ОПАЛЁННОЕ ДЕТСТВО

Вступление

детский писатель, художественный руководитель
студенческого театра «Вдохновение».

Опалённое детствоСборник рассказов «Опалённое детство» — это рассказы о детях войны писателя Елены Пономаренко, сборник посвящён детям, пережившим войну, перестрадавшим её. Ибо нет ничего священнее для нас, как память о былой войне! О переживаниях маленьких детей, о подростках во время войны, о потерях и испытаниях, которым они подверглись, повествуется в рассказах писателя.
Основной нитью повествований в сборнике проходит раскрытие характеров героев, желание помочь, своими действиями доказать способность бороться против врага, против немецких оккупантов. Данный сборник — не вымысел, все рассказы записаны со слов конкретных свидетелей, граждан Казахстана.
Книга посвящена великой дате — 65-летию Победы нашего народа в Великой Отечественной войне, и адресована широкому кругу читателей в XXI веке!

Текст статьи

ТРИ СЕСТРЫ

ЕЛЕНА ПОНОМАРЕНКОНас было три сестры: Рэма, Майя и Кима. Имена странные, но так нас назвал отец, он был партийным работником.
В доме у нас было много книг с портретами Ленина и Сталина. И в первый же день войны мы закопали их в сарае.
Наша мама перестала улыбаться после ухода на фронт Ремы. От нее мы не получили ни одного письма. Она как ушла добровольцем двадцать третьего июня, так больше о ней ничего не было известно. В доме всё чаще и чаще по ночам был слышен плач мамы. Мы закрывались в своей комнате и тоже плакали, думая, что мама нас не слышит.
— Девочки! Не надо! Давайте раньше времени хоронить не будем! Жива она! Жива!
...Мама ходила по деревням под Минском, чтобы менять свои крепдешиновые платья, платки на продукты. Мы с Майей ждали её, прислушиваясь ко всему: вернется или не вернется — Старались отвлечь друг друга от этих мыслей; вспоминали, как до войны ходили на озеро, как танцевали в школьной самодеятельности. Хорошей и такой далекой прошлая жизнь была.
— Кима, очень долго нет мамы. Когда вернется — Нет уже шесть часов, уж не случилось ли чего?
— Мама вернётся, — твердо и уверенно заявила моя сестра. — Прошлый раз почти два дня её не было, вспомни, Кима?
— С каждым разом задерживается и задерживается, — задумчиво ответила я сестре.
Мы ждали ещё три дня... Спать не ложились. На улицу не ходили, так велела нам мама. Есть хотелось неимоверно, но мы молчали и не разговаривали с сестрой ни о чём, потому что думы были только о маме.
— Девочки! — дверь открылась и вошла наша соседка Юлия Степановна. — Маму вашу забрали в комендатуру. Когда отпустят, не знаю. Просила за вами присмотреть да накормить. Я картошки сварила. Садитесь.

Мы как сидели молча, так и не двинулись.
— За что забрали — спросила моя сестра, видя, как у меня покатились слезы.
— Не знаю девочки! Облава была. Она споткнулась, упала и её загнали, как и остальных, в комендатуру. Больше ничего не знаю...
Она сказала это как на одном дыхании, опустившись на нашу деревянную лавку.
— Мама! Мамочка! — заревела Кимка.
— Тихо! Не смей плакать! — прикрикнула я на сестру.
— Как Рему ждем, так и маму будем ждать... Будем надеяться, что её отпустят.
— Девочки, давайте я вас к себе заберу, — предложила соседка.
— Нет! Мы будем здесь, дома. Мама не велела нам выходить на улицу без неё. Вдруг вернётся, а нас нет — Что тогда подумает — отказались мы.
Ещё несколько дней прошли в ожидании. Остался последний кусочек хлеба, его мы берегли, если вернётся мама.
Сестра от голода ослабла, да и маленькая она была ещё совсем. Ночью проснётся, лежит и смотрит в темноту, молчит, а я вижу, как она переживает и страдает.
Юлия Степановна сегодня опять пошла менять вещи на продукты. Зашла к нам.
— Что у вас есть ещё поменять, девочки?
— Не знаю, — ответила я ей, открывая мамин шкаф, в котором остались висеть только пустые плечики. — Наверное, уже ничего нет. Остались только сорочки и нижнее бельё.
— Кима! — у порога стояла Майя. — Возьми мою шубку... или эту игрушку. Мне не нужна кукла, мне нужна мама. Я успела её подхватить: сестра упала в голодный обморок.
— Плохо дело! — осмотрела её наша соседка. — Она ещё и простыла. Температура. Дай-ка, градусник!
— Температура, действительно, есть. Горит вся!
Когда замерили ей температуру, страшно испугались: почти сорок...
— Где она умудрилась простыть — Мы ведь на улицу не выходили — Хотя в доме давно не топлено. Всё, что было, уже сожгли. Запасы дров всегда делала мама.
— Дрова у вас где — На улице, за сараем? — спросила соседка.
— У нас и спичек нет. Спички и соль должна была принести тоже мама.
Соседка принесла дров, разожгла печь. Но тепла не было: дрова были сыроватые. И совсем не скоро почувствовалось тепло в кухне.
— Согреем воды. Сейчас принесу шиповник, жаль, малины нет. Дай её мне! — и она протянула руки к Майе.
— Что же ты, моя родная?! Не выдержал организм, сдался. На Катю как похожа!
— Мама всегда говорила, что мы с Ремой похожи, а Майя — мамина, — прошептала я.
— Все вы мамины и папины. Жаль, что их нет рядом с вами. От Ремы так и ничего нет?
— Нет! По ночам слышу, как мама плачет, а что я могу сделать — Остается только ждать!
— Ждите! Вера она и спасает, и сохраняет. Малышка уснула. Пойду, переложу в кровать.
Но как только Юлия Степановна поднялась, Майя проснулась, обняла её за шею.
— Мама! Мамочка! — сказала она и заплакала.
— Я здесь, успокойся, доченька! — нежно ответила ей соседка. А мне объяснила: «Пока придётся так. Будем обманывать. Сейчас ей это нужнее!»
— Она всегда с мамой в кровати лежала, пока не уснёт. Ложитесь, — предложила я соседке.
— Хорошо, — тихо ответила мне она, смахнув слезу.
Майя умерла на десятый день... Маму так и не дождались... Меня взяла к себе соседка Юлия Степановна. Жила я теперь у неё, потому что в нашем доме мне всё напоминало о маме и сестрах, окна и двери мы с ней заколотили длинными жердями.
В победном сорок пятом вернулась из концлагеря моя старшая сестра, но в свой дом мы так и не вернулись; ни она, не я не смогли переступить порог родного дома, в котором не слышался звонкий смех Майи, не ощущалось тепла от маминой улыбки...
И никто не сможет нам вернуть того, чего невозможно вернуть из-за черного дыма войны...

 

 

САША

Когда мы играли с мальчишками в палочки-постукалочки, во двор въехала большая машина. Сразу же из неё выскочили немецкие солдаты, стали нас ловить и бросать в кузов под брезент.
— Куда нас — спросил меня Саша.
Я взглянул на него: он был самый маленький среди нас — ему вчера исполнилось только семь лет. До войны мы все его оберегали, зная, что у него какая-то неизлечимая болезнь.
Он падал в обморок: прямо тут же в песочнице. Сначала мы все пугались, но его мама объяснила нам, что нужно при этом делать и как нужно спасать его. А в остальном, он был самым обыкновенным ребёнком.
— Слышь, Вань! Почему грузят только маленьких детей, а взрослых нет — опять у нас спросил Саша.
— Пока ничего сам не могу понять. Одно только ясно, повезут куда-то далеко.
Наконец брезент с машины сняли и мы все зажмурились от яркого света.
Станция... Машина задом подошла к вагону и нас, всех побросали в вагон, словно какие-то мешки.
— Я к маме хочу! — заплакал Саша. — Когда они нас отпустят, Вань, а Вань?
— Не хнычь! Все хотят к мамам и всем сейчас нелегко...
— Да, я знаю, — ответил мне Саша, всхлипывая.
Вагон набили так, что первое время мы могли только стоять. Взрослых среди нас, действительно, не было. Были только дети и подростки. Три дня и три ночи везли с закрытыми дверями, мы ничего не видели, не слышали, а колёса всё стучали и стучали. Тревога за родных и близких усиливались.
Днём, когда ещё как-то свет пробивался через щели и окна вагона, а ночью становилось так страшно, что все мы плакали. Нас куда-то далеко везут! Родители даже не знают где мы?
— Мама, наверно, умрёт без меня, — проговорил Саша. — Она всегда так говорила: «Если что с тобой случится, я умру от горя».
Те, кто постарше, стали ногами стучать в пол вагона, в надежде пробить дырки, а потом и получить возможность убежать. Но вагон попался крепкий и пробить пол было почти невозможно.
— Эх, сюда бы нож или топор! — сказал Игорь. — Тогда бы мы все убежали, точно! Но где их взять?
Только на четвёртый день дверь вагона открылась и немецкий солдат, ругаясь, бросил в вагон несколько буханок хлеба.
— Хлеб только маленьким! — успел скомандовать я. — Стоять!!! Стоять!!! Сначала маленьким, а потом всем остальным.
Мой окрик подействовал. Все расступились перед лежащими буханками хлеба.
— Выталкивайте вперёд тех, кому нет ещё десяти, — скомандовал я.
Таких набралось восемь человек.
Несколько десятков глаз смотрело за мной, когда я делил хлеб.
— Мне совсем мало досталось!
— И мне не поровну!
— Тихо! Замолчали все! Ножа нет, поэтому как ровно разделить — оправдывался я.
С пола вагона собрали все крошки, мне достался маленький кусочек.
— Вань, мне мама каждый день таблетки давала, без них мне нельзя. Мама всегда строго по часам следила, а теперь как — спросил он меня.
— Не знаю, Саша! Ничего я не знаю! Ничего! — отвернувшись от него, чтобы Саша не видел мои слёзы, я попытался его успокоить:
— Сейчас довезут до какой-нибудь станции, а там наши мамы, а что и такое бывает.
— Ты сам-то веришь в то, что говоришь — тихо спросил меня Саша. Да, врать, я ещё научился. Оказывается, так тяжело врать.
Уже не помню, какие это были сутки в дороге, состав начали бомбить.
— Сейчас ещё не хватало от своих же бомб и снарядов погибнуть. А ведь это спасение! Немцы потеряют бдительность, а мы сможем убежать, верно, ребята?
— Саше плохо! — крикнули все разом.
Когда мы подбежали к нему, он перестал дышать и закатил глаза, бледное лицо, почти синюшнее лицо.
— Нужен сахар! Сахар! Или, чего-нибудь сладкое! Ой, мама, мамочка как же страшно!!! — закричал я, закрыв лицо руками.
— Мы не сможем ему помочь! Что же делать?
С первых минут, как нас начали бомбить мы взялись за руки, поддерживая друг друга. Только Саша лежал в середине.
Вдруг нашу крышу сорвало, и вагон загорелся.
— Пацаны, горим!!! Надо выбраться отсюда, пока всё не сгорело! Поезд остановился. Я уверен, что немцы, как крысы разбежались! Значит, есть возможность спастись кому-либо из нас. Первыми будут выбираться постарше, малышей подавать по одному и сразу бежать подальше от этой железки.
— Всё всем понятно — Начали!
Старшие подавали младших, последнего подали Сашу, он всё ещё был без сознания.
— Держите, Сашу, держите! Только осторожно! — кричал я кому-то наверх. Сам выбрался последний из вагона. Местность совсем незнакомая. Кругом сплошные леса.
В лесу было темно и мы все попрятались в кустах, наблюдая, как горит вагон. А горел он одним большим факелом, костром.
Немцы разбежались... Оставаться здесь, в лесу, было опасно, поэтому решили выйти хоть к какой-нибудь деревне. Шли всю ночь. Малышей несли на руках, а я ни на минуту не отпускал Сашу.
По дороге попадались сгоревшие деревни, обугленные дома с белыми печами.
Очень хотелось есть. Попадалась крапива — ели крапиву, ромашку, зверобой. К вечеру опять наткнулись на очередное пожарище, но всё равно продолжали и продолжали двигаться вперёд, хотя останавливались всё чаще и чаще.
Силы были на исходе, малыши плакали. Саша практически не подавал никаких признаков жизни. Только по тому, что он был тёплый, а не как покойник холодный, я определял, что он был ещё жив.
— Привал! — скомандовал я. — Малыши все в кучу. Старшие все за мной! Наломаем лапника, веток, соорудим для них шалаши и постели! Будем укладываться спать...
Все послушались меня. Наши малыши-воробушки окружили Сашу и остались нас ждать.
— Только вы давайте быстрее! Очень страшно в лесу нам без вас! — крикнула Варя. — Меня дедушка никогда одну не оставлял, даже в комнате, а тут лес!
— Ничего не бойтесь! Слышите, ничего! Мы будем рядом! — успокаивал я малышей.
Когда мы дружно ломали ветки сосен, вдруг услышали сначала крик, а потом плач, дружный плач.
— Это наши! За мной! Это наши ревут!!!
Мы все рванулись к тому месту, где оставили малышей. Бежали, не разбирая дороги, ветки сосен хлестали нас по щекам, но боли не чувствовали совсем.
— Что случилось — спросили мы, запыхавшись, у малышей.
— Саша! Он умер... Не пьёт воды и холодный! Мне мама говорила, что наша бабушка умерла и стала холодная.
Я бросился к нему, приподнял голову, но она упала безжизненно на моё колено.
Малыши плакали. Всю ночь я просидел над ним, ждал утра.
— Утром выроем ямочку и его похороним, — сказал всем.
— Надо будет его маме показать это место...
— Да разве запомнишь — Всё вокруг совсем незнакомое!
Могилку копали все. Утром похоронили Сашу, вбив в могильный холмик ветку от берёзы. Постояли у могилки, как полагается, помолчали...
Я снял с себя рубашку, завязал её на палку, словно рушник.
Дальше опять дорога. Вышли все на протоптанную тропу, по ней и пошли, поддерживая друг друга.
Совсем обессиленных нас нашли партизаны. Как потом выяснилось: от своего города нас увезли за тысячи километров, в Витебскую область.
Шёл тысяча девятьсот сорок третий год...

 

 

СВЕТКА

Нас — детей, отлавливали немцы по всему городу, потом увозили в мединститут, где немного откармливали и брали кровь для раненых немцев.
Глухое здание, до войны не привлекавшее своей серостью никого, теперь стало страшным адом, в котором часть из нас умирала, часть увозили куда-то, неизвестно только куда.
Мы со Светкой давно беспризорничали. Родители — отцы были, но, конечно же, воевали, а матери погибли в горящем доме. В чём были, успели выбежать, то и на нас осталось. Одежда давно приобрела вид лохмотьев. Всегда хотелось есть: утром шли по помойкам, если попадалась шкурка от селедки — был праздник, картофельные очистки ели сырыми.
В этот день, переночевав в развалинах дома, мы опять отправились на поиски еды.
— Сегодня пойдем возле мединститута, — сказала Светка.
— Опасно —
— Знаю, что опасно, но там есть чем поживиться: раненых они кормят.
Я согласилась на всё, хотя во мне протестовал мой внутренний голос: «Не ходи, опасно!». Но отказаться от маленькой корочки хлеба была не в силах.
— Светка, как только завидим опасность, убежим! — напутствовала я подругу.
— Понятное дело, ждать не будем, когда нас схватят. На прошлой неделе двоих девчонок увезли в мединститут.
Странно, до войны в нём преподавал мой папа. А сейчас ничего не осталось: ни дома нет, ни мамы, ни папы. И в мединституте теперь лечат немцев, не наших солдат, а немцев…
— Оля, о чем ты думаешь — толкнула меня Светка. — Думай, не думай, всё равно придется идти искать еду, пока её не нашли другие. Пойдем!
И она потянула меня за руку по направлению к медицинскому институту.
До войны ноги сами меня несли на работу к папе: любила посидеть в просторных классах, смотрела на всякие медицинские препараты в музее, а уж дорогу на третий этаж знала и могла найти дверь кабинета отца вслепую. А сейчас, чем ближе мы подходили со двора к этому серому зданию, тем страшнее и тревожнее становилось нам.
Но желание хоть что-то найти съестного было сильнее страха.
— Найти бы сейчас хоть немного картофельных очисток или хоть маленькую корочку хлеба!
— А если бы нашла целую булку — спросила я у подруги. — Что бы делала?
— Ты знаешь — она задумалась. — Я бы разделила её на маленькие кусочки и всех беспризорников накормила. Так меня учила мама: всегда и всё делить поровну. — Ты имеешь в виду тот детприёмник, который окружён колючей проволокой — На всех не хватило бы всё равно. Сейчас наша с тобой цель — помойка.
— А помнишь, как нас с тобой поймал какой-то дяденька — Мы даже имени его не спросили.
— Помню. Он словил тебя, а ты стала проситься:
— Дяденька, я больше не буду, отпустите меня.
Он тогда спросил:
— Ты чья? — Помнишь — А ты ещё ответила:
— Ничья, совсем ничья.
— Он повёл нас к себе домой и накормил. В доме у него была только картошка. Сварил для нас целую кастрюлю картошки.
— А потом мы испугались, что это был, наверняка, немец и удрали от него.
— Когда у других нет картошки — Откуда она у него взялась — Конечно, он был фашист, — продолжала рассуждать Светка.
…Чьи-то крепкие руки вдруг схватили нас обеих сразу. Мы кричали, вырывались. За разговорами не заметили опасность. Нас, вырывающихся и орущих, погрузили в машину. Мы кусались, плакали, но, увы, это делу не помогло.
И привезли в серое здание мединститута — в немецкий госпиталь. Закрыли за нами тяжелые двери, на окнах ставни, на полу кровь и таких же, как мы, человек десять.
— Разболтались, дурочки! Сами же себе навредили. Как теперь будем выбираться?
— Бежать надо, но как — Ни ты, ни я, ни они этого не знают — я указала рукой на детей.
Они были все разного возраста. Среди них были и совсем маленькие, может, годика три или два. Они — то затихали, то начинали плакать, кричать снова. Кто не мог кричать, уже просто хрипел.
— Давно вы здесь — спросила Светка девочку лет пяти-шести.
— Давно, нас вчера поймали. Только вы не плачьте. Сказали, что «врачи» нас всех будут лечить. Мы все больные, — объяснила она нам.
— Попали!
— Не знаю?! Разве можно их одолеть — Будем пытаться. Говорят, они сначала откармливают, а потом берут кровь, тогда она жирнее бывает. Я так слышала, — ответила мне Светка.
— Вам кушать дают — оглянувшись, спросила Светка у девочки.
— Кого уводят, то дают. А нам ещё ничего не давали. — Слышите, идут!
И она закрыла собой маленькую девочку, по-видимому, свою сестру, прикрикнув на неё:
— Тише! И чтоб я не слышала от тебя ни звука. Спрячься в дальний угол, туда, где совсем темно. Не бойся, я с тобой!
— Возьмите четыре человека.
— Тех, что привезли сегодня?
— Давайте
Дверь распахнулась и на нас смотрел немец, одетый в белый халат.
Халат у него был не такой чистый, даже грязный, значит он не доктор.
— Доктора не носят такие грязные халаты! — шепнула я Светке.
— Ты и ты, — указал немец на нас. — Пойдём со мной. Скорее, скорее пойдем! Я дам вам хороший шоколад.
— Врёт! Нет у него шоколада. Если сейчас подойдет ко мне — укушу, — подумала я. Немец рванул меня за руку, боль пронзила всю руку. Я закричала. За мной испуганно закричала Светка.
Она разбежалась и стукнула головой ниже пояса немца. Он вдруг весь обмяк и упал, только и вскрикнул:
— Ох!
Светка опять ударила туда же ногой. Немец вообще скрючился.
— Бежим! Бежим!
Те, кто мог бежать, побежали за нами, на ходу хватая своих братьев и сестер. Мы проталкивались в дверь, мешая друг другу, торопясь успеть. И успели.
Выбежали со Светкой на улицу, и помчались в разные стороны, чтобы нас не поймали. Смелость Светки поразила меня.
Послышались сзади автоматные очереди. Из автомата стреляли в здании госпиталя. Немного отдышавшись, мы поняли — стреляли по детям, которые не смогли убежать вместе со всеми. Их расстреляли там же в госпитале. Спаслось нас четверо.
Наташа и её маленькая сестра Вера, которая сидела у неё в рюкзаке за спиной, бежали вместе с нами.
— Куда теперь — спросила я у Светки, безоговорочно подчиняясь теперь ей. Она стала у нас за «главного», за «командира»
— Будем уходить из города. Проберемся в какую-нибудь деревню. Должен же нас кто-то приютить.
Так и сделали. Днём прятались в развалинах, а ночью шли попеременно несли маленькую Веру, помогая Наташе.
…Нас приютила у себя старенькая бабушка на самой окраин села, дом её последний в ряду. Выходили из сарая только ночью, днём не показывались. Трудно жили. Баба Стася берегла нас, как могла и сберегла.
О том, что в деревню пришли «наши», я узнала последняя. Мы у бабы Стаси прожили четыре года!
Все кричали: «Ура! Ура! Наши! Наши!»
Как увидела первого солдата, так и прилипла к нему, а с другой стороны моя подруга Светка. Мы плакали, отчего гимнастерка его стала, мокрая-премокрая…так мы его все обнимали, целовали и он, не стесняясь, плакал, обняв нас.

 

 

ЮЛИК

Мать мою, Изольду Шрапер, расстреляли немцы в первый же день, как только начались облавы на евреев, а меня спрятала соседка. Сначала я прятался в погребе, но, когда немцы стали обходить дома в поисках детей из семей евреев, оставаться в нём стало небезопасно.
— Юлий! Сегодня ночью тебе надо переправиться через Буг. Извини, но я могу подвергаться опасности, — виновато проговорили тётя Юля, не поднимая на меня глаз. — Попробуй на коряге перебраться на тот берег. Выйди к лесу, а там знаешь, где живёт лесник. Он спрячет тебя, я с ним уже связалась. Продукты и вещи тебе соберу. Прости!
— Да что Вы! Я сам понимаю, сколько тревожных минут Вы пережили, пока меня прятали. Спасибо за заботу
— После скажешь спасибо! Вот доберешься до Антона и тогда помянешь меня добрым словом, — ответила мне тетя Юля.
До войны мы жили соседями, двор в двор. Мы, ребятня, часто обедали то у нас, то у тети Юли. Наших отцов призвали на войну в один день. Моего отца взяли переводчиком, он хорошо говорил и знал немецкий. А Юркин отец направлялся водителем. Мы провожали, их и было такое чувство, что больше уже никогда не увидимся
— Берегите друг друга. Мамкам помогайте! — сказали почти в один голос наши отцы.
Что у тети Юли, что у нас было в семье по одному ребенку. Нам в феврале должно исполниться двенадцать, и мы старшие среди всей остальной малышни. Сенька побежал искать для меня приличную корягу. По берегу реки достаточно сушняка и выбрать дерево-плот не составило труда, однако, перетащить его не так-то было просто. Почти час я тащил корягу, весь взмок и страшно устал, но был доволен тем, что выбрал.
Вернувшись, домой, я увидел в доме полицаев.
— Где твой шельмец — Они всегда вместе. Он и Юлик.
— Юлий ушел в город к тете Зине. У нас его нет.
— Что врешь — Муха не проскочит через кордоны. Давно никого в городке не пропускали, только по аусвайсам.
Я вошел на веранду.
— А, щенок, твой вернулся — Где прячешь — Найдем, хуже будет! Говори!
— Юлий ушел в город, к тетке, — спокойно ответил я, повторяя один в один рассказ матери. — Мы его больше не видели, вот тебе крест, — и я, не зная, как даже креститься — перекрестился.
Полицай ударил меня, из носа сразу потекла кровь.
— Вспомнил — Сейчас так разукрашу, что мать родная не узнает.
— Трофим, все так и было, как говорим! Не тронь дитя. Если он появиться сообщим тебе или Игнату, — закрывая меня, сказала мама. — Молчать не станем.
Видимо он поверил словам моей матери, выходя из дома, опрокинул ведро с водой.
— Понаставили тут! Дайте пройти!
Ведро стояло там, где был у нас погреб. У меня все похолодело внутри, но полицай пнул ещё раз ведро и прошел по мокрому половику к выходу.
— Подержи пса, а то пристрелю! — крикнул мне полицай.
— Хорошо! Я сейчас! — почти бегом я бросился к Биму, держа его за цепь. Пес рычал и скалился.
— У, тварь, пристрелю! — злобно сказал полицай, но собаку не тронул, выйдя со двора, громко хлопнул калиткой.
— Сеня, я здесь, — услышал я голос Юлика. — В будке!
— Юлик, они везде ищут евреев. Всё для побега я тебе приготовил. Пока не вылезай, к соседям они пошли, — смотря в сторону уходящих полицаев, ответил я ему. — Как стемнеет, проберемся по бахчам к реке. Пока сиди и не высовывайся!
Через полчаса полицаи вернулись. Мама только поставила на стол чугунок с вареной картошкой и мы собирались обедать.
— Кто-то опять к нам! — с тревогой сказала мама. — Опять ироды идут! Только почему-то и соседка с ними.
Дверь открыли так, что она слетела с петель
— Да у Юли я его видела вчера! Говорю, что это он был — Юлик! Мне, врать не за чем.
— Опомнись, Мария, нет его у нас! Это вчера Сеня воду с колодца мне таскал.
— Воду говоришь — А ну показывай, где колодец! Найду, пристрелю и тебя и щенка твоего! Я предупреждал!
— Нет его у меня Трофим. Ищи! А колодец, вон он в конце огорода. Иди, проверяй!
— Стыдно Мария! То Сенька был!
— Может, я сослепу не доглядела, — стала оправдываться тетка Мария.
Сеньку и тетю Юлию повели к колодцу, а я всё это наблюдал из собачьей будки, ещё больше вжимаясь в её стенки.
— Показывай! Вот, выродок! Гоняйся теперь за ним! — ворчал полицай.
Обойдя колодец и убедившись, что внутри него никто не прятался, полицай, подталкивая тетю Юлю, Сеньку и тетку Марию вернулся в дом. Что он говорил, было слышно плохо. Но я видел, как тётя Юля выносит всю постель, подушки. Значит, в доме ищут.
— В погребе и за печкой посмотрите, — услышал я голос тетки Марии.
— Сволочь! Жаль, что до войны её огород не грабили, подсолнухи надо было у неё срезать, — зло подумал я.
Слышен был звон битого стекла. Это прикладом Трофим разбивал стёкла в доме.
— Правда, нет! Жарко! Устал я с вами! Мальчишка и впрямь давно в городе. Чего его здесь искать?
По воздуху летало перо из разрезанной перины, валялись подушки с одеялом. Бим залез в будку, прикрыв меня, точно зная, что меня ищут. Умные его собачьи глаза смотрели на меня не злобно, а как-то с жалостью.
— Бим, сидеть! А то тебя этот изверг обещал пристрелить, — шептал я ему почти в ухо.
— Заразы! Ищи их теперь! — ругался полицай. — Нет его в доме, ушел! Ушел, злодей! Завтра с меня три шкуры сдерут. Но я тебя все равно поймаю, Слово даю! Пойдём, Мария, покормишь меня! — обратился он к тётке Марии
Они ушли. Долго не приходил Сенька.
— Я матери помогал в доме прибирать. Тебе картошки принес. Темнеет уже. Думаю, сегодня они уже больше к нам не придут. Уходить тебе надо, Юлик, пока ещё какая-нибудь «сердобольная» тётя не объявилась.
— Я ей этого никогда не прощу, — тихо ответил мне Юлик.
Как только первые звёзды показались на небе, и жара сменилась вечерней прохладой, мы крадучись с Юликом покинули его убежище, потрепав благодарно за ухо Бима. — Собака оказалась лучше людей! — сказал Юлик, смотря на Бимкину будку.
Благополучно перебежали два огорода, бахчу и оказались у реки. Моя коряга понравилась Юлику. Нагретая за знойный день вода была приятно тёплой.
— Юлик, прощай! Может, свидимся! — тихо сказал я, остерегаясь и смотря по сторонам
— Спасибо! — ответил Юлик.
Коряга поплыла, а вместе с ней и Юлик, до берега он добрался без приключений. Спрятавшись в кустах, я видел, как он бросил корягу у откоса, а сам скрылся в темноте. Очень хотелось бы, чтобы мой друг выжил, и ничего с ним в дороге не случилось.
Мы встретились только через четыре года. Все это время Юлик был у партизан. А я не раз пробирался в отряды с донесениями. Придя в отряд, я отдыхал у костра. Вдруг кто-то закрыл мне глаза руками, затем развернул меня к себе.
— Сенька, друг! — закричал он.
Это был Юлик! Друг мой, Юлик!

 

 

ТАМАРА И ВАЛИЧЕК

В нашем детском доме собралось пять Тамар, почти одинакового возраста. Фамилии у нас были: Тамара Безымянная, Тамара Маленькая, Тамара Большая, Тамара Незнакомая, Тамара Неизвестная. Все нас доставили в этот детский дом с разных уголков страны, но у всех было одинаковое прошлое: никого не осталось, бомбёжка, поезд и Казахстан.
Нас никогда не ругали, не обижали, называя ласково: «Сиротки». Мы мало, что помнили из довоенной жизни, казалось, что война просто перечёркнула страничку памяти и вписала в неё свою страницу истории. У каждой из нас была своя память и своя история.
— Девочки, давайте поиграем в «маму», — предлагала я, и все со мной соглашались.
Мы купали нашу дочку, тряпичную куклу, рассказывали ей сказки про «Курочку-рябу», придумывали песенки, варили обеды. Все заботились о единственной дочери, как только могли.
— Купим ей в магазине мармелад — спрашивала я у моих подруг и мы дружно становились в очередь, разговаривая между собой, рассказывая, что сегодня делала наша общая дочь «Наташа».
— Как спала — спрашивала одна из нас, а другая ей отвечала: «Неплохо».
— Не болеет. — Нет! Просто настроение плохое. Не беспокойтесь.
За нашими играми наблюдала воспитательница с красивым именем Алия. А отчество её мы запомнить не могли, оно было сложное и совсем не выговаривалось. Алия не обижалась, обнимала нас, поочередно качала нас на одной ноге, подкидывая вверх и держала за руки. Это было сверх блаженства. Я училась хорошо. За первый класс у меня одной из Тамар были все пятерки.
Однажды меня Алия попросила позаниматься с одним мальчиком, но жил он в семье. И мне сделалось страшно. Как я приду к ним — У него есть папа и мама, у него есть дом, а у меня нет.
— Мне страшно Алия туда идти! — усевшись на колени к ней, прошептала я. — У них я не знаю как себя вести, что делать — Где разуваться — Можно ли трогать вещи?
— Сколько сразу вопросов, Тамара.
Но я не дослушала Алию.
— Семья — это не детский дом! Это что-то такое, куда нельзя ходить…
— Почему — У него хорошая семья. Он потерялся, когда его везли сюда в Казахстан. Его усыновила эта семья.
— У меня тоже был брат, — сказала я, но помню только его светлые волосы и черные глаза. Мама всегда говорила «черные, как смородинка». А у меня голубые, но мы с ним, наверное, похожи, потому что брат и сестра.
— Он был старше тебя или младше?
— Он, такой как я, только чуть-чуть старше и ростом выше меня. После него я донашивала сандалики и беленькие маечки. Только больше ничего не помню.
— Ты всё вспомнишь, Тамарочка, вот увидишь, всё вспомнишь. Не переживай!
— Нет! — категорически ответила я. — Все всё помнят: как кого зовут — Кто мама и папа — Где жила — А я ничего. Так разве бывает — Хоть что-то должна была я запомнить…
— Ты многое вспомнила, Тамарочка. Поверь, это дело времени.
— Вы меня не обманываете?
— Я не привыкла лгать, — ответила Алия.
Всю ночь мне снился один и тот же сон. Двери, двери, за ними люди и я, вхожу, в эти двери, но никто не обращает на меня никого внимания.
Закончились уроки и Алия, взяв крепко меня за руку, повела по коридору к шкафчикам с одеждой.
— Одевайся, нас уже ждут, — сказала она мне.
Натягивая шапку и завязывая шарф, я всё еще надеялась, что никуда не пойду
— Смелее! Учишься ты хорошо! Так помоги понять материал другому. Пойдем.
Мы шли по заснеженной улице, она была всего одна в этом населенном пункте. Только детский дом в центре Ильичевки, а нам надо выйти на окраину поселка. Вложив свою руку в ладонь Алии, и, чувствовала, как мелкая дрожь проходит по телу. Мы приближались к дому мальчика Валика.
— Валек! Так странно звучит имя. Когда он вырастит, его тоже так будут звать — спросила я у Алии.
— Нет! Он будет зваться Валентином, — ответила Алия.
— Мы пришли — взглянув на Алию, задала я вопрос.
— Да, Тамара. Здесь и живёт Валек.
Дом был аккуратный и маленький, в окнах горел свет. Навстречу выбежал пес с пушистым черным хвостом и громко залаял.
— Раз никто нас не встречает, то дома никого нет! — пыталась сопротивляться я. — Если к нам кто-то приходил, то мама всегда встречала, а потом провожала до двери. Там висел звонок, и были три фамилии. Нам нужно звонить три раза…
— Молодец! А говоришь, что ничего не помнишь.
— Если бы ещё вспомнить свою фамилию — прошептала грустно я.
Пес лаял и не пускал нас во двор. Наконец дверь в доме хлопнула и нам навстречу вышла женщина.
— Простите, что не встретила! Валечка заболел, вчера температурил, но сегодня готов заниматься. Он ждет тебя, — обратилась ко мне женщина. — Ты ведь круглая отличница, поможешь ему?
— Постараюсь! — ответила я. — Какая красивая у вас собака! Можно, я её потрогаю — У нас тоже была собака, но она жила дома в нашей квартире и звали её Буся.
— Боюсь, что нет! Наша собака знает только своих, — ответила мама Валека.
— Правильно, я — чужая! Я для всех чужая, потому что у меня нет родных, и мамы с папой тоже нет, — обиженно сказала я.
— Извини, что-то не так — испуганно и удивленно спросила меня мама Валика. — Бедная девочка! Прости меня, если я обидела тебя, травмировала.
— Алия, а что такое травма — поинтересовалась я, глядя ей в глаза.
Алия ничего не ответила, почему-то отвернулась от меня, и я услышала её всхлипывание. Она, закрыв лицо руками, плакала. Почему-то плакала и мама Валека.
— Я кого-то обидела — Говорила же вам, Алия, не надо было мне сюда идти. Наверно, меня плохо воспитывали?
Тамара тяжело вздохнула и чего уже не ожидали женщины: первая вошла в комнату, позвала:
— Пойдёмте, чего стоять в дверях, — как маленькая старушечка пригласила женщин девочка. — Мне свои ещё уроки сделать нужно! Некогда мне! — женщины улыбнулись и последовали за ней.
— Раздевайтесь! В доме тепло, чувствуйте себя свободно. Проходите в зал, а я сейчас Валека позову.
Она прошла в другую комнату и оттуда вышел мальчик, горло его было обвязано теплым красным шарфом. Мальчик пристально посмотрел на пришедших. И тут случилось то, чего не ожидал никто.
— Тамара! Сестренка! — пытался закричать он, но сиплый голос этого не позволил ему сделать.
— Валюшка! Валька! — Тамара рванулась к нему, раскинув руки.
Они обнялись и не могли расцепить руки долго-долго. Плакали все и дети и женщины.
— Это сестра моя! Как вы её нашли — Скажите, разве такое может быть — Мы возьмем её к себе — взглянув на свою новую маму, спросил Валек.
Женщины переглянулись и мама Валика ответила:
— Конечно, возьмём!! Разве можно разделять брата и сестру?
— Я знал, что тебя найду, обязательно найду, Тамара! Ты даже не представляешь, как я скучал. Подожди!
Валик побежал в свою комнату, выдвинул чемодан и вытащил небольшого медвежонка.
— Твоя любимая игрушка. Я знал, что ты найдешься, а мишку всегда хранил, возьми! — сказал Валик, вытирая слёзы.
На следующий день Тамара переехала жить к Валеку. Алия с мамой Валика занялись оформлением соответствующих документов.
— Удачи, тебе, Тамара! — пожелали мы ей, оставшиеся четыре Тамары, надеясь, что за нами тоже когда-нибудь придут папы и мамы.

 

 

ОККУПАЦИЯ

Каждое утро мы отмечались в комендатуре. Процедура унизительная. Нас считали по головам полицаи, высматривали и проверяли всех в каждом доме. Передвижения в другие деревни были запрещены. Немцы боялись партизан. О них я уже слышал и, конечно, как и все мальчишки, хотел бить немцев и полицаев, пускать под откос поезда.
После проверки все шли работать на каменный карьер: женщины, старики и мы — дети. Заброшенная штольня, таких в нашем округе было немало. Камнями мы мостили дорогу. Есть и пить не разрешали. От жары и тяжёлой работы плохо соображали все. У меня часто стала идти кровь из носа.
— Терпи, Юрик, терпи! — прикладывая к носу холодный лист лопуха, говорила мама. — Когда же их, проклятых, погонят от нас?
— Замолчь! — подбежал к нам полицай. — Давно виселица пустует. Ещё слово скажешь в адрес немецких властей и будешь раскачиваться на площади, помяни моё слово! — толкнув маму, сказал полицай. — И гадёнышу своему скажи, чтобы шевелился, чего расселся?
— Плохо ему! Видишь, кровь, не могу остановить. Не по мальчишке такая работа. Лошади не выдерживают, а у вас дети работают…
— Молчать, я сказал! — перебил маму полицай. — Тебе слово никто не давал. Будете работать, пока не сдохните! Нам земли германские власти пообещали, заживём наконец-то по-человечески. Все, что у нас отобрали в двадцать девятом — все вернём, а вас батрачить возьму. Мне рабочая сила нужна. А хочешь, замуж тебя возьму, баба ты справная, — он заржал, как конь и отошёл от нас.
— Мразь! — тихо сказала мама. — И убить-то его некому. Скольких уже в полицию сдал. На прошлой недели зверствовал, думали, потопнет в болоте, так нет выбрался.
— Надо заманить его в лес и там прикончить, — предложил я ей.
— Ты даже думать об этом не смей! Не смей, слышишь! Тогда всей деревне не жить, спалят, как Луговую, вместе с жителями.
— Но ведь кто-то же связан с партизанами — Летят поезда под откос с немецкой техникой. Нужно искать человека, кто связан с партизанами.
— Да как же ты его найдешь — Это практически не возможно. Давай будем работать. Ты уж постарайся не падать больше в обморок, пристрелит он тебя. Без тебя мне тоже не жить, сынок!
Утром нас всех опять собрали у комендатуры: полицаи поймали на «Ѓелезке» партизана. Предстояла казнь прямо у нас на глазах. Тех, кто закрывал глаза и старался не смотреть, по приказу офицеров пристреливали на месте.
Его вывели из комендатуры, на груди вырезали звезды. Кровью запачканная рубашка, почти ничего не видели глаза, потому что лицо распухло от побоев.
— Всем смотреть сюда! — приказал немецкий офицер. — Кто будет не смотреть, расстреляйт, — на ломаном русском продолжал он.
Так получилось, что мы с мамой оказались в первых рядах. Сразу не узнали его: это был папин брат. Я ужаснулся, когда узнал в нем дядю Толю.
— Чей родственник — спросил немецкий офицер. — Кто есть его родня?
Но никто ему не ответил, все стояли молча.
— Ещё раз повторяю: «Чья это родня?»
Ответа на вопрос он не услышал…
Зная, что за этим может последовать расправа, матери стали прикрывать собой детей. И они, словно, маленькие воробушки, вжимались и крепко обнимали старших.
— Лёшка! Кончай с ним! — послышался окрик полицая.
Подтолкнув прикладом избитого и еле идущего партизана, немец ради забавы дал очередь из автомата по верху голов собравшихся людей. Послышались стоны и крики кровь раненых и убитых окропили площадь.
— И так будет с каждым! Кто не будет подчиняться геру офицеру. Кто будет портить немецкое имущество, взрывать поезда.
Дядю Толю повесили и ещё два дня не разрешали снимать, угрожая расправой каждому, кто попытается приблизиться к нему. Ночью пошёл дождь, он стучал по крышам, словно слёзы за эти два пережитых дня. А к утру, соседи сказали, что на соседней станции взорвали эшелон с немецкими танками.
— Так им и надо! Чтоб все сгорели, как эти танки! — передавали мы друг другу, радуясь и негодуя одновременно.
Я стал считать, сколько поездов пустили под откос партизаны. Хотелось тоже помочь нашим солдатам громить фашистов, но всех, кто был старше десяти — двенадцати лет ждало новое испытание: нас должны были отправить в Германию, погрузить в товарняки, словно скот.
— Мама, я убегу! Не смогу жить там, на чужой стороне, всё время пригибаться перед этой немчурой.
— Сынок, мне тоже без тебя не жить, но если не пойдешь добровольно, тебя пристрелят здесь же на месте. Этого горя я не вынесу. Завтра сказали явиться всем в комендатуру.
— Кого ещё со мной?
— Колю Дубового, Аркадия и тебя, — ответила плача мне мама.
— Аркаша он — инвалид, ногу подтаскивает. Зачем им такой — Мама, они его пристрелят! Он не сможет забраться в товарняк.
— Знаю, Юра! И полицай, зная о его увечье, к ним домой первый пришел.
— Зараза! Хоть бы шлепнул его кто! Откуда берутся предатели?
— Он всю жизнь всем завидовал, делал подлости. То корову чью-нибудь в плавни загонит, то сено спалит, то дом. Потом вообще из нашей деревни исчез — мы вздохнули спокойно. А с немцами появился, словно оборотень. Зверь лучше его будет…
Утором почти из каждого дома уходили подростки. Собралось нас человек пятнадцать, а то и больше.
Всю провизию немцы покидали в кучу, а потом подожгли. Под конвоем, выстроив по два, решили вести по дороге к станции. Матери в глаза я не мог смотреть. Кричали, плакали, просили за нас они, стоя на коленях.
— Шнель! — была команда.
Я взял Аркашку под руку и, не успевая за колонной, мы шли с ним самые последние. Остался позади последний дом нашего села и нас повели по дороге, постоянно подгоняя, избивая прикладами.
На полпути Аркадий не удержался и упал, а я просто не успел его подхватить.
— Ах, ты, мразь! Давно надо было тебя пристрелить, — крикнул полицай.
— Не трогайте его! Видите, идти ему совсем тяжело.
— Дозаступаешься, сейчас! Гаденыш! — огрызнулся полицай.
Щелкнул затвор ружья и раздался выстрел.
Аркадий упал на колени, закрывая рукой, начавшую пропитываться кровью рубашку. Он, казалось, ещё не осознавал, что это в него стреляли и пытался подняться. На лице застыли испуг и изумление.
— Не останавливаться! Пошли, я сказал! — но он не успел закончить фразу. Меткими выстрелами кто-то сразил конвой.
— Ребята, бегите! Бегите в лес! Скорее!
Это было подобно чуду. Мы добежали до леса, а там, в зарослях дикой калины нас ждали партизаны. Среди них я узнал родного брата нашего полицая.
— Не смотри так Юрка! Не брат он мне. Давно за ним охотился. Наконец, возмездие свершилось... — ответил на мой вопрос дядя Игнат.
— Одна мать породила. А дороги у вас разные, — сказал я, смело, глядя ему в глаза...

 

 

ПОБЕГ

…Когда пулеметы строчат из самолета, то кажется, что все пули у тебя в спине.
— Ложись! Ложись! — кричит мне мама и сама падает на меня.
Только тогда не слышишь противного визга пуль и даже не страшно. Мама прикрывала мою голову простым ведром, когда мы ехали в какой-то машине.
— Пусти! Пусти! — кричал я. Совсем не понимая, что так и надо было. Так ужасов не видно. Но маму убили… Нам, детям, страшно было терять родителей, а если это происходило у тебя на глазах?
Её автоматной очередью расстрелял немецкий солдат. От неожиданности я тоже упала и лежала не шевелясь. Немец подошел к нам, стукнул сапогом маму, занес сапог надо мной, но тот, что шёл рядом с ним, грубо прикрикнул на него и немец прошёл мимо меня.
Когда всех погнали в колонне, пыталась запомнить эту местность, чтобы непременно вернуться и похоронить маму.
— Беги, дочка, беги и не оглядывайся! Будешь отставать — пристрелят. Поверь мне! — сказала мне какая-то женщина.
Она взяла меня за руку, и мы побежали с ней вместе.
Сколько бежали — Не помню… На небольшом привале женщина мне сказала:
— Теперь тебя звать Наташа Ковалёва и ты моя дочь.
— Нет! Нет! Нет! — заплакала я. — Я мамина дочь и звать меня Ирой Сазоновой, слышите?
— Успокойся! Я знаю, девочка, знаю! Но сейчас так надо, мне надо и тебе, чтобы выжить, понимаешь, чтобы не умереть в этом аду, — она трясла меня, пытаясь успокоить и привести в чувство.
— Тебя звать Наташей Ковалевой, повтори! — и женщина взглянула мне в глаза.
— Меня зовут Наташей Ковалевой… — повторила я, отвернувшись от неё. — Зачем это вам — Я всё равно не ваша, вы бросите меня.
— Если бы я хотела это сделать, прошла бы мимо и никогда на тебя не взглянула. Моя девочка погибла. Она твоего возраста… — помолчав, сказала женщина. — Нам просто необходимо с тобой выжить для того чтобы после войны найти твоих родственников, а мне по другой причине: спасти сейчас от одиночества и горя, которое на меня обрушилось. Иначе я на себя руки наложу…
Я подбежала к ней, обхватила её шею и стала целовать щеки, губы, лоб совсем незнакомой мне женщины.
— Пойдем скорее! Нам нельзя отставать от колонны.
— Куда они нас гонят?
— Не знаю, дочка! Говорят, что на станцию. А что будет дальше — Никто из нас не знает, Наташенька.
Чужое имя вновь резало мой слух, но теперь так было нужно и с этим необходимо было смириться.
По дороге в нашу колонну вталкивали очередных беженцев, и нас становилось все больше и больше. Втайне каждый надеялся спастись: убежать, спрятаться.
Попытка бегством каралась расстрелом. Несколько человек у оврага решили убежать, но автоматные очереди не оставили никого в живых. Они не щадили ни женщин, ни детей.
— Не смотри, Наташенька! Зинаидой Петровной меня звать. Запомнишь — Мы из под Бобруйска. Деревня Лутошкино, жили на улице Солнечной, дом два. Запоминай, Наташенька! Не раз тебя об этом спросят.
Нас пригнали на станцию Снежить. Подали состав и только тогда мы поняли, что он предназначался для нас.
Ничего, не объясняя, всех загрузили в состав
— Куда нас теперь — спросила моя новая мама у охранника, видимо, из наших местных, из белорусов.
— Молчать! Молчать! Не будоражить народ. В Германию повезут, за счастье должны считать! Заткнитесь, твари! — он замахнулся на женщину с ребёнком, которая начала кричать и проклинать фашистов и его вместе с ними.
— Кто не зайдет в вагоны добровольно: приказано стрелять. А я уж постараюсь приказ выполнить, не беспокойтесь! — орал охранник. — Бросили вас волки. Вот им — защитникам своим скажите: «Спасибо!». Пошевеливайтесь, я сказал!
И он выстрелил из автомата в старенькую бабушку, которая не смогла подняться в вагон.
— Как дойдём до вагона, сразу ныряй под него. Под вагоном проберешься на другой путь и беги, беги, дочка! — сказала мне Зинаида Петровна.
— А вы, а ты, мама — посмотрела тревожно я на неё.
— Я так не смогу. Тебя прикрою, специально создам затор, а ты беги, беги, дочка!
Она подтолкнула меня, я упала, она на меня, другие, кто шли за мной тоже повалились с ног. Послышалась опять автоматная очередь. Немец стрелял по упавшим. По моему лицу потекла чья-то кровь.
— Тетя Зина, мама!! — закричала я, но голоса своего не услышала.
— Быстрее, дочка, быстрее! Бросай всё и беги, дай бог свидимся
Она не договорила: её рука дернулась, а сама она как-то вытянулась, и нос её заострился.
— Мама Зина! Мама Зина! — сквозь рыдания, кричала я. — Как без тебя буду?
У края перрона образовалась суета, и я воспользовалась ей. Потихоньку спустила ноги через перрон и шмыгнула за колесо вагона. Спрятавшись, выбрала момент, когда немец отвернулся, и начала перебегать короткими перебежками до следующего состава, стоящего на путях.
О страхе не думала, как-то вся сгруппировалась, когда стреляли, нагибалась. Цвет моего пальто был примерно такого же цвета как железнодорожная насыпь. Споткнулась, упала в какую-то канаву.
Было очень холодно. И снился мне сон, что мама и мама Зина укутывают меня в теплое одеяло и поочередно говорят ласковые слова.
— Наташенька, солнышко!
— Ирочка, радость моя!
Когда открыла глаза, увидела старенькую бабушку, укрывающую меня одеялом.
— Пришла она в себя! Пришла, дед, слышишь! — говорила она кому-то. — А то ведь уже и не чаяли тебя живой увидеть. Думали, подстрелил тебя немец, как и мамку твою.
— А вы кто?
— Не бойся девочка. Тебя здесь никто не обидит. Намаялась, бедненькая. Поспи еще, поспи. Сон он лучше всего сейчас будет для тебя, — ласкового погладила меня по голове шершавая старушечья рука.
— Вы кто — переспросила я, отстраняясь от незнакомой старушки.
— Теперь мы твои дедушка и бабушка. Всем так говори. Привезли тебя к нам из города, в гости. Я — баба Маша, а он — дед Кузьма. Звать тебя как?
— Наташа, нет Ира! — быстро ответила я.
— Так не бывает. У человека только одно имя. Так Наташа или Ира?
— Для мамы своей была Ира, а для тети Зины, что меня спасла, стала Наташей, — тихо проговори я. — Только их убили: сначала маму, а потом маму Зину.
— Видели, как вас всех давеча на станции расстреливали фашисты. А ты шустрая, видать, убежала?
— Да…
— К нам с дедом прибежала и так застучала в окно, что стекла чуть все не переколотила. Как в дом забежала, так и упала в обморок. Почитай сутки ни на что не реагировала: спала или без сознания была — мы с дедом так и не поняли. Ну да, ладно! Пришла в себя и хорошо! Правильно говорю!
— Да, — кивнула я, совсем успокоившись. — Вы не выдадите меня фашистам?
— Нет, внучка! Обещаю, спи! Ни о чем не думай… Закрывай глаза, и пусть тебе приснится только хороший сон, внученька. Спи, родная! Дитятко мое, многострадальное!
Засыпая, я чувствовала на своей голове её шершавую ладонь. Слышала, как дед Кузьма укрыл меня шалью, от чего стало спокойно и тепло. Но во снах мне опять виделась мама, моя добрая мама, мамочка: единственная и любимая.

 

 

ТРЕВОГА

Мама не пришла…
К тому, что папа не приходил, я привык: папа был военным, уезжал надолго в другие города и иногда брал меня и брата с собой.
Брат еще ничего не понимает — он маленький и родился перед самой войной. Даже говорить еще не умеет. Я укачивал его, как учила мама. Когда Валерка уснул, услышал вой сирены и чей-то голос предупредил: «Граждане, воздушная тревога. Спускайтесь в убежище». Кто нас об этом предупреждал, я не знал, но понял, что если так сказали, значит нужно спускаться в подвал и там переждать время бомбежки.
Кое-как одел спящего Валерку, он начал плакать.
— Замолчи! Не плачь! Так надо! В бомбоубежище досмотришь свой сон. Тебе какая разница где спать — Не реви!
Замотав его в одеяло, я захватил бутылочки с водой и несколько пеленок, вспоминая на ходу, что всегда брала мама, когда такое случалось. Аккуратно положил кричащего брата на кровать и захватил ещё документы — так их мама называла, они всегда лежали в красной коробочке.
— Надо бы маме взять кофту или плед в серую клеточку вдруг мы надолго, — подумал я.
Брат мой просто орал, а не плакал.
— Тихо, я сказал! И как с тобой мама справляется — Если бы я так орал, дом бы уже разрушился! Иди ко мне!
Все спускались в бомбоубежище. Увидев меня с братом на руках какая-то женщина предложила свою помощь:
— Давай понесу! Тяжело ведь, совсем ещё маленький. Давай, вдруг, уронишь?
— Не дам! Мама не разрешает никому его в руки давать. Не дам. Если хотите, возьмите плед, а то я в нём совсем запутался.
Женщина свернула плед и пропустила меня с Валеркой вперёд. В бомбоубежище уже было очень много народу. Все лавочки были заняты, но она подняла кого-то и усадила меня с орущим братом.
— Может ему водички дать — спросил я у неё. — Не знаю, как его успокоить — Мама всё умела, но сегодня не вернулась. Где теперь её искать, ума не приложу.
— Не переживай! Будем надеяться, что она, конечно, придёт.
— Только не надо меня успокаивать. Если не пришла, значит, что-то случилось с ней. Люди просто так не пропадают, — и я разрыдался.
— Ты же большой уже! Тебе брата доверили, плакать совсем нельзя. Он ведь всё понимает и чувствует. Успокойся, малыш! Тебе сколько лет?
— Шесть, — ответил я. — Вы не смотрите, что я такой маленький — это скоро пройдет. Обязательно вырасту, папа у меня высокий и красивый. Я обязательно буду военным — это точно.
— Смотри, затих твой брат! Видимо понял, что надо молчать и уснул.
— А может, он умер — испуганно вскрикнул я и быстро открыл одеяло, прикрывавшее лицо Валерки.
— Спит! Слышишь, дышит, даже посапывает.
— Как я боюсь оставаться с ним один. Мне все время кажется, что он умер! Мне бывает так страшно, тетя, вы даже себе не представляете!
Она обняла меня, но совсем не так, как обнимала мама.
— Странно, такие же руки, а обнимают не так, как мама. Неужели все женщины такие разные?
— Ты чего шепчешь там, малыш?
— Так рассуждаю, — ответил я, но женщина вдруг почему-то рассмеялась.
— И смеетесь вы совсем не как мама.
— Так вот ты о чём, — удивлённо обронила женщина.
— Ты сравниваешь меня со своей мамой — Нет! Одинаковых женщин не бывает, как и не бывает одинаковых мальчиков и девочек.
— Это я знаю. Мы с братом совсем не похожи друг на друга. Я светловолосый, а он смотрите, какой тёмный, — показал я на брата.
В радиоприёмнике опять послышался чей-то голос: «Отбой! Отбой тревоге!»
— Сейчас придём, а мама вас уже ждёт у дома, — сказала мне женщина. Валерка не плакал, спал: видимо пригрелся на руках.
— Пойдем! Ты, в каком доме живешь?
— В тридцать втором. А ты — Ой, простите «Вы»?
— В тридцать четвёртом, — ответила она мне.
На улице у меня закружилась голова и я чуть не упал. Хорошо, что Валерку несла женщина. Подойдя к своему дому, я увидел разрушенные стены: от дома не осталось ничего.
— А где дом — вырвалось у меня. — Куда мы теперь денемся?
Возле дома плакала, стоя на коленях, женщина. Она причитала и кричала:
— Сашенька, Валера, дети мои, простите! Родные мои! Деточки, да будет проклята эта война! Что же я скажу Сереже. Сашенька, Валера, родные мои!! Горе то, какое! О, горе, горе!
— Мамочка! Мама! Мы здесь! Мы вот они! Я и братик! Не плачь! — как можно сильнее прокричал я.
Мама обернулась на крик. Побежала к нам, а я к ней. Падал, вставал и снова падал. Она схватила меня и всего стала целовать. Потом мы обнялись, и так, рыдая, стояли долго-долго. Женщина держала на руках Валерку и тоже плакала.

 

 

РАССТРЕЛ

Был очень теплый день. Солнце нагревало траву. Теплый день, теплая трава — мы босиком. На том месте, куда нас согнали, устраивались всегда праздники, проводились митинги или просто все пели. Мама с отцом хорошо пели и их всегда приглашали петь на праздниках в хоре.
У всех, кого собрали, были просто каменные лица. Странно, говорят, люди должны предчувствовать свою смерть. Но не плакал никто, даже мы сбились в одну кучку.
Обычно стояли отдельно от девчонок: не любили мы их, да и связываться никогда не связывались, за косичку дёрнем и убежим. А сейчас стояли возле девчонок, и так нам их стало жалко. Нас сейчас всех расстреляют каратели, так было уже в двух сёлах — наше было на очереди.
Матери не держали нас возле себя, только все время шептали:
— Если сможете, бегите, дитятки.
— Куда?
— Куда угодно, либо притворитесь, что вас расстреляли, ну, что мертвые вы уже, — говорила мама моего друга Пети Скобуева.
В нескольких шагах от нас уже поставили пулеметы, и возле него сели два эсесовских солдата, о чем-то разговаривали, показывая пальцем на нас, смеялись. Потом подошел один из офицеров.
— Кто из вас скажет, где партизаны — будет жить! — сказал он всем. — Все будут молчать, расстреляем всех.
— Слышишь, Петька, они точно нас сейчас покрошат. Интересно, кто из нашего села выйдет?
— Не знаю, разве найдутся такие предатели?
— Еще раз спрашиваю: «Кто держит связь с партизанами — Время даю ровно три минуты!», — сказал эсесовец в черном плаще и высокой фуражке.
Все молчали.
Я видел, как солдат снял затвор, зарядил ленту и взял пулемет в руки. До нас было два метра, до кого — десять. Жались теснее друг к другу, кто-то что-то кому-то говорил, но не словами, движением руки, глазами. Я, например, ясно представлял себе, что нас расстреляют и всё. Жалко, с отцом не встречусь, да и мать оставлять одну никак нельзя.
— Последняя минута пошла… И вам капут.
Из тех, что стояли впереди, солдаты отсчитали десять человек. Дали им лопаты и сказали копать яму. А меня и Петьку погнали ближе смотреть, как они копают. Копали быстро-быстро. Когда яма была готова, она была такая большая, как под дом или фундамент.
Расстреливали по три человека. Поставят у края ямы — и в упор.
Остальные смотрят…
Я не помню, чтобы родители прощались с детьми. Не прощалась со мной и моя мама, хотя стояла, совсем рядом. Ужас парализовал всех от мала до велика. Стали отбирать маленьких детей у женщин.
Вот только когда закричали все наши братья и сестры, закричали наши матери. Женщин сталкивали в яму, а детей бросали отдельно.
— Дитятки, родненькие! Пустите! Пустите!
Тетка Полина пошла на пулемёт.
— Стреляй! Стреляй, гадина! Всех не перебьешь!.. Нас убей, но детей не тронь. В чем они виноваты?
Раздался одинокий выстрел, но не со стороны офицера, наоборот, тот упал в песок. Затем ещё и ещё. Били точно, по-снайперски. Мы с Петькой легли на землю.
— Наши бьют! Прицельно.
Скоро из немецких солдат никого не осталось. Очистив площадь от оккупантов, к нам вышли партизаны. Вот тогда прорвало всех: кто кричал, кто плакал, кто поднимал из ямы тех, кого уже успели расстрелять. Заголосила вся деревня.
— Простите, что не успели! Теперь собирайтесь, берите детей и за нами в лес — к партизанам. Хоронить будем ночью, если каратели сюда не нагрянут, а сейчас главное уйти! Времени нет, товарищи!
Мы с Петькой побежали к своим матерям оставшиеся в живых, через минут двадцать уходили к партизанской стоянке, далеко в Белорусские леса.

 

 

ОВЧАРКА

Через Болыничи шли войска. Тогда мы с сестрой ещё не понимали, что это отступление. Приветствовали всех, но лица у солдат были не радостные, скорее всего грустные.
— Мама, почему они ни с кем не разговаривают — спросила я маму.
— Не знаю. Видно нечего сказать, — сказала она, глядя в окно.
В нашей хате расположилось много солдат. Все почему-то старались взять нас с сестрой на руки, предлагали сахар. Но мама не разрешала его брать и к солдатам запретила нам подходить.
— Не надо им этого, не давайте. Путь у вас нелегкий, самим пригодится. Девочки, отойдите от солдат.
— А сахар — спросила я.
— И сахар не берите! Нельзя, я сказала.
Мы покорно отошли от солдат.
Они простояли у нас ещё ночь, когда утром проснулись, то никого не увидели, только на столе лежала небольшая горстка сахара.
…Немцы появились в селе неожиданно. Как будто окружили село со всех сторон. На мотоциклах, пешие, на танках. И село, сразу как вымерло, неслышно было, даже лая собак.
— Мама, это враги — спросила Оля. — Враги — это не наши солдаты. Я никогда к ним не подойду.
Послышались автоматные очереди.
— Спрячьтесь и не высовывайтесь. Быстро под кровать, — скомандовала нам мама.
В дом вошел солдат и выстрелил в тот угол, где висели бабушкины иконы и лампадка.
— Зачем — Что вам от этого — услышали мы голос мамы.
Немец рассмеялся. Вдруг в открытую дверь ворвалась большая чёрная овчарка. Она, обнюхав дом, бросилась к нам под кровать.
— Мама, мамочка! — закричала Ольга испуганно.
А собака, схватив её за руку, выволокла из под кровати мою сестру. Это случилось так быстро, что это событие застало нас врасплох. Кричала от боли Ольга. А собака просто разрывала руку сестры.
Мама сняла чугун с кипятком, стоявший всегда на печке, и вылила воду на собаку. Послышался одиночный выстрел — это немец выстрелил в овчарку, затем что-то приказал своему денщику, тот быстро достал аптечку из чемодана, взял на руки потерявшую сознание Ольгу и стал аккуратно обрабатывать раны.
Я вылезла из под кровати, думала, что он сейчас убьет сестру. Мама вытаскивала во двор собаку.
Что-то дали понюхать Ольге, она пришла в себя, закричала и заплакала одновременно. В хату вошла мама, опустилась на колени перед Ольгой. Немец продолжал бинтовать руку, отчего Ольга вскрикивала.
— М-Мама, с-собака где — спросила она заикаясь. — Э-то п-плохая с-собака. Злая! — сказала она и опять потеряла сознание.
Немец опять что-то сказал денщику и тот, держа Ольгу на руках, направился к выходу.
— Не отдам, не отдам! — кинулась к нему мама. Она обхватила его ноги и не давала сделать шагу денщику. Тогда офицер подошёл к маме, поднял её и сказал:
— Киндер нужен врач! Врач, госпиталь, понимайт!
Он схватил Ольгу и выбежал из дома, мы за ним.
— Дочку отдай! Отдай дочку!
— Оля, Олечка! — кричала я.
Он принёс Ольгу в колхозный сельсовет. Там теперь располагалась комендатура. Мы за ним, но нас грубо оттолкнули немецкие солдаты.
Слышно было, как плакала Ольга.
— Мама, не плачь. Они её не обидят, покажут врачу, — успокаивала я маму, но она меня не слышала, голосила, причитала:
— Оленька, доченька! Родная моя, кровинушка!
И тут дверь сельсовета распахнулась, и тот же офицер вынес на руках нашу Ольгу.
— Приносить будешь на перевязку. Врач её лечил. Завтра придёшь.
Мама потеряла сознание. Ольгу я взяла на руки, а маме их доктор опять дал что-то понюхать и она пришла в себя.
Офицер проводил нас до дому. А потом показал фотографию, где были изображены две девочки с женщиной.
— Это мой киндер: Ирма унд Эльза, — сказал он маме.
Ольга шла на поправку медленно, а заикание осталось на всю жизнь. Собак боялась страшно, всегда за меня пряталась или того хуже — падала в обморок, если чужая собака к нам во двор забегала. Своей мы никогда не держали, боялись за её самочувствие. А немца того часто вспоминали, значит, были и нормальные люди среди них, не изверги.

 

1 | 2 | 3
 
    Пусть знают и помнят потомки!  

    
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(1 голос, в среднем: 5 из 5)

Материалы на тему

Оргкомитет МТК «Вечная Память» напоминает, что в Москве проходит очередной конкурс писателей и журналистов, посвящённый 80-летию Великой Победы! Все подробности на сайте конкурса: www.victorycontest.ru Добро пожаловать!