ОПАЛЁННОЕ ДЕТСТВО

Вступление

детский писатель, художественный руководитель
студенческого театра «Вдохновение».

Опалённое детствоСборник рассказов «Опалённое детство» — это рассказы о детях войны писателя Елены Пономаренко, сборник посвящён детям, пережившим войну, перестрадавшим её. Ибо нет ничего священнее для нас, как память о былой войне! О переживаниях маленьких детей, о подростках во время войны, о потерях и испытаниях, которым они подверглись, повествуется в рассказах писателя.
Основной нитью повествований в сборнике проходит раскрытие характеров героев, желание помочь, своими действиями доказать способность бороться против врага, против немецких оккупантов. Данный сборник — не вымысел, все рассказы записаны со слов конкретных свидетелей, граждан Казахстана.
Книга посвящена великой дате — 65-летию Победы нашего народа в Великой Отечественной войне, и адресована широкому кругу читателей в XXI веке!

Текст статьи

ОСТАЛОСЬ ТОЛЬКО ПЕПЕЛИЩЕ

ЕЛЕНА ПОНОМАРЕНКОСтали бомбить деревню, а нас у мамы шестеро... И все были, как говорили наши соседи: «Мал мала меньше!»...
Самый старший я, мне было тринадцать лет.
Сначала мы ничего не могли понять и просили всех солдат, что отступали через нашу деревню, взять нас с собой.
— Прости, сынок! — ответил мне солдат. — Прости, нас, что уходим и оставляем вас. Стыд глаза режет. Сделать ничего не можем и изменить пока тоже. Вас бы всех надо забрать...
— Куда же мы? А хозяйство? — посмотрев на солдата, ответил я.
— Мы в лес уйдем. Да и вы скоро вернётесь... Ведь вернётесь? Мне отец обещал, что скоро война кончится. Она ненадолго! — подбадривал я солдата, продолжая поддерживать с ним разговор.
— Вас у мамки сколько?
— Шестеро. Из мужиков были только папка и я, остальные девчонки. Ленка и Танюшка совсем маленькие. По очереди их нянчим, пока мама по дому управляется.
— У меня тоже трое осталось... Такой же сорванец ими верховодит. Послал им письмо, да разве теперь письма дойдут? — размышлял солдат.
— Миша, надо коров подоить! — крикнула с порога мама. — Молока солдатам в дорогу дать не помешает. Хлеба я испекла.
— Пойду я, дяденька солдат! Некогда мне... Работы много, день ещё только начался, — по-хозяйски ответил я солдату.
— Славный у тебя мужичок! — похвалил меня солдат. — Хозяйственный, домовитый.
— Так на него только одна надежда и осталась. Он и за брата им и за отца. Пока слушаются... — улыбнулась моя мама, а у самой в глазах слёзы.

Ей, видимо, хотелось сказать этому солдату другие слова, спросить его: «На кого же нас оставляете? Как мы теперь? Старики, бабы, дети...» Но не сказала, потому что ответа не было ни у тех, ни у других, ни у этих, что покидали сейчас нашу деревню.
Когда немецкие солдаты зашли в хату, я успел спрятать сестёр за печку. Мама забросала нас старым тряпьём и приказала молчать, не хныкать и не плакать. Сёстры прижались ко мне, как воробушки. Были они голубоглазые, светловолосые, похожи на маму, а я в отца: тёмноволосый и зеленоглазый.
Слышно было, как мама успокаивала Ленку и Танюшку, спали они в одной кроватке. Отец так и не успел смастерить им кроватку побольше: Ленка и Танюшка были двойняшки.
Если плакала Ленка, то эту же «песню» подхватывала Танюшка.
«Почему?» Я этого никогда не мог понять, спрашивал у мамы, но она тоже затруднялась мне объяснить...
— Не тронь! — услышал я крик мамы. — Не своё не тронь! Это молоко детям! На ломаном русском языке кто-то повторил за моей матерью: «Млеко!»
Затем ведро опрокинули и молоко подтекло к припечку. Это была утренняя дойка...
— Зачем разлил? Детям — молоко!
— Киндер? — спросил опять маму тот же голос.
Я высунулся и приподнял тряпку, накрывавшую мне лицо.
— Вот гад, всё молоко разлил! Чем теперь девчонок будем кормить?
Зашевелилась и всхлипнула Иришка.
— Тихо! Тихо! Ирочка, тихо! — прошептал я ей и показал кулак. И тут она как крикнет: «Мама я к тебе хочу! Мишка меня сейчас ударит!»
— Замолчи, ябеда! — шикнул я на сестру.
Но уже было поздно... Немец раскидал тряпки и, конечно, увидел нас.
— О, киндер! — удивлённо сказал он и засмеялся. Затем протянул руки и схватил Ирочку за волосы.
Всё произошло так быстро, что я не успел отреагировать. Иришка зашлась криком.
— Детей не тронь! Малые они! — кричала моя мама, заслоняя собой Ленку и Танюшку, пытаясь выхватить у немца плачущую Иришку. Мои младшие сёстры тоже заплакали.
Сёстры кричали, мама плакала, я тоже орал, что есть силы. И представьте, этот бешеный крик остановил немца.
Он что-то говорил на своём языке, пятясь к выходу.
Через день он пришёл снова и принёс сахар. Но он так и остался лежать нетронутым: девчонки и я обходили его стороной.
— Мама, давай его выбросим! — предложил я.
— Выброси, сынок! — согласилась со мной мама.
Каждый день мы жили в страхе. За несколько дней, на краю нашей деревни немцы вырыли большую яму, и каждый день в пять-шесть утра оттуда доносились выстрелы. Как начнут там стрелять: даже петухи замолкали, переставали петь — прятались... А нас, всех оставшихся жителей, сгоняли к этой яме часов в двенадцать: посмотреть ужасную картину.
Мама закрывала мне глаза: «Не смотри, сынок! Не смотри!»
Неподалёку от этого места протекал ручей, в котором мы с мальчишками вылавливали улиток. Вода в этом ручье была красная, а по краям его сидели вороны.
...Меня отобрали по счёту: должны были расстрелять завтра и заперли в сарае.
Я слышал, как кричала, умоляла и просила моя мама, но изменить она ничего не могла. Конечно, не могла. В Слуцке повесили две семьи...
— Так теперь будет со всеми, — говорили местные полицаи. — Нет места партизанам и их семьям. Научитесь подчиняться немецким властям — будете живы!
Как мне хотелось, чтобы меня и моих односельчан освободили партизаны. Из слов взрослых я знал, что они в нашем районе есть.
Ночью я решил сделать подкоп. Ещё до войны мы, играя, в этом сарае, знали, как можно было уйти незамеченным, отодвинув две нижние доски...
Когда в полдень дверь за нами захлопнули, я и мой друг Колян бросились к заветным доскам. Отодрали их легко. Через приличную щель видно было, как туда и сюда у самых дверей маршировал охранник.
— Тише ворочайся! Услышит! — предупредил я друга.
План наш удался как нельзя лучше. Через ручей мы вышли к моему дому. На кухне горел свет. Тихонько постучав в окно, я с Коляном пробежал к крыльцу. Видел, как мама, накинув платок, вышла на веранду.
— Сыночек! Родненький! Я уже все глаза выплакала. Как же ты убежал?
— Мама, после об этом! Давай подумаем, куда можно спрятаться мне и Коляну: он ведь тоже со мной!
— Если только в бане, за печкой. Там, где отец всегда дрова сушил, помнишь? Так и сделаем, сынок! Баню сейчас открою.
Мама пошла с ключом к сараям, а мы с Коляном, пригнувшись, бежали следом...
Но утром немцы обнаружили пропажу: пленников было не десять, а восемь.
Допросу подвергли всех жителей. Первые пять домов сожгли вместе с жителями. Маму долго били в комендатуре, отпустили чуть живую к утру.
Всю ночь я слышал, как в пустом доме плакали сёстры. Бабушку Коляна забили до смерти в той же комендатуре.
К обеду мама зашла к нам в баню: нос был перебит, лицо опухло, и было синим, одна рука висела, как плеть...
— Дети вам надо бежать! Найдут они вас! Бегите за речку.
— Мама, а как же вы?
— Не знаю, сынок! Не знаю... Сестёр спаси! А я дай бог свидимся...
Этой ночью я и Колян, неся в корзинах младших, подталкивая вперёд старших сестёр, покинули дом, и перешли речку вброд. Мама осталась в деревне...
Только через трое суток голодные, измученные переходом мы добрались до домика лесника. Там нас и приютили добрые люди. Через неделю дед Аристарх наведался в нашу деревню, но от неё и жителей осталось только пепелище и ничего более...

 

 

ПЛАТЬЕ В СЕРЫЙ ГОРОШЕК

Тихое летнее утро разорвали на части взрывы снарядов и бомб. Бомбили и наш пионерский лагерь...
Мы с подругой выскочили на улицу и закричали от страха: «Мама! Мамочка, спаси меня! Мамочка, где ты?» Воспитатель прижала нас с подругой к себе: «Успокойтесь, девочки! Теперь я буду вашей и мамой и вашим папой!»
Собирались очень быстро. Надо было дойти до Минска. По дороге многих детей встречали родители, только моей и Танюшкиной мамы не было. Вдруг по цепочке передали, что немцы захватили Минск. Пришлось спешно поворачивать назад...
Неожиданно я услышала от девочки с другого отряда: «Я видела твою маму убитой».
Меня успела подхватить Прасковья Ивановна. Больше я ничего не помню. Доктора сказали, что у меня провал памяти...
— Ирочка! Кого ты, детка, из нас помнишь? — спрашивали постоянно меня взрослые.
Я никого не узнавала и не помнила. Не узнавала я и свою подругу Танюшку.
Она плакала возле меня, а я смотрела на неё и ничего не понимала, задавая себе один и тот же вопрос: «Как же я теперь буду жить? И что мне теперь делать?»
...До Пензы все доехали благополучно, не считая того ужаса, который мы видели по дороге. Но наши головы Прасковья Ивановна поворачивала в другую сторону, говоря: «Не смотрите, дети. Не запоминайте. Старайтесь вспоминать только хорошее, и думайте тоже о хорошем».
По дороге Танюшка рассказывала мне о представлениях в цирке, на которые мы вместе с ней ходили. О том, как нам с ней весёлые клоуны вручили два шара — красный и зелёный. Старалась изо всех сил меня рассмешить
— Прасковья Ивановна, зачем она мне это всё рассказывает? — спросила однажды я у нашей воспитательницы.
— Иришка! А фамилию мою ты вспомнила?
— Новикова, — ответила я.
— Вспомнила! Вспомнила! Голубка моя! Правильно у нас с тобой одинаковая фамилия! Всё вспомнишь! Только придётся немного потерпеть, — успокаивала меня Прасковья Ивановна.
Теперь главнее для меня не было человека на этом свете. Фамилия её всплыла как-то сама собой. И я не понимала, от чего это, произошло?
Снова подходили ко мне наши доктора, но имени их я не вспомнила, никого из них я не узнавала.
Танюшка не отходила от меня. Однажды она выпросила у девочек плюшевого мишку: Танюшка знала из моих довоенных рассказов, что эта игрушка была самой дорогой и любимой.
Утром она вложила мишку мне в руку.
— Что это? — спросила я её.
— Иришка! Это же твоя любимая игрушка. Помнишь, какие удивительные сказки про медведей ты мне рассказывала. Тебе такого медведя на день рождения подарил твой папа.
Но я отрицательно покачала головой.
— Нет, ничего я не помню... И папу не могу вспомнить... Прасковья Ивановна! Ничего не помню. Не помню! Не помню! — закричала я и заплакала.
— Ничего, ничего, роднулечка! Ты скоро всё вспомнишь. Мы все в это верим. Всё наладится и память обязательно вернётся к тебе.
В детском доме, куда нас разместили, меня осмотрели другие врачи. Но так же, как и наши врачи, сказали: «Всё зависит от ухода и времени».
После обхода врачей ко мне заглянула Танюшка.
— Иришка, ты не знаешь, кто такой «уход»? Я под дверью подслушивала, что они тебе говорили. Но про какой уход они вели речь?
Вошла Прасковья Ивановна.
— Прасковья Ивановна! Уход — это кто? Это тётенька или дяденька? — спросила Танюшка её.
Прасковья Ивановна улыбнулась, но ответила: «Вот ты каждый день к Иришке приходишь, заботишься о ней, поправляешь ей постель, читаешь её книжки, взбиваешь подушки — это и называется «уход». Понятно, малышка? — спросила Танюшку, улыбаясь, Прасковья Ивановна.
— Так неинтересно. А я то думала, что это что-то такое необыкновенное, чудесное.
— Он действительно у тебя такой удивительный и преданный твоей подруге, направленный только на её выздоровление.
— Только мне кажется, что она тоже не знает меня. Вы меня по имени называете, а она повторяет...
— Потерпи, — успокаивала воспитатель девочку. — Знаешь, как будет прекрасно, если она всё вспомнит?
Вдруг послышался крик Иришки. Они ворвались в комнату: Иришка стояла на кровати.
— Мама! Я видела во сне маму! Видела наш зелёный дом! Там у крылечка одна ступенька красная, а другая синяя — это краски не хватило. Я покрасила, а мама меня совсем не ругала. Ей тоже понравились разные ступеньки.
К Иришке подошла доктор. Она села к ней на кровать и взяла девочку за руку. Потом тихо спросила: «Иришка, как звали твою маму?»
Иришка, глядя куда-то вдаль, ответила: «На ней было платье в серый горошек и такой же серый платок...»
— Она не слышит моего вопроса, — так же тихо ответила доктор Прасковье Ивановне. — Будем считать, что это тоже результат...
Но Иришка продолжила говорить: «А потом ещё в парке у мамы сломался каблук, но она не плакала, а только звонко смеялась. Дядя Леня, когда узнал о нашей беде — прямо во дворе починил туфли...»
Мы все стояли как завороженные. Ждали, что девочка ещё что-нибудь вспомнит, но она больше ничего не сказала. Схватившись обеими руками за голову, она упала Прасковье Ивановне на руки, потеряв сознание.
Три дня Иришка была, как в ступоре. Все переживали.
Однажды в ворота детского дома въехал грузовик. И женщина стала быстро отдавать команды по его разгрузке. Привезли кровати, одеяла и продукты.
— Елена Ивановна? Вы? — Прасковья Ивановна обняла женщину. — Вы — Иришкина мама. Вы ещё к нам в лагерь каждую субботу приезжали её проведать... Она здесь! Мы сумели вывезти лагерь и почти всех детей.
— Девочка моя! — крик просто оглушил всех нас. Где она? Где? Мне сказали, что эшелон разбомбили, но я не верила!
— Она потеряла память, — сжав больно руку Иришкиной маме, сказала Прасковья Ивановна. Меня послали за врачом и нянечкой, потом они все трое направились в палату к Иришке.
— Дай Бог, всё получится! Но если она вас не узнает, прошу вас, не настаивайте. Она очень медленно обретает то, что потеряла.
— Хорошо!
И Елена Ивановна прошла в палату к дочери. Иришка пока никак не отреагировала на её приход. Елена Ивановна сложила кисти рук так, что из них получился голубь.
Иришка посмотрев, улыбнулась.
— Так мама мне и Егорке показывала. Ты откуда знаешь? — спросила Иришка.
— Иришка, я твоя мама! Я приехала к тебе! — она сняла военный берет, и по плечам рассыпались волосы — локоны, точно такие же, как у Иришки.
— Не подходи! — закричала девочка. — Мою маму убили! — и Иришка отодвинулась от женщины
Елена Ивановна приезжала в наш детский дом через день и часами сидела у кроватки дочери. Но результат был один и тот же: Иришка не узнавала её.
Прасковья Ивановна рассказала ей о том сне, который видела Иришка, и её мама сразу же поехала в город, надев то платье в серый горошек, в котором её вспоминала Иришка. В нём она вошла в палату. Девочка обернулась на её шаги.
— Мама, Мамочка! — услышали мы все радостный крик Иришки. — Где ты так долго была? Почему не приходила?
Все: от врачей до санитарок, от воспитателей и нас детей, конечно, плакали, наблюдая, как Иришка целует материны волосы, как расправляет воланы её платья в серый горошек.
Они долго-долго сидели обнявшись. И говорили о чём-то только известном им: матери и дочери.

 

 

МОЙ МЛАДШИЙ БРАТ

Чёрные клубы дыма, казалось, теперь плыли, словно облака. Горело всё: что можно было и нельзя — деревья, дома, цветы... И не было этому конца и края. Набрав, полные лукошки душистой земляники, мы возвращались домой. Мы — это я и мой брат Костик.
Уже не было в живых ни мамы, ни бабушки, как и не было нашего дома. Не было никого: немцы спалили всех, закрыв их в огромной конюшне.
Я сам это видел. Оставив Костика подальше от деревни, решил пойти на разведку, поняв, что в деревню возвращаться было не безопасно...
Костик был моим младшим братом, и я почувствовал теперь, какая ответственность легла на меня. Кругом только лес и никого больше: ни родных, ни соседей. Из деревни не осталось ни одного целого дома. Трубы, кругом только трубы на месте домов...
— Димка! — вернул меня из забытья голос моего брата. — Димка! Я есть хочу и спать.
— Костик! — попытался уговорить я брата, — Сам того не понимая, что же мы теперь будем есть? Начал разгребать обгорелые деревяшки.
— Здесь должна быть кухня, — рассуждал я сам с собой. Значит, рядом должен сохраниться погреб, выгореть он не должен. А в нём бабушка всегда хранила молоко, простоквашу и творог. Нет, не должен он выгореть, — подумал я и уже уверенней стал откидывать обгорелые головёшки.
— Костик, копай тоже! В погребе должно быть молоко. Помнишь, его туда всегда бабушка ставила в кринках. Тогда можно будет и поесть! Работай! Работай сильнее руками. Сам ведь только что сказал, что есть хочешь!
— А где все? — тихо спросил меня Костик.
— Они все в лес ушли по ягоду. Сам видел, сколько ягоды нынче в лесу! — соврал я ему. Костик в ответ только утвердительно кивнул мне головой.
Мне показалось, что я убедил брата, и он стал быстрее копать и откидывать в сторону обугленные деревяшки.
Наконец мы увидели обитую железом крышку нашего погреба.
— Расчищай, Костик! Мы нашли его, — заорал я, увидев знакомую подковку, которая служила нам вместо ручки.
Открыв погреб, мы с Костиком забрались туда. Там было как всегда прохладно и на отведённом бабушкой месте стояли кринки с молоком. Молоко пропахло дымом и гарью.
— Я же тебе сказал, что молоко обязательно будет в погребе! — и протянул кринку Костику. — На, пей! Только не всё! Мне тоже оставь, немножко, — предупредил я брата.
— И всем остальным! — ответил мне Костик. — Они тоже голодные вернутся! Верно? — спросил он меня.
— Конечно! — согласился я с братом с глазами полными слёз.
Банки я аккуратно спустил вниз, освобождая полку и получилась совсем приличная лежанка.
— Костик, давай, ешь! И можешь лечь поспать. Ты здесь точно поместишься.
Костик утвердительно махнул головой.
— Только я не понимаю, куда делся наш дом?
Но я не дал ему договорить.
— После тебе расскажу. А сейчас спать!
Уложив Костика, и удостоверившись, что он сладко засопел, я приоткрыл погреб и выбрался наружу, в надежде найти хоть какие-нибудь вещи.
А перед глазами стояла картина, которую никогда мне не забыть...
...Резиновыми дубинками и автоматами всех сгоняли в конюшню. Тех, кто сопротивлялся, пристреливали на месте.
Из всей толпы односельчан я вдруг увидел маму, она придерживала с одной стороны деда, а с другой бабушку. Наши глаза встретились. По её взгляду я понял, что не надо высовываться. Я рванулся было, но меня снова остановил её взгляд.
Кивком головы она показала на лес, как будто говоря: «Прячься сынок! Уходи!» В синих глазах её застыл ужас и страх.
— Мамочка! — так хотелось крикнуть, но мысль об оставленном в лесу Костике, не давала мне это сделать…
Крики и стоны: всё смешалось в этот момент. Тех, кто не поместился в конюшню, расстреляли у ворот, потом облили бензином и подожгли.
В свои десять лет я перечитал много книг о гражданской войне, как и любой мальчишка играл в «войнушку».
— Обливайте бензином! Пошевеливайтесь! Пока они двери не распахнули!! — командовал, выслуживаясь, наш одноногий сосед.
Вся наша ребячья гвардия ненавидела его, дав ему прозвище «сморчок». И «сморчок» выполнял с охотой порученное ему дело. Улыбаясь, он толкал в спины ружьем своих же односельчан.
Немцы, видимо, не простые солдаты, одетые в длинные чёрные плащи и высокие фуражки, смеясь снимали эти кадры на фотоаппарат.
— Гады! — вырвалось у меня. — Детей-то за что? Кто вас звал на нашу землю?
...Красное пламя снизу стало лизать двери конюшни. От крика людей, я, казалось, глохнул. Слёзы бежали по моим щекам.
Двери они подпёрли шпалами и выбраться оттуда не представлялось никакой возможности.
Знойный день и алое пожарище всё смешалось воедино. Все два часа, пока горела конюшня, я, наблюдая, с силой сжимал кулаки. Несколько раз порывался кинуться на помощь, но проницательный мамин взгляд останавливал меня.
К Костику я вернулся уже ближе к обеду. Решил ему ничего не рассказывать, только сказал, что дом наш сгорел от замыкания электропроводки.
— А мама? — спросил он меня сразу.
— Мама и все остальные ушли в лес собирать ягоды.
Сначала он вроде бы поверил, но потом совсем не по-детски спросил меня:
— Ты, наверное, меня обманываешь?! Скажи правду! Я плакать не буду. Когда плохо бывает, друг друга расстраивать нельзя. Так наша бабушка говорила...
Мне показалось, что он даже повзрослел за эти несколько часов, стал больше ростом. Его доверчивый детский взгляд, сменился обеспокоенностью.
Два дня Костик молча страдал со мной. Мы облазили все окрестности нашей деревни в поисках еды и воды. Обнаружили колодец, и ещё три таких же погреба, как и наш. Еды пока нам хватало.
И вот однажды Костик принёс мне платок нашей мамы.
— На кусте калины был завязан... — Это мамин платок! Я узнал его! Скажи, что с мамой?
Я не сдержался: схватил его в охапку, прижал к себе и минут пять рыдал навзрыд, совсем не стесняясь своих слёз. Прижимая платок к груди, плакал и мой младший брат.
— Мамы не будет... Я всё понял... Зачем ты меня обманывал Димка? Зачем врал? Они не вернутся? Значит, остались мы только вдвоём?
— Значит, так! — ответил я ему.
Костик свернул платок и засунул его за пазуху.
После двух недель скитаний по лесу, мы с братом набрели на беженцев из соседней деревни. Так у них и остались. Люди, которые нас приютили, оказались отзывчивыми и добрыми. Но с тех пор у Костика начались приступы эпилепсии — «падучей болезни». Он вздрагивал всем телом, его били судороги и мамин платок всегда выпадал мне на колени. Единственное, что осталось от нашей мамы...

 

 

ЛЕНКА

Поезд мчал нас уже далеко от нашего города. Посадка была очень сложная. Нас у мамы двое — я и мой брат Пашка, совсем маленький, мама называла его «грудничок».
Моя мама передала его какой-то женщине в окно, затем просто втолкнула в этот же вагон меня, а сама сумела сесть только в последний вагон: уже на ходу поезда какой-то офицер подал ей руку и втащил в тамбур.
Но этого я всего не знал, сидя на баулах и держа на руках Павлика. Старался не думать о плохом, что мама могла отстать от нашего поезда при посадке. Я терпеливо её ждал.
— Куда мамка-то ваша делась? — спросила меня женщина с маленьким ребёнком на руках. Видя мой обеспокоенный взгляд, продолжила: «Не волнуйся! Давай-ка, иди сюда! Я потеснюсь. Мы должны поместиться здесь вдвоём».
Прошло уже минут десять, а мамы всё не было и не было. Стало страшно не за себя, а за Павлика.
— Что буду делать? Вдруг она и правда осталась на станции? Павлика кормить скоро! — взглянул я на Павлика и ещё крепче прижал его к себе.
— За это не переживай! Буду кормить скоро свою и твоего братика покормлю, — угадывая мои мысли, сказала моя попутчица.
— Меня тетей Катей зовут. А тебя?
— Как папу — Николаем, — гордо ответил я ей.
— Значит, ты у нас Николай Николаевич? Приятно познакомиться.
— Коленька, Коляшка! — это был мамин голос. Только она меня так называла.
Я увидел её, пробирающуюся к нам.
— Мама, родная! Мы здесь! — закричал я.
И мама, услышав мой голос, активнее стала пробираться к нам.
— Пустите, люди, добрые! Сыночек у меня там, — объясняла она всем, кто попадался на её пути.
У меня на руках проснулся Павлик. Не захныкал, а закричал сразу, а делать он это умел за двоих. Вот и сейчас не просто кричал, а орал.
— Тише, тише! — успокаивал я его. — Вот и мама наша нашлась. Сейчас тебя дурачка покормит! Успокойся!
— Коляшка, родненький, сыночек! Думала уж не найду вас! Сильно испугалась! — усаживаясь на моё место. Павлик, почувствовав мамины руки, сразу затих.
— У, крикун! — сказал я больше с любовью, чем с обидой.
...В вагоне было душно и жарко, казалось, что сто солнц сразу обогревают наш вагон со всех сторон. Открывали окна. Женщины с маленькими детьми возмущались, но дышать хоть на чуть-чуть становилось легче. Но к ночи мама вдруг обнаружила, что Павлик весь горит. Он не плакал, нет, но был весь, как «варёный».
— Коленька, боюсь, у нас Павлик заболел! Горит весь! Что делать будем? Надо бы доктора...
— Да где его теперь найдёшь, мама? — встревожено ответил я ей, щупая голову Павлика.
— Постарайся распаковать баул: в нём должна быть бутылочка со спиртом, надо обтереть его, снизить как-то температуру. Сможешь достать?
— Попытаюсь? — обнадёживающе ответил я, пробираясь к указанному баулу.
Поезд дёрнуло так, что с верхних полок посыпались чемоданы, люди, и кто-то крикнул:
— Выходите с вагона! Если не хотите здесь умереть! Самолеты бомбят станцию, к которой мы подъезжаем!
— Коленька, сынок! Пробирайся к выходу!
— А баулы?
— Да, Бог с ними с баулами... Самим бы в живых остаться! Поторапливайся, сынок, поторапливайся!
Рвались бомбы. От их свиста и крика людей мы с мамой почти не слышали друг друга. Я, работая локтями, пробирался к выходу, за нами двигалась тётя Катя со своей девчонкой на руках.
— Скорее! Скорее! — торопили они меня.
Свист очередной бомбы разорвал всё и всех. Состав горел. Впереди нашего вагона образовалась огромная воронка. Я спрыгнул на землю, протянул руки, чтобы взять Павлика у мамы и Ленку у тёти Кати.
С двумя «орущими свёртками» спустился с насыпи и, споткнувшись, упал, и дети чуть не выпали из моих рук.
— Коленька! — это было последнее, что я услышал. Мама прыгнула ко мне и помогла поднять Ленку и Павлика, побежав от вагона.
А тётя Катя осталась в вагоне, её оттеснили от мамы, и мы только слышали её голос: «Леночка! Доченька! Да пустите же!»
Рвануло так, что красное зарево обожгло мне руки, голову, совсем сожгло брови и ресницы. На месте нашего вагона зияла такая же воронка...
Мы лежали, с мамой, закрыв собой Павлика и Ленку, слышен был их не крик, а писк.
— Если пищат, то живы!, — подумал я. — А это самое главное!
— Коленька! Дети живы?
— Живы и наш, и тёти Катина! — поднимаясь, ответил ей я.
В голове шумело, почему-то стало рвать. Повсюду лежали убитые и раненые. Рельсы вывернуло, горели оставшиеся вагоны...
— Коленька! — тормошила меня мама. — Поищи, Катю! Может где раненая лежит?
Шатаясь, я обошёл воронку вокруг, меня мутило. Долго звал и кричал её по имени, но никто не откликнулся. Только два баула: наш и тёти Кати валялись по другую сторону от железнодорожной колеи.
Вдруг взгляд мой выхватил яркие голубые бусы. Они были надеты на шею тёти Кати, а теперь лежали с чьей-то оторванной рукой. Знакомые часы, подсказывали мне, что это была рука тёти Кати.
— Господи, какой ужас! Бежать! — закрыв лицо руками, я бросился назад к маме.
Мама ничего, не спрашивая, всё поняла по моему лицу.
— Девочку возьмём себе... — тихо сказала она, вытирая слёзы.
— Её Леной звать, — так же тихо ответил я ей.
К ночи нас всех подобрала какая-то военная машина. Павлик совсем разболелся. Он кашлял и хрипел, задыхаясь. Пока мама занималась Павликом, я держал на руках Ленку. Она была почти одного возраста с Павликом: месяцев пять-шесть, не больше.
Павлик снова стал задыхаться, он уже не плакал, а хрипел всё больше и больше. Я видел, как мама молилась, хотя этого никогда не умела делать, и в церковь никто из нас не ходил.
— Помоги ему, господи! Помоги! — слышал я её шёпот. Видя, как она прижимает Павлика и плачет, у меня тоже покатились слёзы, капая Ленке на лицо. Она, тихо посапывая, спала у меня на руках.
Так мы доехали до станции Первомайской. Шофёр, зная о нашей беде, остановив машину, побежал искать доктора. Маму и Павлика уложили в лазарет.
— Будем надеяться, — сказал доктор, обращаясь к маме. — Остаётся только надеяться! — повторил он. — Я буду часто наведываться к вам. А тебе мальчик и твоей сестре здесь не место. Выйди, пожалуйста, в коридор. Там есть кушетка. Нельзя здоровому ребёнку находиться с больными. Есть возможность заразиться. Я понятно говорю?!
— Поняла, Ленка! Ты мне теперь сестра!.. — И мама теперь у тебя — моя мама... Всё будет хорошо. Только бы Павлик поправился!
И я вышел с Ленкой в коридор.
К утру Павлику сбили температуру. Маме разрешили его и Ленку покормить. Ленка сосала грудь и захлёбывалась молоком. А мама, улыбаясь, говорила ей: «Не жадничай! Обжорка, Павлику оставь!»
Павлик пососал немного и уснул. Он был ещё слаб. Маме выдали простыни, и она смогла перепеленать теперь уже моих сестру и брата.
Павлик поправился. И через три месяца нас переправили в Казахстан. Мы нянчили Павлика и Ленку: не деля их на своего и чужого. Папе мама написала о Ленке всю правду.
В треугольнике-ответе, который мы получили, от него, были, такие слова: «После войны разберёмся, Галчонок! О девочке позаботьтесь, как о своей. Всё будет после войны!..»

 

 

НЕ БУДЕМ ДУМАТЬ О ПЛОХОМ...

Когда я попала в детский дом, не знала своей настоящей фамилии. Нашли меня на Северном вокзале милиционеры. Сначала я плакала, но дяденька милиционер укутал меня в свою шинель и понёс куда-то. Мне стало тепло, и я по дороге уснула, не видя, куда он меня принёс.
— Маша, принимай, новенькая! — от этого крика я и проснулась.
— Здравствуйте! — нам на встречу вышла молодая женщина, похожая на сказочную фею. Волосы у неё были длинные и волнистые, глаза голубые, а улыбка добрая
— предобрая. Мне она сразу же понравилась.
— С Северного вокзала, — протягивая меня, сказал ей милиционер. — Бедняжка замёрзла, потом пригрелась и уснула, даже не плакала совсем... — ответил «фее» милиционер.
— Как тебя звать, девочка? — спросила меня добрая, улыбчивая женщина.
А я и не знала.
— Бабушка меня называла Маруся, когда я жила у неё в деревне. Мама звала Муся, а папа называл Маришкой! — ответила я.
— Так не бывает! Должно быть, только одно имя у ребёнка. Ты что-то путаешь, девочка?
— Ничего не путаю! Когда папа приезжал из командировки, и мы его встречали на вокзале, он говорил: «Здравствуйте, мои дорогие, Света и Маришка!» — настаивала я. Светой звали мою маму. — Только её увезли на паровозе. Я её везде искала, потом пришла на вокзал, может быть папа приедет из командировки?
— А фамилию помнишь?
— А что такое фамилия? — спросила я, наклоняя голову.
— Всё понятно... Будешь теперь Мариной Северной. Нравится?
— Да! — пока ещё ничего не понимая, ответила я.
— За сегодня уже четырнадцатая, а до вечера далеко, — глядя на меня, сказала фея.
Она отнесла меня на руках в конец коридора.
— Не бойся, сейчас тебя осмотрит врач. Затем мы пойдём в парикмахерскую и баню. Ты ведь давно не мылась в бане?
— В бане не мылась никогда, а в ванне давно, — ответила я, немного подумав. — Бабушка ходила в баню. А у меня в ванне всегда плавали утята жёлтые-прежёлтые.
— Меня будешь называть Марией Петровной!
Я обняла её, и мы вошли в светлую комнату, где в белом халате и белой шапочке сидела доктор.
— Новенькая я! — опередив Марию Петровну сказала я.
— Доктор, осмотрите, девочку, а я пока подберу ей что-нибудь из одежды! — удивляясь моей решительности остаться с доктором, Мария Петровна улыбнулась.
— Моя мама тоже доктор! И носит шапочку, как и вы. Только я её давно уже не видела. Она всё не приходит и не приходит. А потом, когда ушла её искать, я потерялась совсем. Вы, случайно не знаете, где может быть моя мама?
— Мы постараемся её найти, малышка! Ты только не переживай! Взрослые — не дети, их найти проще... — успокаивала меня доктор.
— Мама ещё говорила, что «Дочка и я — одно лицо». Я на неё похожа. А папа говорил: «Никогда не спутаешь, чья это дочь!» На меня смотрите и найдёте маму,— так сказала я доктору.
— Хорошо! А теперь, разреши мне тебя осмотреть.
— А вы отвернётесь? — спросила я и вопросительно посмотрела на доктора.
— Смотри, какая! Отвернусь! Конечно, отвернусь, — ответила мне, улыбаясь, доктор.
И правда, не обманула меня, отвернулась к окошку.
Всё мне нравилось здесь до того момента, пока не встал вопрос о том, что мои косы нужно отрезать. Пытаясь препятствовать, я отчаянно отбивалась, кусалась, дралась. Но это не помогло...
Мои светлые косы упали на пол. А меня, как мальчишку, постригли «наголо» и подвязали платком. И что меня удивило, все стояли и совершенно спокойно смотрели на мои выкрутасы. Никто не ругал меня, а старенькая бабушка, которую все ласково звали баба Тася, вытирала слёзы. Наверно, ей было жалко мои косы.
Так началась моя жизнь в детском доме. Как хотелось маминой ласки, чтобы папа был дома и поиграл со мной в «догонялки» и «салочки». Но этим взрослым было не до нас. И тогда я сама решила ночью сходить к Марии Петровне. Пробираясь, сквозь кровати, я дошла до маленькой комнатки, где по очереди дежурили Мария Петровна и её сменщица Надежда Юрьевна. Мария Петровна, закрыв лицо руками, плакала. Я тихонько подкралась к ней, разомкнула её ладони.
— Вам плохо? — спросила её.
— Мне очень-очень плохо! — ответила мне она.
Я забралась к ней на руки и, обнимая, стала целовать. Щёки у неё были солёные от слёз.
— Он не может пропасть, как написано в этой бумажке. Этого не должно было случиться! И он обязательно найдётся, правда? — говорила она мне, показывая на серый клочок бумаги.
— Вы мне всегда говорили, что мама меня найдёт. Надо верить и ждать каждый день — это ваши слова? — вопросительно взглянув на Марию Петровну, сказала я. — Мы все хотим, чтобы наши папы и мамы вернулись, и не плачем, а терпеливо ждём, — успокаивала я её, гладя, по волнистым волосам.
— А это? — посмотрев на меня, Мария Петровна отбросила в сторону листок. — А это будем считать недоразумением. Не получала я такого письма... Не видела!
— И я не видела, — повторила слова Марии Петровны ответила я. — Сейчас спрячем его в стол. Будем думать только о хорошем... — так баба Тася нас учит. — Разве вы не знаете?!
Мария Петровна вытерла слёзы, удивляясь, как такой маленький ребёнок мог успокоить и заставить её взрослую женщину посмотреть совсем по-другому на произошедшее.
«Да, кругом война. У всех горе... Но это не повод раскисать! Может быть, он у партизан, может в госпитале? Много «может» приходило на ум».
Успокоившись, Мария Петровна укрыла меня большим одеялом в синюю клетку, и прилегла со мной на кушетку. Сразу стало тепло и спокойно, как раньше, когда я засыпала в детстве с мамой. А потом она переносила меня в свою кровать. Иногда я просыпалась, но от её рук исходило только спокойствие, и оно погружало меня в сон.
... Через год с небольшим, когда все уже смерились с её горем, Мария Петровна получила заветный треугольник.
— Повезло девчонке! Нашёлся её жених!
Мария Петровна пришла ко мне в изолятор. Я болела ангиной.
— Спасибо, тебе, Мариночка за поддержку! За доброе такое ещё маленькое и такое большое сердце!
Она протянула мне конфету, настоящую довоенную конфету в золотой обвертке с рисованным мишкой. Говорить мне было больно и трудно. Я потянулась к Марии Петровне, и мне так её захотелось назвать мамой...

 

 

СОРОК ЧЕТВЁРТЫЙ ГОД

Деревню нашу освободили от немцев только в сорок четвёртом году... Три года оккупации мы боялись кашлянуть, ходили по одной досточке, чтобы в кухне не скрипели половицы. Этого не любили геры офицеры.
Чаще всего я и две мои сестры прятались под кровать: немцев мы боялись, как боялись их и все жители нашей деревни. Чувство страха не покидало нас ни на минуту. Немец, который жил у нас в доме был в очках. До этого я представлял, что в очках могут ходить только учителя, а оказалось и враги тоже.
Он жил с денщиком в одной половине дома, а мы все в другой. Нина, самая младшая из моих сестёр простыла, и сильно плакала, кашель бил её, особенно, по ночам. В одну из ночей, когда малышка плакала, денщик офицера приблизился к ней, вытащил пистолет.
— Она болеет!— загородила собой Нину мама.
— Если будет мешать господин офицер спать, то я сделаю ей «пуф- пуф!», — ответил маме денщик.
Теперь ночью, как только она закашляет, мы поочерёдно, заворачивая её в одеяло, бежали на улицу, и там пережидали приступ кашля. Укачивая её, пока она не заснёт или не успокоится.
Немцы забрали у нас всё: перестреляли кур и уток, угнали коров. На кухню нас не пускали, варили они там только себе. Мы ходили есть, и варить к соседям. Нину и Наташу я оберегал, старался следить, чтобы они не ходили на кухню. Но девочки плакали и просили у меня есть.
Однажды Нина принесла свою любимую игрушку — чёрную курочку.
— Давай сварим её! — попросила она. — Сварим её, и все сразу станут сытые...
Мама прижала Нину к себе, потом все мы плакали.
— Тише, дети! Тише, давайте успокоимся! Прогонят их скоро! Нам бы дождаться весны... Крапива с лебедой пойдут: станет легче.
— Мама, а далеко ли ещё до весны? — спросила её Нина.
Я взял её ладошку в свою и стал загибать пальчики.
— Февраль, март, апрель: и первая трава появится на опушках леса. Потом ягоды, грибы пойдут — проживём!
— Потом и папка наш вернётся? — тихо спросила меня Наташа.
Как ответить ей на этот вопрос? От отца мы не получали ни писем, ни весточки, не знали о нём ничего. Да и как бы узнали, если кругом немцы?
Ночами я с ним разговаривал, жаловался, просил совета, да так и засыпал с надеждой, что придёт то время, когда сидя на завалинке, я расскажу ему обо всём, что пришлось пережить. Сколько унижений пришлось нам испытать в своём же доме от немцев!
...Опять запахло супом. Я занимался с Наташей, учил её складывать слоги: в первом классе это мы успели пройти. Наташа должна была в сентябре пойти в школу, но война изменила все наши планы. Она изменила и людей: нас детей и взрослых. Кто-то стал более жалостливым, а кто-то, например, полицаи, более свирепыми к нам жителям, этой же деревни, в которой выросли сами. Только мне всё равно было непонятно: как можно быть до войны советскими людьми, а потом стать врагами? Почему так всё могло изменилось?..
Мы с сестрой были заняты буквами и прокараулили, когда Нина выползла на кухню. Мама наша работала на рубке леса.
— Нина!! — только и успел крикнуть я, но было уже поздно. Немцы вылили ей на протянутую ручку кипяток.
Мы стремительно бросились в кухню.
Немцы смеялись и показывали пальцем на девочку, что-то говоря на своём языке.
Схватив плачущую, нет, орущую Нину, я, как можно быстрее опустил её ручку в ведро с холодной водой. Нина плакала, а немцы смеялись.
Нам с Наташей, казалось, что мы никогда не сможем успокоить нашу сестру. Ненависть и гнев охватили меня, но на этот раз немцы были сильнее моего гнева. Пришлось загасить его, потому что понимал: сейчас любую мою выходку немцы не простят — либо расстреляют, либо подожгут дом...
— С каким удовольствием я бы вас расстрелял, гер офицер! Отомстил за нас, за Нину!! — тихо сказал я.
Немец не понимая того, что я сказал, развернул меня к себе и ткнул пистолетом мне в грудь. Страха не было. Я смело смотрел ему в глаза и, кажется, выиграл это сражение. Немец опустил пистолет и пошёл прочь из нашей избы.
Ничего, кроме гусиного жира мы в доме из лекарств не нашли. Им и смазали руку Нине.
С тех пор наша щебетунья-сестра замолчала. Она молчала всегда. Поднимая на нас свои глаза, она силилась что-то сказать, но ничего не получалось.
Мама, уходя на работу, теперь припирала дверь снаружи, а мне приказала в отцовских инструментах найти крючок и прибить его для надёжности. Так я и поступил.
...Рубцы на руке у Нины долго не заживали. Сестра плакала и кричала от боли, только звуки были не похожи на слова. Мама совсем отчаялась. Соседка тётя Капа принесла сушёного листа подорожника.
— Размачивайте и прикладывайте! Обязательно должно затянуть! Сразу, конечно не поможет, но результат со временем будет! О, Господи! Ладно, мужики наши воюют, а здесь точно второй фронт, детей-то за что?! — сокрушалась соседка.
Не было и дня, чтобы мы не плакали, видя, как мучается и страдает наша сестра. Уговаривали её перевязывать руку по очереди. Нина молча поднимала на нас глаза, полные слёз и страдания.
— И почему это случилось не со мной? — часто задавал я себе вопрос.
Мама, видя, как я переживаю, говорила мне: «Не казни себя! Теперь нужно молиться, чтобы она заговорила и побыстрее зажила».
— Мама, вернётся папа, и мы повезём её к лучшим докторам, — пытаясь нас хоть как-то успокоить, говорила Наташа.
— Только когда это будет? А помощь нужна сейчас... Адски трудно оттого, что ты ничем не можешь помочь, — ответила мама.
А разрешение проблемы пришло совсем неожиданно.
— Собака! Наша собака! Она, помните, все раны зализала себе после того, как её погрызли волки.
Я взял Нину и понёс её к Тобику, на ходу развязывая ручку сестры.
Собака сначала обнюхала рану, затем лизнула её.
— Заработало! — крикнул от радости я. — Тобик, ты молодец! А ещё сможешь? Попробуй, дорогой ты мой, пёс!
Не обращая внимания на рёв Нины, я держал её, а наш пёс лизал и лизал рану. Эту процедуру мы повторяли ежедневно и через неделю с небольшим рана начала затягиваться. Нина, теперь, не боясь, боли, протягивала Тобику ручку. Появились первые рубцы.
... Говорить Нина так и не говорила, мычала какие-то звуки, подобие слов.
Мы дождались возвращения нашего отца с войны. Весь ужас пережитого думал, забуду с первыми победными залпами. Но память возвращала меня в страшный сорок четвёртый год.

 

 

КАК МЫ ИСКАЛИ ПАРТИЗАН

Когда у нас в деревне появились фашисты, почему-то не помню. Помню, что их было много на мотоциклах и танках. Из дома мы боялись выходить. Они играли на губной гармошке и горланили свои песни.
...С братом мы давно одни. Мама умерла до войны. Когда папу призвали в армию, то мы остались с тётей Клавой.
— Теперь мы будем твои дети? — спросил её мой брат. — Ты не будешь нас наказывать и ругать, как ругала прошлым летом?
— Как долго ты помнишь обиды, Серёженька! — виновато упрекнула его наша тётя.
— Нет, я уже забыл, — опуская глаза, ответил Серёжа.
— Давай, забудем обиды, хороший мой! Если я была не права, прости меня, пожалуйста! — обнимая Серёжу, сказала тётя Клава, смахивая слезу.
— Иван, мы найдём нашего папу?
Мы почему-то надеялись встретить, обязательно встретить нашего отца.
— Раз мы с братом здесь, значит, неподалёку должен быть и наш отец, — утвердительно сказал я.
— Посмотрим, дай Бог, чтобы это было так!.. Но на улицу старайтесь не ходить зря. Кто знает, что у них на уме? Лучше на глаза не попадаться — это моё мнение, — пояснила тётя Клава.
Дождавшись ночи, мы решили осуществить свой план: убежать и найти нашего отца и партизан.
Прошло уже три дня со времени побега.
Ночевали, где придётся. Днём прятались в лесу, а к вечеру, наломав хвойных веток, я делал постель. Но мы не учли одного: взятая еда скоро закончилась. Тех, кто ищет своих пап и мам было много. Нам постоянно встречались по пути дети. Они искали своих родителей, даже если и знали, что родители убиты, все равно говорили нам, что тоже ищут папу с мамой или кого-нибудь из родственников.
Сначала я не понимал их стремления, а потом понял: вдруг они спаслись, либо у партизан — всякое бывает...
Идя уже много километров, вышли к какой-то деревне. Есть хотелось всегда, падали в обморок, хорошо было, если попадалась по дороге черемуха, пили из ручьев и маленьких речушек. Наш небольшой отряд состоял из десяти человек, самым старшим среди них был я. В этом году мне исполнилось десять лет.
Пробежал с Колей мимо открытого окна — там, видно, недавно пекли картофельные пироги. И когда мы приблизились к заветной цели, услышали запах этих пирогов.
— Коля! — крикнул я. — Скорее пробирайся! — оглянулся, а вокруг никого.
Колю я нашёл в кустах, от запаха печеного у него случился голодный обморок. Почему-то украсть мне не позволила совесть. У нас не принято было брать чужое: «Никогда не воруй, лучше попроси!» — вспомнились мне слова бабушки.
Затащив Колю в дом, я уселся на скамейку дожидаться хозяев.
Через некоторое время Коля пришел в себя.
— Пирогами пахнет мамиными! Хватаем и бежим отсюда! Чего ждать? Хочешь, чтобы нас поймали, да того хуже, отлупили, как следует ремнем. Какой ты правильный. Ты как знаешь, а я сейчас украду пирог! В лесу мальчишки и Вера ждут, — поднялся он с пола, но я перегородил ему путь.
— А если у нее своих детей куча? А если это последний у них пирог? Подождем! Меня никто не учил воровать и тебе не советую! — ответил ему я.
Время шло медленно, и вот мы услышали, как в сенцах кто-то сильно кашляет, охает.
— Да что же это со мной! Ничего не помогает, кашель забил совсем, — услышали мы голос хозяйки.
Она вошла в кухню, еще не видя нас, занесла чугунок с картошкой.
— Здравствуйте! Вы только не пугайтесь, мы без спроса ничего у вас не взяли. Дайте что-нибудь поесть! — начал я.
Хозяйка вздрогнула от неожиданности.
— Откуда вы здесь? Как вы сюда попали, дети?
— Я влез в окно, а Коля потерял сознание от голода, я его так через дверь втащил, — ответил ей я.
— А где родители? Хотя понятно, у большинства из вас нет никого. Идите сюда к печке поближе. Так ты еще и босой? — она взглянула на мои ноги.
— Не только я, тетенька! Нас десять человек, все голодные и босые, хворые.
— А где же остальные! — с тревогой спросила она.
Коля дернул меня за пиджак: «Не говори, бог знает, что у нее на уме. Сдаст нас всех немцам!»
— Не бойся, не сдам! — хозяйка услышала слова Коли.
— Сейчас вы поедите совсем чуть-чуть. Нельзя вам много, потом тут же и умрете. Приведите остальных. А я уже буду думать, как переправить вас в безопасное место.
— Простите! Разные бывают хозяйки, нам пока только хлебом помогали, — объяснил ей Коля.
Она принесла воды, мы за две недели впервые мы умылись с мылом.
— Садитесь, — пригласила она нас к столу. — Знайте, что есть вам много нельзя, поэтому по кусочку пирога отрежу.
— Мне кажется, кусочек, это совсем мало! Хоть по два! — пробурчал Коля.
— Коля, ей виднее! А потом мы все сейчас съедим, а остальные? — попытался урезонить я друга.
— Верочка в лесу осталась и малышня — мы самые старшие! — откусывая, душистый пирог, пояснил Коля. — Им еще труднее без еды. Что насобирали в деревнях — им несли, в дороге даже не попробуем ни картошки, ни сала, ничего. Делимся, когда все придут, — пояснил хозяйке Коля.
Пирог оказался очень вкусным и мы не заметили, как съели этот кусок. Руки сразу потянулись за следующим, но хозяйка остановила нас.
— Будет, хлопцы! Нельзя! Идите за своей малышней. Я пока картошки наберу побольше в чугун сварить.
Уходили мы от нее с тревожным чувством, постоянно оглядывались, прислушивались к шорохом, потому что в памяти был свеж случай, когда в одной из деревень погиб Глебка. Его сдали полицаям жители, когда он заходил, так же как и мы, попросить хлеба. Глебку повесили.
Наконец мы добрались до своих. Нужно было видеть глаза наших малышей. Они голодными глазами смотрели на наши пустые карманы, руки и корзину. Объяснив им ситуацию, мы подняли и понесли на руках совсем ослабевшую Веру и Кирюшку: они были самые маленькие.
— Только идите все тихо! Незачем привлекать внимание! Только тихо, — предупредили мы.
Хозяйка вышла к нам навстречу.
— Идите все сначала в баню, помойтесь. Там я приготовила кое-какую одежонку. А маленьких давайте сразу в дом, — она взяла у меня Веру.
— Господи! Легкая-то какая! Что сделали с народом, нехристи?! Что сделали?! — горестно повторяла она. — Старайтесь не шуметь. А то мало ли чего? Пока в деревни немцев нет, одни полицаи, но и к ним тоже лучше не попадать. Все понятно? — переспросила она нас.
— Да, — все шепотом ответили ей. — Понятно, как не понять! А покушать вы нам дадите? — переспросил её Юра.
— Меньше разговаривайте! Картошку я сварила.
С Верой на руках она прошла на веранду. Потом зашла в баню за Кирюшкой.
— Складывайте рубашки, штаны. Я потом все сожгу. Вшей, небось, тьма!
— Хватает, — ответили мы наперебой.
Потом в чистой хате мы ели картошку, но опять же чуть-чуть. Веру и Кирюшку женщина покормила отдельно. Они не ели, а заснули у нее на руках, выбились из сил.
— Марией Ивановной меня зовут: учительница я, — сказала она нам. — Перекусили, ребята? А теперь вы будете сидеть тихо-тихо. А мне нужно будет уйти совсем ненадолго. Не бойтесь, свечку попросту не жгите. В другой комнате я расстелила одеяло: Кирюшу и Веру уложите на кровать, а сами на пол. Всё понятно?
— Да! — ответили мы ей хором.
Взгляд наш выражал сомнение, но Мария Ивановна перехватила наш взгляд.
— Не беспокойтесь, мальчики! Надо доверять людям! Займитесь, как вы говорите «малышнёй»! Остальное теперь не ваша забота.
Она захлопнула за собой дверь и ушла в ночь.
— Коля, а вдруг!?..
— Спать никто не ложится! Всем понятно? Никому не спать, кроме Веры и Кирюшки!!
— Ладно! — ответили мне все встревожено.
От натопленной хаты и еды всех разморило: они тёрли глаза, но, помня мой наказ, старались не спать, хотя сделать это было очень трудно, почти невозможно... Плакала и всхлипывала во сне Вера.
— Успокой её! Мария Ивановна сказала сидеть тихо...
Я подошел к кровати, взял её на руки, начал качать.
— Вернется или не вернётся? — спросил меня Коля.
— Замолчи! Ничего я не знаю! Сказала, вернётся! Значит, вернётся! — огрызнулся я. — Может, убежим, пока не поздно?
— Веру с Кирюшкой жалко!
Послышался лай собаки. Как бы мы не хотели, но наши все уснули.
Коля схватил кочергу, я скалку — и встали у дверей, решив таким образом принять оборону, защищать нашу малышню.
— Ребята — это я! Всё складывается хорошо. О вас уже знают в отряде.
Мы опустили своё «грозное» оружие, и глубоко вздохнули:
— Да вы что! Вот натерпелись бедняжки.
— Я забираю детей! — посмотрев на нас, сказал парнишка, пришедший с ней. — Мария Ивановна! Доставлю в отряд. Не беспокойтесь ночью, переправим. Собирайтесь, ребята!
Коля до сего времени не веривший, что все наши мытарства вдруг закончились, закрывшись руками, отвернулся и заплакал. И тут, как по команде, зарыдали все наши: кто тихо, кто в голос, плакали все.
Стоя в дверях, плакала Мария Ивановна...

 

 

ПОХОРОНКА

Первые «похоронки» приходили с войны в наш город так же, как и в другие города. Слышны были крики и плач женщин. Становилось страшно за нашего отца.
— Война скоро кончится! — обещал он нам, когда уходил на фронт.
— И мы обязательно с Пётром вернёмся, - успокаивал он мою маму и нашу соседку тётю Иру. Пётр и мой отец были неразлучными друзья, дружили ещё со школы …
Но шёл уже 43 год, а войне не было видно конца.
Мы люто ненавидели фашистов, заставляющих так горько плакать и переживать детей и взрослых. Ненавидели почтальона тётю Люсю, ведь именно она приносила в семьи горе — бумажки коричневого цвета. Всё чаще и чаще, чем треугольники, заветные треугольники с радостной вестью о брате, сестре, отце, обо всех, кто воевал.
Мама ушла в ночную смену, а мы должны были идти рыть щели: помогать взрослым. Колька обещал захватить лопату, а то моя сломалась, и я его ждал в нашей холодной, давно не топленой квартире.
Всё, что можно было, уже сожгли в буржуйке.
Осталось только кровать, один стул и стол.
Мама так исхудала, что на этом стуле мы помещались вдвоём, когда ели скудный ужин. Собирали драгоценные крошки хлеба со стола, боясь уронить, потерять мизерную порцию. Хотя мама получала рабочие карточки, постоянно хотелось есть.
Отцу я писал почти каждый день, надеясь, что мои письма он получает. От него пришло два письма, и их мама перечитывала, зная уже наизусть все о чём, там написано…
«У меня всё хорошо. Пишу Вам, мои дорогие, перед боем. Стоит такая тишина, порой не верится, что идёт война. Как вы там? За меня не переживайте. Серёжа, береги маму и во всём ей помогай…». На этом письмо обрывалось, только внизу листка поставлена дата 21.09.1942.
По ночам я слышал, как плакала мама, уткнувшись в подушку, чтобы ненароком не разбудить меня. Я вставал с кровати, брал одеяло и укутывал маму, садясь с нею рядом. Мы сидели молча, но каждый из нас думал об отце.
Мне вспоминались обрывки его фраз, слова, походка, и, конечно, игры, в которые мы с ним играли…
Мимо окна прошла почтальон, тётя Люся, и мне показалось, она задержалась возле нашей калитки.
— Точно, идёт! Только бы с хорошей новостью! Пожалуйста, тётя Люся, — взмолился я.
Дверь открылась и тётя Люся вошла в дом.
— С плохой вестью к вам, с плохой, — сказала она и присела на стул.
— Серёжа! На, читай!
Она протянула казенный конверт серого цвета и тяжело вздохнула.
От этого конверта повеяло холодом, без того в холодной квартире, стало ещё холоднее.
— Этого не может быть! Понимаете, кроме него у мамы никого нет. Они детдомовские, — зачем-то сказал я.
— Маме скажешь сам? Или мне пригласить вашу соседку?
Не слушая её, я раскрыл конверт:
«Половцев Иван Сергеевич пропал без вести в районе Орла. В расположение роты не вернулся 21.12.1942 года» и подписи, но их я уже не видел: всё поплыло пред глазами, строчки становились то большими, то маленькими, потом вовсе пропали.
Очнулся я, на кровати, а со мной рядом сидела тётя Люся.
— Сердешный мой! Война, она для взрослых тяжела, а для вас, воробышков, страшное испытание. Попей воды! — она подала мне стакан с водой. Мне надо идти, Серёжа! Сейчас придёт соседка ваша — Ксюша. Ты лежи, не вставай, ладно? Ох, ты, господи! Горе-то, какое! Ещё четыре у меня таких.
Как тяжела эта работа: все только и думают, что я принесу в дом только горе да печаль — по щеке её скатилась слеза.
Я маме про «похоронку» не скажу! — вдруг сказал я.
— И вы ничего не говорите! Не было её, никто его мёртвым и убитым не видел. Никто, понимаете? Никто!
— Как же? Будем молчать? Потом ещё тяжелее будет оправдываться, лгать. Серёжа, ты не лгал никогда, а я ведь не обманывала никого, очень трудно этому научиться, сынок…
— Маме не скажем! Сердце у неё слабое. До войны сколько раз лежала в больнице, таблетки разные пила, уколы ей Ксюша ставила. Она не выдержит, эта бумага может убить её, — продолжал я.
В комнату вошла наша соседка Ксюша. Я хотел, было уже подняться, но ноги были как ватные, казалось, что я их не чувствую.
— Серёжа, я уже всё знаю! — подошла к кровати Ксюша. — Как только скажем Маринке? Ты-то сам, что решил?
— Маме не скажем! Это я точно решил! Посмотри, что у меня с ногами! Встать не могу, пробую спустить их на пол, а не получается.
Ксюша работала в госпитале и сразу насторожилась, понимая, что это не просто так, — шутка.
Она сняла булавку с кофты, затем стянула тёплые штаны, кончиком булавки стала колоть ноги, начиная с пальцев. Иголки я не чувствовал совсем и боли тоже. Видя, как переглянулись женщины, я почему-то понял, что дело моё «швах».
— Ты совсем не чувствуешь боли? — ещё раз переспросила меня Ксюша.
— Нет... Это серьёзно? Когда все вернётся на свои места? — взволновано спросил я Ксюшу.
— Не знаю, каждый организм справляется по-своему. Может через день, неделю, а, может… — и замолчала.
— Что может? Договаривай Ксюша, — попросил я.
— Ты хочешь сказать, что я так и буду теперь лежать на этой кровати? А мама? Что мы ей скажем?
— Правду!.. — сказала Ксюша. Тебя завтра осмотрит наш врач. Не бойся он хороший доктор. А я буду делать то, что он тебе назначит.
— И «похоронку» покажем?
— Покажем!.. — тихо ответила мне Ксюша.
Тётя Люся заплакав, ушла из нашего дома.
Мама вернулась с завода только поздно ночью, всё это время со мной была Ксюша.
Врач приходил и тоже долго колдовал над моими ногами. Взгляд у него был такой же, как и у Ксюши напуганный. Из медицинских терминов, которыми изъяснялся он и Ксюша, я запомнил только один: «Парапарез обеих конечностей».
Мама, как села за стол, так и не поднималась долго-долго. Не один десяток раз она перечитала страшное послание. Сидела совсем отрешённая, не плакала, только раскачивалась на стуле из стороны в сторону.
Потом подошла к доктору и попросила сердечного лекарства.
— Мёртвым его не видели!.. — только и сказала она. — Буду ждать и надеяться.
...Только к весне я начал понемногу ходить. Сначала от одной спинки кровати к другой, затем к стулу.
Ксюша делала мне ежедневно массаж ног, колола какие-то уколы: всё это в совокупности дало свой положительный результат. Мой друг Колян принёс костыль его бабушки — передвигаться стало легче.
Ранним утром, когда мама собиралась на работу, в окно постучали. Отодвинув занавеску, она увидела человека в шинели.
Не осознавая ещё, что это наш отец, она выбежала во двор. Со двора я услышал её крики и плач. Отец, обнимая маму одной рукой, зашёл с ней в веранду. Другой рукав у него был заправлен в карман шинели.
— Будет! Будет! — успокаивал он маму. — Правда, не совсем целый, но живой!
Я рванулся с кровати, упал прямо к отцовским ногам.— Забыл, что ноги мои ещё совсем плохо двигаются.
— Мы знали, что ты вернёшься! Мы верили!! Мы надеялись!! — хотелось сказать сразу очень много. Я торопился, проглатывая слова.
Отец присел на корточки, погладил меня по голове левой рукой.
— Примете?! — ещё раз спросил нас отец.
Мама опустилась перед ним на колени, обняла меня. Так нас и застала вошедшая в квартиру Ксюша...

 

 

БОЛОТО

Расстреливали всех... Меня закрыл собой дед. И я оказался в самом низу, а на меня падали и падали расстрелянные жители нашей деревни.
Дождавшись, пока уйдут фашисты, решил, как выберусь, обязательно бежать. Искать партизан или переходить линию фронта, не зная того, что этой «линии фронта» давно не было, и никто не мог её определить.
Фашисты продвинулись слишком глубоко, сжигая на своём пути деревни, города, а самое страшное — детей, стариков, женщин.
Стараясь не смотреть на мёртвых, я пробрался через кусты и ничком упал на траву, закрыв лицо руками.
Через лес и плавни я должен пробираться обязательно на другую сторону к партизанам. «Только бы в болоте не потонуть! Через болото к островку. Там передохну», — поднимаясь, рассуждал я.
Болото с вязкой жижей, зеленой тиной всегда пугало нас, а теперь оно должно было стать моим спасением.
— Палку покрепше выбери! Да смотри куда ступаешь всегда ориентир держи на следующую кочку, — вспомнил я наказ деда. Но тогда дед был рядом и всегда мог направить на ту единственную спасительную кочку.— А сейчас?
— За что они ненавидят всех нас? Зачем убивают нас — жителей? Мы ведь не солдаты, — продолжал размышлять я. — Наверное, я ничего не понимаю в войне, да и объяснить теперь некому.
Чувство горького одиночества охватило меня, даже не одиночество, а растерянности: «Что же делать дальше? Как жить-то теперь?»
Вопросы, вопросы не было им конца, главное никто не может мне на них ответить.
Рука и глаза методично делали свое дело.
Я нашел хорошую палку, главное крепкую, попробовал опереться на неё. Она выдержала мой вес. До вечера я должен пройти середину пути, а это значит, оказаться на островке.
В зеленной жиже осока обрамляла болото.
— Трудно будет, за осоку хватайся. Она крепкая всегда человеку поможет, корень далеко в земле или в воде, — вспомнил я, как наставлял меня дед.
Так я и сделал. В одной руке палка, ей прощупывая дно, а сам схватился за осоку.
Жижа чавкала и засасывала мои ноги, вытаскивать их становилось всё труднее и труднее. Старался направо не смотреть, там чернели дыры, смертельные дыры, в которые если попадешь, то никогда не вернешься. Прошлым летом нашего соседа дядю Колю затянуло болото, искать было бесполезно, да и никто из наших не рискнул.
Ботинок остался в вязком иле, я, не удержав равновесия упал и, сразу же погрузился в темную жижу. Стало очень страшно, казалось, что кто-то тянет меня вниз.
— «Бороться, бороться! На одном месте не стой, внучек!» — предупредительно всплыли слова деда
«Шаг вправо: нельзя! Вперед, только вперед!» — командовал я сам себе. Схватившись за осоку, я вскрикнул от боли: лист её порезал ею ладонь. Но отдергивать не стал. Отпустить осоку — совсем затянет. Шевелить ногами, прикладывая как можно больше усилий.
Наконец, вытащив одну ногу, я упал на кочку совершенно без сил. Но, крепко-крепко держа спасительную осоку, попытался встать. Второй ботинок остался в темной зеленой жиже. До островка было ещё далеко. Холодная болотная вода пронзила ноги. Взглянул на руку: в порезах скопилась сукровица и рука нестерпимо болела, но перевязывать не было времени.
Перескакивая с кочки на кочку, я почти не чувствовал ног — они замёрзли.
Вдруг, справа от меня, из глубины болота выплеснулся небольшой столб воды.
— Потревожил я тебя, чудище болотное! Но я не боюсь тебя! — вскрикнул я.
— Знаю, дед рассказывал: так болотный газ выходит.
И опять мне пришлось применить все свое старание и усилие: до очередной кочки было далеко.
Слегой прощупал дно. Палка почти вся ушла, захватив мою руку: значит здесь глубоко. Лег на живот, постарался вплавь проплыть этот участок болота, но на середине неожиданно ноги свело судорогой. И я стал чувствовать, что сейчас утону. Рукой разминал икру ноги, кричал от боли, а что делать? Спасти себя сможешь только сам.
— А, зараза! Все равно не сдамся! Нет! — кричал я на всё болото, захлебываясь от воды и ила, барахтаясь в болоте. Но к моему счастью я сумел справиться с судорогой. Совсем обессилевший, мокрый, замерзший добрался до следующей кочки.
— Так просто меня не возьмешь! — оглядываясь на страшную темную воду, сказал я. Палка моя осталась там, в этом промежутке, и добраться до неё значило: вернуться назад, либо идти дальше уже без неё.
Стало страшно. Меня всего трясло от холода, неимоверно болела порезанная рука, ныло все тело.
«Назад никогда не возвращайся, внучек! Запомни, на болоте дорога только вперед, попятишься: точно засосет, затащит к себе уж навсегда!» — послышался голос деда. –Значит вперёд! Но как? Сил нет и не будет! — сказал я, оглядываясь вокруг. — Подходящего тоже ничего нет!
Схватившись опять за осоку, крепко держа её в руке — перешагнул.
Но опять я упал: оказалась яма и я почти весь погрузился, вдоволь нахлебавшись грязи и воды.
— Помогите! — отчаянно закричал я, размахивая руками, но помощи ждать было бесполезно.
— Работай руками и ногами, не стой, не стой внучек! — вспомнились слова деда.
В этой яме я барахтался довольно долго, и, наконец, когда почувствовал под ногами дно, вздохнул свободно. Подтянувшись, забрался на очередную кочку.
— Слышите, я сильней вас! Я смогу, смогу! Смогу! — прокричал, осматривая весь свой пройденный путь. Меня била дрожь, зубы стучали от холода, одежда давно промокла, ноги совсем не слушались.
— Надо согреться хоть капельку, — подумав, начал махать из стороны в сторону руками, но тот час от слабости закружилась голова и перед глазами поплыли какие-то фиолетовые круги: пришлось крепче схватиться за осоку, чтобы опять не булькнуться в эту страшную яму.
Сил не было совершенно, но успокаивало то, что вдали показался заветный остров: там конец проклятому болоту, а, значит, возможность встретить своих, либо партизан.
— Чего расселся? — скомандовал я себе. — Вставай! Вставай!
Я продолжил движение...
Спустившись к очередной тёмной дыре: осторожно вошёл в воду, но вдруг ногу мою пронзила адская боль, которую просто невозможно было терпеть.
— А-А-А-А!!! — закричал я, что было сил.
Вытащив ногу, увидел, как в неё вошёл сучок от коряги.
Плача и размазывая слёзы по лицу, попытался освободить ногу. Рванул так, что потемнело в глазах, из моей пятки хлынула кровь.
— Да, что же это за напасть? Только этого ещё не хватало!? Никакой сухой тряпки нет. Придётся рвать рубашку.
Кое-как перебинтовал ногу. Слёзы просто уже лились рекой, но идти надо: за островом спасение...
Через некоторое время, почти в полуобморочном состоянии мне почудились чьи-то голоса. Было уже всё равно: немцы это или наши...
А голоса всё приближались и приближались, становились всё отчётливее и отчётливее.
— Левее держите! Левее! Вправо не смейте! Если хотите живыми остаться!!
Собрав все свои силы, я замахал руками, закричал, скорее всего, захрипел...
— Смотрите, мальчишка! Как же ты попал сюда!? — увидев меня, сказал тот, кто остерегал всех от беды. — Это был проводник...
...В партизанском лазарете я пролежал долгих четыре месяца. Меня лечили, кормили, в общем, ставили на ноги. Но когда я увидел свои волосы в зеркало: они стали белыми. С тех пор и кличку получил «Седой» — в свои-то десять лет.

 

 

БОГАТЫРЬ

Все куда-то бежали... Когда фашистские самолёты улетали мы опять бежали дальше.
Мама несла меня на руках. Сама осознавала, что ей очень тяжело, но расстаться не могла. «Если расцеплю руки — обязательно убьют!» — думала я, и крепче держалась за борт маминого плаща. Бомбы падали и вслед за нами, оставались лежать на асфальте дети, их матери и старики.
— Помогите! Помогите, люди добрые! — кричала женщина. Мама и я остановились возле неё.
— У меня начинаются роды, с ужасом сказала маме женщина. Идти больше не могу. Начались схватки.
Что такое схватки я не знала, но видел, как мучается и страдает эта женщина. Мне, ребёнку захотелось, во что бы то ни стало ей помочь.
— Мама, что надо делать? — спросила, встревожено я.
— Пока даже я не знаю, дочка! — Нужен врач или акушерка. В больницу надо, а здесь такое творится. Я к дежурному станции!
Должен же быть какой-то выход! Оля, ты со мной, только быстро! — скомандовала мне мама. Женщина вдруг схватила маму за ноги, отчего она чуть не упала.
— Не уходите! Пропаду я и ребёнок! Прошу вас, останьтесь, — умоляла она нас.
— В чемодане я приготовила всё, что нужно для ребёнка. Разорвите пелёнки и простынь тоже. За доктором, наверное, уже поздно бежать. Да и где его теперь искать? Всех эвакуировали...
— Да вы правы, мы, видимо, последние,— ответила мама.
Нас стали обходить люди, но никто больше не останавливался.
— Олечка, ты всё-таки сбегай на вокзал, нужны горячая вода и ножницы. Кто попадётся тебе в форме: смело обращайся. Скажи, что женщина рожает и ей нужна помощь. Сейчас вся надежда на тебя, дочка! Беги, солнышко, беги!
Я побежала. А рядом рвались и рвались бомбы.
— Скорее! Скорее! — подгоняла я себя. — Потом будешь отдыхать. Сейчас самое главное найти доктора или дяденьку в военной форме, в какой я видела папу, когда он приходил прощаться, перед отправкой на фронт.
На одной из дверей я прочитала «Комната матери и ребёнка».
Толкнула дверь, но она оказалась незапертой, в просторном помещении с выбитыми окнами никого не было. Кинулась к следующей двери: «Милиция». И я отчаянно, со всей силы стала стучать в дверь.
— Девочка, ты чего так стучишь? — спросил меня проходивший мимо человек, но одет он был не в форму, а в простой костюм. — Ты потерялась?
— Я вам не скажу. Мне нужен кто-нибудь в форме или врач! — посмотрев подозрительно на мужчину, ответила я.
— А что случилось? — продолжал расспрашивать меня этот человек в костюме.
— Вы всё равно не сможете мне помочь. Мне нужен врач!!! — настаивала я на своём.
— Врачей нет. Сама понимаешь — война! Сейчас я надену форменный пиджак и тогда ты мне обязательно должна сказать: «Зачем тебе врач?»
И он завёл меня в кабинет, где на стуле и правда висел синий форменный пиджак или китель.
— Там с мамой у поезда, где рельсы, лежит тётенька. И она рожает... — начала очень сбивчиво от волнения рассказывать ему я. — Мама у меня не врач. Нужна помощь! Мама не знает как её спасти, а я ещё маленькая и тоже не знаю, как можно её спасти, и что в таких случаях надо делать... Мама сказала:
— Её надо в больницу. Пожалуйста, пойдёмте побыстрее. Я знаю, где их оставила.
— Самое интересное и я не врач! Но веди, чем сможем, тем поможем! — сказал дяденька в синем пиджаке.
Быстро выбежав из помещения, мы побежали по перрону, именно, туда, где я оставила маму и тётеньку.
— Девочка, давай я возьму тебя на руки. Так будет быстрее!
Ещё издали я увидела маму. Она оттащила женщину ближе к скамейкам, подальше от рельс.
— Мама там! — указала я вперёд. — Поторопитесь, дяденька! Вы, что бегать не умеете?
От этих слов дяденька почему-то рассмеялся.
— Да и так уже быстро, спасительница! Куда уж быстрее?
— Что у вас?— спросил он у мамы, подбегая и одновременно ставя меня на асфальт.
— Рожаем!!!
Ответила ему мама. Она разорвала свой плащ, под голову подстелила женщине свою кофту.
— Спасите! Это всё, что останется от Василя... Василь погиб в первые дни войны на границе. Помогите! — и она опять сильно закричала.
— Врачей нет! Будем принимать роды сами. Я, правда, не видел, как это делается, но ведь нас теперь двое. Должны помочь ей вы и я: больше надеяться не на кого.
— Нужна горячая вода, нож или ножницы. Остальное я уже приготовила, — мама указала на разорванные пеленки.
— Дитя надо бы убрать. Негоже ей на этот кошмар смотреть, — заявил мужчина.
— Вот ёщё! Никуда я не пойду! — категорически заявила я.
— Ни за что не пойдёт! Упрямая, вся в отца. Да и боится потеряться. Кругом такой ад! — заступилась за меня мама.
— Сядь к нам спиной на другую лавочку, дочка! Пожалуйста!
К сожалению, я больше ничего не видела. Не привыкла маму обманывать. Как она сказала, так я и сделала.
— Давайте переложим её на скамейку. Одной мне это трудно было сделать.
— У меня всегда с собой перочинный нож. Подойдёт? — спросил маму незнакомый мужчина.
— Я составителем поездов был до войны. А Вы?
— Я — музыкант. Скрипачка. Тоже очень далека от медицины.
— Ой, помогите, мамочка! — кричала женщина.
Она кричала так, что перекрикивала разрывы бомб и снарядов. По крайней мере, мне так казалось. Но я не повернулась, потому что обещала не смотреть в ту сторону.
Женщина кричала и кричала...
А потом вдруг я услышала слабый писк.
Так пищали котята только у бабушки за печкой в корзине.
— Всё хорошо! Всё хорошо! Молодец! Какого богатыря родила! — это говорила моя мама.
Богатырь заплакал громко и требовательно.
— Всё уже позади! Всё уже позади! Не плачьте, успокойтесь! Радоваться надо! Мальчик родился, продолжатель рода! — целовала мама женщину.
Неожиданно я услышала голос той женщины: «Мужчина, вас как зовут?»
— Степан, — ответил тот.
— Сыночка назову в честь вас — Степаном. Спасибо вам всем за помощь.
Как странно всё соединилось: крик ребёнка, взрывы, кровь, грязь...
Степан Матвеевич отправил нас следующим поездом. Я видела этого богатыря: ничего особенного. Просто маленькая кукла и личико не белое, а красное...

 

1 | 2 | 3
 
    Пусть знают и помнят потомки!  

    
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(1 голос, в среднем: 5 из 5)

Материалы на тему

Оргкомитет МТК «Вечная Память» напоминает, что в Москве проходит очередной конкурс писателей и журналистов, посвящённый 80-летию Великой Победы! Все подробности на сайте конкурса: www.victorycontest.ru Добро пожаловать!