Впереди вспыхнула машина, её вёл совсем ещё мальчишка, Толя Тепляков.
О женщинах на войне... Он выскочил на лёд. Мы к нему. Стали перекатывать его с Верой по снегу, стараемся сбить, затушить пламя с его телогрейки. Раздался взрыв — это снаряд точно попал в его машину.
— Толик, сюда! В машину! В мою машину! — крикнула ему Вера.
— Вика, а как же? — он посмотрел на меня.
— Что как же? — перебила я его. И машины, и груза больше нет. Все ушло на дно озера, понял? Чего ты стоишь? В машину, в машину, Толик!
А он не идёт, только ещё сильнее прижался к Вере. Я тормошу его: «Ты, слышишь меня, ты слышишь?» — спрашиваю и понимаю, что он меня не слышит. Вижу, как струйка крови вытекла у него из уха — контузило...
— Вера, посади его к себе. Контузило его, — объяснила я Вере, но она уже сама поняла, в чем дело.
Приподняли его, а он лёгкий: кожа да кости. Затащили в машину, пока просто лежать оставили, не до этого сейчас...
— Вика, а если он умрет?
— Не знаю! Но до санбата мы его обязаны довести, слышишь? — ответила я ей, заводя машину.
— У него мама в Ленинграде и братишка совсем маленький. Жалко, если не довезём, — тихо проговорила Вера.
— О чем ты думаешь? Живо садись в машину, кому сказала! У нас у всех остались за Ладогой мамы. Поехали, Вера, поехали! Ты думаешь, мне его не жалко? Или дядю Сеню, Игоря, тётю Марусю... Жалко, подруга, ещё как жалко!
Свист разорвавшейся бомбы сразу отрезвил нас, вернул из небытия в адскую действительность.
— Поехали! — теперь уже мне крикнула Вера, вытирая рукавом слезы.
Все вокруг грохотало, взлетали яркие ракеты, красными огоньками летели трассирующие пули. И это все было против нас, девчонок, мальчишек, против безоружных: винтовок или другого какого оружия нам не выдали. Перед самой отправкой командир нам сказал, что смекалка будет нашим оружием.
— Не густо! — улыбнулась я, тогда ещё не понимая, какой ад нас ждёт через весь этот снежный путь.
...Впереди показались машины с красными крестами. На берегу горели костры, значит, можно отогреться и отдохнуть. Мою машину начали разгружать, а я быстрей побежала к Вере. Она упала лицом на руль, и вся содрогалась от плача. Толик на плащ-палатке лежал рядом с машиной. Он был мёртв.
— Вера, Верочка! Успокойся! Мы с тобой выполнили приказ, выполнили, слышишь? Довезли груз и остались целы! Вера, Вера!
Так мы и стояли, прижавшись, друг к другу, и даже не заметили, как к нам подошёл командир.
— Будет, будет, вам, пичужки! Это только первый рейс страшно, а потом привыкнете, — старался успокоить он нас.
— Обратно везём снаряды, сбор через час! — крикнул он нам.
Но мы, казалось, слышали и не слышали его голос, старались хоть на секунду остановиться, сдержать плач, но это, видимо, было сейчас не в нашей власти.
— Поплачьте, девоньки, поплачьте! Тут мужики не выдерживают, а вы ещё совсем дети! Родные, мои! Сколько горя легло на ваши неокрепшие плечи, — успокаивал нас Сергей Иванович. — Скоро опять в путь. Кто из нас доживёт до победы, будет самым счастливым человеком... А вы, если живы, останетесь, расскажите своим детям и внукам о том, что испытали на Ладожском льду...
— По машинам! — и зелёная ракета вновь взлетела вверх, извещая всех о начале движения...
О женщинах на войне... Берёзовая роща встретила меня и Веру набухшими почками, солнечным светом, нахлынувшими воспоминаниями. Прикасаясь к берёзам, мы слышали крики, взрывы, автоматные очереди... Берёзы, словно лица погибших солдат, глядят и глядят нам вслед, шумят, роняют берёзовый сок, по чистоте напоминающий слезы. Так плачут берёзы и бередят раны нам — военным водителям, напоминая, в чью честь они здесь, у Ладоги, посажены.

 

 

МОЯ ВТОРАЯ МАМА

Сейчас моей второй маме восемьдесят девять лет.
Сиреневый май принёс нам всем победу. Но до сих пор я слышу голос своей, родной мамы во сне, вспоминаю временем стёртые черты лица, смех, походку, её тёплые, мягкие руки. До сих пор не могу поверить, что это произошло с нами. А повинна в этом только война...
...Мама крепко держала нас с сестрой за руки. Катя плакала. Шёл десятый день войны. Мы с сестрой совсем маленькие: мне — пять лет, а Кате всего — два года.
— Юльчик, сейчас я тебе дам записку, и ты войдёшь вот в эту дверь, — сказала мне мама.
— Зачем? — спросила я, останавливаясь.
— Девочка моя, я очень больна, тебе нужно в детский дом... Там твоё спасение.
— Детский дом? Нет! Я не пойду никуда!! Зачем же детский дом? Там никогда не будет ни Кати, ни тебя. Тебе надо к доктору? Так сходи! А мы тебя с Катей здесь подождём! — и я указала на старую лавочку, которая попалась по дороге.
О женщинах на войне... Мама опустилась на лавочку, закрыла лицо руками, и я поняла, что она плачет.
— Пойми, меня, моя хорошая! Я хочу, чтобы ты эвакуировалась с детским домом, — всхлипывая, ответила мне она.
— А почему ты не пойдёшь со мной, если это так необходимо? — спросила я маму, вытирая ей слёзы платочком.
— В детский дом принимают детей, у которых нет родителей. А у тебя есть — я — объяснила мне мама.
— Ты хочешь меня оставить, а сама уйти? — и я крепко-крепко вцепилась в серое мамино платье.
Мама развернула меня к себе: целовала мои щёки, нос, губы.
— Девочка, моя, прости! Через много - много лет ты поймёшь, зачем я это сделала.
Мама вложила мне записку и подтолкнула к двери.
— Стучись, Юльчик, стучись! — сквозь слёзы сказала она.
Не выполнить то, о чём так настоятельно просила мама я не могла. Ещё бабушка нам с Катей всегда говорила: «Мамино слово — закон! Как мама сказала, так оно и должно быть!» Тяжело вздохнув, я послушно постучалась в зелёную дверь. Стучала долго, пока мне не открыла её какая-то женщина. Когда я оглянулась, мамы уже не было.
— Ты чья?
— Я — Юля! — тихо ответила я женщине в белом, как у доктора, халате. — Вот! — и протянула ей записку. — Меня мама к вам послала, потому что так надо! Мама болеет, а папа на войне. Катю мама забрала и ушла. Она ещё долго плакала вон на той скамеечке... — я показала рукой на лавочку, где совсем недавно сидела мама и Катя.
Женщина вдруг прижала меня к себе:
— Горемычная, ты моя! Сколько вас сейчас таких? Видимо, совсем безвыходное положение было у твоей мамы. Проходи! — и она пропустила меня в приоткрытую дверь.
— Елизавета Андреевна! — крикнула кому-то женщина. — Принимайте, новенькую. На вид лет пять или шесть. Звать Юлей.
О женщинах на войне... Когда она закрыла за мной дверь, то я отчётливо поняла, что теперь я буду жить здесь, и что со мной не будет Кати, а самое главное - мамы. Я опустилась на пол и стала плакать навзрыд, причитая и приговаривая, как маленькая старушечка. Совсем неожиданно я услышала голос.
— Кто тут пытается перебудить всё моё царство-государство? — с порога ко мне бежала Елизавета Андреевна. — Здесь деткам нельзя плакать, а знаешь, почему? — присев передо мной на корточки спросила она меня.
— Почему? — вытирая слёзы и глядя на неё, осведомилась я.
— Если заплачет один из вас, то обязательно заплачут и все остальные. А мы здесь друг друга бережём, потому что у вас у всех нет ни пап, ни мам, понятно? — очень убедительно спросила она у меня.
— А у меня есть!! — во весь голос закричала я. — Только она ушла вместе с Катей. — А мне сказала, что так надо...
— Хорошо! Потом будем разбираться. Много у нас с тобой дел впереди... Я покажу тебе твою кроватку. Пойдём.
Я несмело подала ей руку.
— Только я одного не могу понять, почему мама так сильно плакала, когда попросила меня постучаться в вашу дверь? Вы не дерётесь? У вас не будет мне страшно?
— Я верю, Юля, что после войны мы обязательно найдём твою маму. А сейчас надо потерпеть...
— Надо! Надо! Так моя мама тоже говорила, — вырвав руку, опять заплакала я.
— Успокаивайся, моя дорогая! Вот твоя кровать и тумбочка. На кроватке и на тумбочке нарисован зайчишка. Запомнишь?
— У меня в садике был флажок, — ответила я.
— Располагайся!
— Как это располагайся? — спросила я удивлённо.
— Прости, малышка, совсем не подумала. У тебя и вещей-то никаких нет!
— Это как детский сад? Тогда здесь должны кормить? Ты меня покормишь, ладно?
— Конечно! — ответила мне Елизавета Андреевна.
— А где все? Где девочки и мальчики? С кем я буду дружить? — допытывалась у неё я.
— Все в игровой комнате. Скоро придут. Пойдём, искупаемся и расчешемся. Постараемся найти тебе другое платьице, пока твоё постирают, — осматривая меня, заключила Елизавета Андреевна.
Когда меня искупали, повели в класс посмотреть, как учатся старшие дети. Оказалось, что это интересно.
О женщинах на войне... Нас в детском доме почти никто не ласкал, и поэтому я часто вспоминала по ночам маму и плакала. Слово «мама» старались не говорить и не произносить: ни у кого, кроме меня, их не было. Казалось, что все они забыли про мам. А я вспоминала каждую ночь, сама себе пела те песенки, которые слышала от мамы.
Кормили нас так: за весь день давали миску затирки и кусочек хлеба. А я не любила затирку и отдавала свою порцию Кристинке, а она делилась со мной кусочком хлеба. У нас завязалась дружба. Но однажды наш обмен заметила воспитательница.
— Зачем ты отдаёшь? Кто разрешил? Что ты себе позволяешь? — кричала на меня Анна Ивановна.
— Ничего не позволяю. Мы привыкли так делать, — ответила я ей спокойно.
— Что значит привыкли? Так не разрешено делать! — продолжала кричать она.
...Это была единственная из воспитательниц так похожая на мою маму. Такие же синие глаза, волосы она собирала в косу, так делала моя мама по утрам. Когда я её первый раз увидела, то бросилась к ней, думая, что за мной вернулась моя мама. Потом долго плакала, а Кристинка меня успокаивала вместе с Анной Ивановной.
— Сейчас нас накажут, — тихо сказала мне Кристинка.
— Меня никто никогда не наказывал. Наказывают — это когда ставят в угол, или бьют? — спросила я у моей подруги.
Кристинка утвердительно кивнула головой.
— Вставайте обе в угол! — закричала опять Анна Ивановна.
— Нет! — так же громко ответила я ей. — Нет! Не встану!!
Анна Ивановна схватила меня за руку и потащила в угол большого зала.
— Отпустите, я буду сейчас кричать! — предупредила её я.
О женщинах на войне... И тут на мою защиту встала Кристинка. Она загородила меня собой, широко раскинув руки.
— У вас есть мама? — от этого вопроса Анна Ивановна остановилась и выпустила мою руку.
— Да. А почему ты спросила?
Кристинка, не отвечая на этот вопрос, продолжила:
— А у нас нет никого... Нет, и не будет! Наших мам убили немцы. И заступиться за нас некому.
Не сговариваясь, мы с Кристиной разрыдались. Сели на пол и слёзы ручьём бежали у нас по лицу. На наш рёв сбежались и взрослые, и дети.
— Что случилось? Кто плачет? Кто кого обидел? — спросила меня, поднимая с пола, Елизавета Андреевна.
— Никто! Мы ударились и упали, — сказала я, правдоподобно потирая коленку.
Мама мне не разрешала никогда ябедничать, вот я и соврала.
— Девочки, будьте, пожалуйста, поосторожнее. Очень вас прошу! — гладя меня по голове, попросила Елизавета Андреевна.
— Да, мы будем аккуратнее! — ответила Кристинка. А сама многозначительно посмотрела на Анну Ивановну.
Когда все успокоились, мы гордо прошли мимо воспитательницы, но услышали вслед сказанные слова:
— Простите, меня, девочки, простите!! Сегодня у меня не стало мужа: пришла «похоронка»... — оправдываясь, виновато сказала Анна Ивановна, закрывая лицо руками. Мы поняли, что она плачет. Ни минуты не раздумывая, мы бросились к ней. Стали вытирать слёзы со щёк, уговаривать, гладили её по волосам.
Что такое «похоронка» мы, совсем маленькие дети, уже знали. «Похоронка» была горем для всех. С тех пор мы поклялись с Кристинкой оберегать Анну Ивановну. Каждое утро встречали её, помогали убирать посуду, старались отвлекать её от самых грустных мыслей.
От Елизаветы Андреевны мы узнали, что Анна Ивановна ухаживает за больной мамой. Мама у неё тяжело больна много лет. Через неделю после пришедшей «похоронки» попросились к ней в гости. Нас часто кто-нибудь брал к себе, и Анна Ивановна, казалось, хотела нас пригласить домой, но почему-то не решалась.
— Мы будем порядочно себя вести. И вам совсем не будет за нас стыдно, — предупредила её я.
Она всё больше и больше напоминала мне мою маму. Оказывается, она знала все песни, которые мне на ночь пела мама. А вечером всегда меня целовала, как это делала мама: она целовала меня в нос, и её коса смешно ударяла меня по щеке, совсем, как мамина. Я стала чаще улыбаться. Нам с Кристиной Анна Ивановна сшила тряпичные куклы, и мы часто с ней играли в «дочки-матери». Как-то играя, Анна Ивановна назвала меня Юльчик. Так называла меня только мама. Я расплакалась, а Анна Ивановна долго не могла понять, чем были вызваны мои слёзы.
— Вы понимаете, так меня называла только моя мама. Откуда вы знаете, как она меня называла? — сквозь слёзы спросила у неё я.
— Я уже не представляю жизни без тебя, Юльчик! — ответила она мне. — Моя девочка погибла при бомбёжке. Её тоже звали Юлей. И я ничего не успела сделать, чтобы её спасти. Должны были эвакуировать с первым составом. Я оставалась дома с мамой, а Юлю оправила с соседкой, но вагон накрыло снарядом. Тогда бомбили станцию через каждые час - полтора. Никого не осталось в живых. После бомбёжки я нашла только Юлин ботиночек. Такая вот история.
Она замолчала, вышла в другую комнату. Когда я прошла внутрь комнаты, то увидела как Анна Ивановна, прижавшись к одеялу и руке матери, плачет. Плакала и старушка.
— У меня есть предложение! — посмотрев на них, сказала я. — Война скоро кончится. А пока не придёт и не вернётся моя мама, я буду вашей дочерью, можно? — спросила я их громко.
— Конечно! — с радостью согласилась Анна Ивановна.
— Но жить я буду в детском доме, потому что только туда может прийти за мной моя мама. Согласны? — Да, Юльчик, да! — ответила мне Анна Ивановна.
— А звать я вас буду «вторая мама» и «вторая бабушка». И Кристинка будет тоже вашей дочерью. Я знаю, она будет рада. Завтра же сообщу ей об этом. Хватит горевать! У вас ничего нет покушать? — тихо спросила я. — Почему-то всегда хочется кушать, и днём, и ночью.
— Ты растёшь, моя хорошая, а организм требует своего. Особо покушать нет ничего, но есть четыре варёных картошки, и сейчас мы будем пировать, — ответила мне моя «вторая мама», улыбнувшись.
О женщинах на войне... Это был самый незабываемый вечер: я рассказывала им про Катю, про маму и папу, про моего друга Серёжку, который всегда ловил для меня головастиков в пруду, про всё, что знала и где успела побывать до войны. Спать легли, когда часы пробили двенадцать. Моя «вторая мама» легла со мной. И первый раз я почувствовала, как мне захотелось прижаться к ней, обнять. Но, ведь, это была не моя настоящая мама, и, поэтому я отодвинулась от неё к стенке.
— Я пока не могу тебя сильно-сильно обнять. Спокойной ночи, моя «вторая мама»! — прошептала я ей на ухо.
Утром, когда я ещё спала, «вторая мама» умывала бабушку, а мне под подушку положила настоящую конфету. У наших соседей была коза, из козьего молока я впервые ела кашу на завтрак. Она была необыкновенно вкусная, а «вторая мама» её почему-то назвала «синей», хотя цвет был вовсе не синий, а белый. Возвращались мы в детский дом счастливые, нас на пороге встречала Кристинка.
— Иди скорее сюда! Я вот что придумала! — позвала она меня. — Давай, Анну Ивановну будем называть мамой, — тихо-тихо сказала она мне.
— Мы с ней об этом вчера договорились. И тебя теперь она тоже будет брать к себе домой. Мы с тобой, как две сестры, а она будет наша «вторая мама».
Кристинка от радости захлопала в ладоши!
Мы стали часто бывать у Анны Ивановны. Но я её по - прежнему так и называла: «Моя вторая мама».
Шёл уже сорок четвёртый год. От мамы не было никаких вестей. Все ждали окончания войны. Я и Кристинка перебрались жить из детского дома к Анне Ивановне только после смерти её мамы. У бабушки было больное сердце, а однажды утром она умерла. С тех пор, как только мы видели, что Анна Ивановна загрустит или заплачет, мы немедленно бежали её утешать.
...С победой стали возвращаться в наш детский дом братья и сёстры, папы и очень редко мамы, чтобы забрать одну из нас. Мы провожали всех счастливчиков до калитки, и каждая из нас верила, что вот так вскоре придут за каждой или каждым.
О женщинах на войне... После войны, в 1947 году вернулся израненный и без одной руки папа Кристинки. Сегодня мы провожали её с Анной Ивановной на Украину. Теперь была моя очередь. Но за мной никто не приходил. Я сильно переживала, но ждала маму, часто выходя даже ночью, на крыльцо детского дома...
Анна Ивановна писала письма, искала её и мою сестру Катю через адресные бюро, через работников других детских домов. Моя «вторая мама» делала всё, чтобы их найти. Каждый день писала письма куда-то, не останавливаясь в поиске.
Это письмо пришло в мае 49-го года. В нём сообщалось, что гражданка Шульгина Марина Ивановна и её дочь Екатерина Шульгина умерли от тифа в Первонске, в городской больнице номер один в 1945 году. Справка и копия о смерти были подписаны главным врачом этой же больницы.
— Вот и нет у меня мамы... — вырвалось у меня.
— Но у тебя есть я! И поверь, что я тебя никому и никогда не отдам! Иди ко мне, Юльчик!
Я побежала к ней, и первый раз поцеловала крепко — крепко, так как целовала свою маму. Она поняла это, и мы расплакались вместе с ней. Совсем скоро она меня удочерила.
На школьном дворе, стоя с цветами, я искала её глазами — мою маму, теперь уже не «вторую», а любимую и дорогую, мою мамочку...
Окончив школу, и педагогический институт, я пришла работать в наш детский дом, переживший все тяготы войны.
Всегда: и в радости, и в горе — я бежала за советом только к ней.
О женщинах на войне... Господи! Как можно дольше продли её век, а с ним и моё спокойствие.

 

 

ТЕТЯ ДАРЬЯ

Свою восемьдесят третью весну тетка Дарья встретила как обычно: растелилась корова, в хлопотах и стариковских заботах окружила метельно зима, и вот пришла долгожданная подснежниковая весна. К весне она готовилась по-особенному: все чаще и чаще обнимала берёзы, которые они с Василем посадили перед самой войной. Эти стройные деревца всегда погружали тётку Дарью в мир воспоминаний...
Василь принёс саженцы совсем маленькими росточками — прутиками, воткнул в землю и при этом сказал: «Это наша с тобой память — нас с тобой не будет, а они, дай Бог, примутся, ещё после нас серёжками да берёзовыми веничками напомнят о себе людям».
— Ох, и попарюсь, я! Да, Дарья? — сказал Василь и притянул, обнимая, жену к себе.
— Они ж такие маленькие, разве примутся? — с недоверием посмотрела на них Дарья.
— Я специально в леспромхозе взял годовалые саженцы, ровно столько, сколько мы с тобой, родная, прожили, — ответил ей Василь.
Тётка Дарья ещё раз посмотрела на белые стволы берёзок и глаза подёрнулись светлой слезой тоски, которая медленно покатилась по щеке.
О женщинах на войне... Странная эта штука — жизнь, как круговерть закручивает человека: он борется, рвётся куда-то, а дойдёт почти до финиша и начинает вспоминать всё прожитое и пережитое, но такое дорогое, что нет, сил его забыть.
...В мае Дарья разрешилась девочкой. Помнится, бабка-повитуха, когда пуповину перерезала, зачем-то сказала, ей — Дарье: «Не жилец она — мала, да худа слишком!» Дарья тогда в горячке была, ничего не помнила. Это ей потом уже Василь рассказал.
Девочку нарекли Богданочкой. Василь попросил тогда Дарью: «Нам с тобой эта девочка Богом дана — пусть будет Богданочка?» А девятого мая девочку окрестили в церкви, как и положено. Дарья потихоньку приходила в себя после родов, радовалась крику своей «худышки» так теперь её ласково называл Василь.
В середине июня повезли свою кроху показать матери Василя. Было очень жарко и душно, первый раз повезли так далеко Богданочку.
Тётка Дарья чуть нахмурилась, как бы вспоминая тот день со всеми подробностями: в дороге девочка заболела. Василь всё держал её на руках: Дарьиным рукам не доверял, а ночью и вовсе поехал за доктором, тот сказал, ему помнится, тихо-тихо: «До утра если выживет, то жить будет...корь у неё». Сколько плакала в ту ночь, Дарья не помнит! Василь молитвы читал, а утром на лбу у малышки выступили бисеринки пота.
— Будет жить! Крепкая оказалась, жилистая! — обрадованно сказал доктор. Василь нагнулся над Богданочкой и шепнул ей: «Не зря я тебя, дочка, так назвал. Бог пусть тебя от всех от бед защищает!» Сказал, как напутствие дал, а через неделю — война. Василь в военкомат и добровольцем ушёл на фронт.
Тётка Дарья смахнула слезу и ещё крепче прижалась щекой к белому стволу берёзы Василя.
Собирала его в скоростях, ровно пять минут дал шофёр на все сборы-то.
— Береги дочь, сама её люби за двоих, а берёзам нашим не дай погибнуть, смотри за хозяйством, трудно будет, к мамке уезжай в деревню. Помни, что кроме тебя, дочурки, да мамки у меня-то и родни больше нет!
О женщинах на войне... Схватил вещмешок и на ходу запрыгнул уже в машину. Дарья плакала и Богданочка, словно, почувствовала, так сильно кричала, просто криком зашлась. Там, в машине, Василь ещё что-то говорил, кричал ей на ходу, но разобрать Дарья не смогла: так до сих пор и мучается: «Может, что-то самое главное сказал! Прости, Василь, не расслышала я тогда. Никто теперь мне не скажет, и Богданочка молчит».
...Дарья прижала к груди дочь. Дом сразу стал пустой без Василя, неуютный.
— Крышу-то не перекрыл! Как зимовать будем? Кто же теперь нам с тобой огород посадит, а, Богданочка? — удручённо спросила Дарья у дочери.
Девочка откричала, затихла и, наверное, уснула.
— Поспи, поспи, родимая! — укладывала Дарья дочь в колыбельку.
— На-ка вот поешь перед сном, голосистая ты моя! — сказала Дарья и расстегнула кофту, чтобы покормить ребёнка, а сбрызнуть молоко не смогла.
— Господи! Только ещё этого не хватало! Неужели молоко пропало? Так и есть, — рассуждала сама с собой Дарья. Она опять попробовала цедиться, но молока не было. — Делать-то чего теперь? Чем кормить Богданочку?
Она осторожно положила ребёнка в колыбельку, потом побежала к тётке Марии, той, что роды у неё принимала, с порога ей рассказала свою беду.
Тётка Мария выслушала Дарью, объяснила ей, что так бывает с расстройства.
— Нервная ты, Дарья! Вот молоко и сгорело у тебя. А девчонку понемногу козьим молоком начинай прикармливать. На — ка, тебе кружечку — макитрочку. Ко мне за молоком будешь приходить. Хватит и дитю твоему, и мне. Да не реви, слезами сейчас, милая, не поможешь.
— Что же это так навалилось-то на меня все сразу, а, тётка Марья?
— Не знаю, милая. Одно знаю — война! — ответила ей старушка.
— Иди, иди! Вдруг дитё проснётся, напугается ещё чего. Молоко возьми. Козу я нынче утром подоила. Василь-то не говорил, скоро ль германца прогонят?
— Так кто ж знает? — ответила ей Дарья и почти бегом побежала к дочери.
...На седьмой день немцы взяли Минск. Война, как огненный шар, катилась очень быстро. Сменялись в деревне бойцы — постояльцы, отступающие командиры, и просто рядовые бойцы. И так хотелось у них у всех спросить: «Куда же вы, родимые? На кого баб да детей, старух да стариков оставляете?»
От Василя за всю войну она не получила ни слова, ни весточки. Как сгинул на той войне. Потом к ним в деревню «почтарка» часто письма носила солдаткам. Дом Дарьин либо стороной обходила, либо на вопрос Дарьи отвечала тихо: «Нет тебе ничего, Дарья. Потерпи, так бывает! Будет и тебе письмо, будет весточка! Мужик-то ведь какой справный да хороший был!» — начала было причитать как-то раз почтарка, но Дарья такие причитания враз прекращала: она чувствовала, что Василь живой, этим чувством только и жила. Дочь растила, пела ей самые любимые песни Василя. А сама истосковалась: день в заботах и хлопотах: сеяли рожь, а ночью подушка слезы сушит.
О женщинах на войне... Тётка Дарья тяжело вздохнула и шершавой натруженной рукой погладила гладкий ствол берёзы — его берёзы, раскинувшей ветки к ней, к Дарье, и распустившей серёжки только для неё.
...В ту ночь гулко и страшно было от огня пушек, стреляли автоматы и пулемёты, как раскаты грома что-то за рекой ухало и ахало: видимо, шёл бой не на жизнь, а на смерть. Дарья сначала и не поняла, кто и почему к ней стучит в окно. Разве могли тогда среди пулемётных очередей существовать другие мирные стуки? Но стук повторился. Она накинула шаль и вышла в сенцы.
— Кто? — спросила испуганно Дарья и, не дослушав ответ, распахнула дверь.
Он, боец-красноармеец, так и рухнул к ней на руки, весь израненный, казалось, на нем нет живого места...
— Господи, родимый! Да откуда же ты? — запричитала, закричала Дарья.
Солдат ладонями зажимал живот, тяжело дышал и казалось, что все внутренности его были в этих же ладонях.
— Разведчик я, — прохрипел солдат. Группа напоролась на немцев, спрячь меня покуда, — он не договорил и потерял сознание.
Дарья кинулась к сундуку: там у неё лежали простыни.
— Перевязать, перевязать, — командовала себе Дарья. Вот незадача... И спрятать — то тебя, солдат негде! Если только в комнатке у Богданочки!
Она судорожно схватила его за гимнастёрку, попыталась подвинуть хоть чуть-чуть.
— Боже ж ты мой! Какой ты тяжёлый! Потерпи, потерпи! Сейчас я тебя перевяжу!
Солдат уже не стонал, видимо, от кровопотери опять впал в беспамятство.
— Ну, давай, давай, помогай мне! — почти кричала ему в лицо Дарья.
Солдат застонал, как-то неестественно дёрнулся и затих...
— Нет! Нет! Не надо не умирай! — закричала Дарья.
О женщинах на войне... У солдата заострился нос и подбородок.
— Господи, вот и отмучился, — только и смогла сказать Дарья.
Вдруг дверь с силой распахнулась, и на пороге стоял, усмехаясь, Гришка-полицай.
— Что, тварь, теперь не отделаешься! Партизан прятала — не попалась. А вот с этим прогорела ты, Дарья! — сказал ей Гришка и размашисто ударил кованым сапогом уже мёртвого солдата.
— Говори, кто это? Последний раз тебя спрашиваю!? — заорал он опять.
— Изверг ты, Гришка! Изверг и немецкий холуй! Слышишь, как стреляют за рекой! Скоро, совсем скоро прижмут вас! А тебя мы всем селом судить будем! Тётку Степаниду жаль! Ведь она на тебя молилась... Да, что говорить, холуй ты и есть холуй! — смело ответила ему Дарья.
— Заговорила, дрянь! Не тебе меня учить, что делать и как жить! И уж не этому «красному отрепью», — Гришка опять ударил сапогом бездыханное тело солдата.
— Бога побойся! — попыталась его остановить Дарья.
— Бога! Вот у Богом данной и спрошу, — ехидно сказал Гришка.
Дарья поняла, о ком он говорит, и рванулась в комнату к Богданочке, но полицай опередил её.
— Не тронь, не тронь, дитя, душегуб!
Раздался выстрел...
На крик Дарьи прибежал дед Устин, и покарал убийцу.
— Дитятко моё, родное! — зарыдала Дарья. И опустилась перед Богданочкой на колени.
— Прости, дитятко, прости, не уберегла!!
Больше она ничего не помнила, пришла в себя только через десять дней, когда уже схоронили и Богданочку, и солдата. Могилки у них рядом: одна большая, другая совсем маленькая.
А берёзы в тот день стали её оберегами. Сохранили её живой и невредимой.
С Богданочкой каждый день Дарья разговаривала, и к неизвестному солдату на могилку ходила. И всё ждала, ждала, ждала...
О женщинах на войне... Свою восемьдесят девятую весну встретила тётка Дарья, а с ней и долгожданный праздник Победы. Уже после войны Тётка Дарья отнесла солдатский медальон и книжку красноармейца куда следует. Все мы, племянники тётки Дарьи, поставили оградку и памятник красноармейцу Колинченко Фёдору Кузьмичу и маленькой Богданочке. А нас всех поочерёдно вырастила и вынянчила наша тётка Дарья. Замуж она так больше и не выходила. Не было для неё дороже и лучше Василя.
Шумят, шумят берёзы...
У каждого выжившего в эту войну своя история, своя жизнь и свои слёзы и, конечно, своя память.

 

 

ТЕЛЕФОНИСТКА

Война застала меня, Сашу Игнатьеву, в Борисове. До войны у меня была совершенно мирная профессия — телефонистка. Соединяя людей посредством переговоров, я любила свою работу, а ещё больше людей, которые выходили из кабинок с радостными лицами.
...Сегодня печаль была везде.
— Вы обязаны меня взять на фронт, — говорила я военкому. — Телефонисткой можно быть и на войне, как вы этого не понимаете?
— Понимать-то я понимаю, но сделать ничего не могу. Вы нужны в тылу.
— Я все равно добьюсь своего, — сказала я ему, а дома стала собирать вещи. Мама не препятствовала, зная мой характер. Уж если я чего захочу — обязательно добьюсь. Сестра ходила за мной из комнаты в комнату:
— Ты возьми меня тоже с собой.
О женщинах на войне... Ей на тот период было пятнадцать лет, мне — восемнадцать.
— Ты ещё мала, Тася, — уговаривала я её. — За мамой приглядывай, да без глупостей! Береги её.
— Ты так говоришь, как будто завтра уходишь на фронт, — ответила мне Тася.
— Всё может быть. И это тоже.
Попрощаться мне не пришлось. Штурмуя в очередной раз военную комендатуру, майор Остапчук записал меня в школу военных телефонистов-связистов.
...Спешно отправляли на фронт. На седьмые сутки немцы заняли Минск, а значит, и Борисов тоже. И что — либо узнать о маме и сестре было невозможно.
— Думай о них, как о живых. И этой верой живи, — успокаивал меня старшина Колосков. Он прошёл финскую и на нас, на «жёлторотиков», смотрел с отеческой озабоченностью и любовью.
... Шёл уже третий год войны. Девчонки — «жёлторотики» огрубели и превратились из красивых барышень в солдат, верных своей Отчизне.
— Сосна. Сосна. Сосна! — вызывала я батальон Коренева, но в трубке слышался только треск.
— Всё. Больше не могу!!! Провод где - то перебит. Разрешите соединить? — обратилась я к старшине.
— Сможешь? Хотя в тебе я уверен, как в себе. Выполняйте!
— Есть. Я справлюсь.
И я взяла катушку с проводом.
О женщинах на войне... Перебегая по полю и прячась в огромных воронках от минометных разрывов, я искала порыв.
— Да, что же это? Нигде нет! — взволнованно говорила я сама себе.
Наши прикрывали меня автоматным и пулемётным огнём. Ещё одна воронка. И опять пусто. Рядом по полю лежали убитые и раненые. Немцы плотно держали оборону, не подпуская к себе никого. А связь нужна. Тогда бы с ними поговорили наши артиллеристы совсем по-другому. И от неё завесила судьба переговоров не на мирном языке, а на языке огня и смерти.
Так перекатываясь из одной воронки в другую, я все-таки нашла его.
Радостно закричала:
— Вот ты где, гадёныш!
Рядом разорвался снаряд. У меня всё поплыло перед глазами. Руки работали мастерски. Связь я восстановила. Сколько пролежала в этой воронке, не помню. Сил ползти не было совсем. Поняла, что ранена.
— Мамочка! — закричала я, но крика своего не услышала.
...Меня подобрала похоронная команда. Скорее отвезли в госпиталь. Сильная контузия, ранение в ногу, врачи, комиссовали меня. Обидно было. Так в 1943 году закончилась для меня война. Долго лечилась, и ждала вестей из дома.
...В конце сорок четвёртого в наш госпиталь привезли очередную партию тяжелораненых бойцов и командиров. Слышать я не слышала, говорить не говорила, но видеть — видела. Проходя мимо носилок, вдруг я узнала в раненом бойце нашего дорогого старшину. Наклонилась над ним, приложив руку к его лбу.
Он открыл глаза.
— Тася! Дочка! А мы все думали, что ты погибла в этом бою! Родная, ты наша! Командование представило тебя к ордену Боевого Красного Знамени посмертно. А ты, жива! Жива, дочка! — радовался он.
Потом закашлялся, и санитары быстро понесли его в палатку, где проводились операции. Что он сказал, я не слышала. Присев на скамеечку, взгрустнулось.
— Кому теперь такая буду нужна? Не слышу, не говорю, только что вижу? Но не сдамся. Буду работать в госпитале, ухаживать за старшиной.
О женщинах на войне... Бойцы часто просили меня поговорить с ними, но я только отворачивалась, или уходила из палаты, никому ничего не объясняя. За меня объясняли мои подруги. Успокаивали меня, как могли. А раненые потом, сочувствуя мне и уважая за подвиг, о котором рассказал старшина, угощали всегда спелыми яблоками и немецким трофейным шоколадом.
Впереди ещё был май — победный май сорок пятого года...

 

1 | 2

 

 

Интер-Пресса    О журнале «Сенатор»    Senator International    Анна Герман   Маршалы Победы   «Вечная Память»

 
    Пусть знают и помнят потомки!  

    
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(32 голоса, в среднем: 2.5 из 5)

Материалы на тему

Оргкомитет МТК «Вечная Память» напоминает, что в Москве проходит очередной конкурс писателей и журналистов, посвящённый 80-летию Великой Победы! Все подробности на сайте конкурса: www.victorycontest.ru Добро пожаловать!