ДЕВУШКА С ТАМАНИ

Вступление

писатель, лауреат Сталинской премии.

(Документальный рассказ)

Текст статьи

ЕЕ РАНЫ

Девушка с Тамани... Аркадий Первенцев, писатель, лауреат Сталинской премии.Девушка с Тамани... Голубой мир и ясные приазовские зори! К ним пришла Любаша потому, что жили в мире этом Баклан и Лебёдка. А получилось так: с матери-Украины прилетел, точно на тяжёлых и быстрых крыльях, Баклан, рыбак и непоседа, опустился на крутом обрыве Тамани, на виду Керчи и Еникале. Здесь он нашёл своё счастье — Лебёдку, казачку с полуострова…
Бубны ударили над обрывом, три дня и три ночи звенели каблуками казаки, на лёгких линейках привозили анапский виноград — шашлу, светлое, но хмельное вино. А на четвёртый день рано поутру проверил Баклан весла, стукнув ими о землю, взвалил на плечи сети и по тропинке спустился к баркасу. Лебёдка махнула на обрыве рукавом, ушла по хозяйству. Зазимовал тут Баклан…
Жили они у того места, где когда-то, проездом в Геленджик, останавливался Михаил Юрьевич Лермонтов…
Холодной весной принесла Лебёдка Любашу. Снова пили и гуляли над таманскими кручами казаки-рыбаки. А как только немного расцвела земля и белым кружевом выткало черешню, Лебёдка привязала к ветке люльку на четырёх бечёвках из манильского волокна и запела песню, глядя туда, где в сияньи солнца уходил серый парус Баклана…
…Высокая, с карими глазами и длинными ресницами. Волосы, как говорится, вороньего крыла; носит она их как кубанскую шапку, а поверх этой шапки форменный тёмно-синий берет морячки. Имя её Люба, или Любаша, как привыкли называть её моряки-черноморцы.
Ей девятнадцать сейчас, когда увидел я её между олеандрами и кипарисами идущей своей прямой походкой к зеленоволному морю. Раскалилась, как металл, галька, над изломами берега струилось маревцо-пар. Любаша сидела, охватив коленки руками, и смотрела туда, где на высоком горизонте шли корабли, а по-обок эсминцы со скошенными трубами.

— Так борзые прижимают уши, когда летят на волка, — сказала Любаша, не поворачивая головы, — а за ними ты на золотом коне, и все степь и степь, и только далеко-далеко камыши и лиманы…
Она тряхнула своими кудрями — кубанской шапкой и засмеялась. На верхней губе пушок и мелкими слезинками — пот. Ей было жарко.
— Разденьтесь, искупайтесь.
— Нет... Девушка с Тамани...
Думал я, что это просто похвальная девичья застенчивость, но оказалось … изранена она вся и стыдится своих ран.
Отмечена она была впервые германским миномётным огнём при отходе сейнера, набитого раненными, которых вывозила она с того берега Азовского моря. Тогда шло сражение за сердце Донбасса— город Сталино. «Ранение верхней трети плеча, верхней левой конечности, осколочное, слепое, с расщеплением кости. И ранение лица, тоже осколочное». Девушка с Тамани...
Она вышла из госпиталя, но рука не сгибалась вполне. Чуть выше локтя — коричневая разрубина, и выше ещё — татуированные осколочные знаки вокруг пробоин. Второе ранение — касательное, пулевое в голову. На затылке прядка седых волос, которые почти незаметны. Заставило это ранение отрезать черную косу, её любил перекатывать в пальцах Валька, о нем придётся рассказать попозже. Тогда же, под Шапсугской станицей пуля зацепила колено, подрасщепила чашечку, а осколком снаряда был пробит мускул.
Третье — контузия общая. Не могла ни говорить, ни двигаться, — прощалась с белым светом. Ничего не слышала, не помнила и не могла даже плакать. В разведке нарвалась на минное поле, когда высадили её с десантом у Южной Озерейки, чуть подальше северных склонов горы Колдун.
Начинала войну Любаша, когда не было ей ещё и семнадцати, а подошла к девятнадцати годам с такими почётными отметинами. Говорит обо всем этом Любаша чистым и нежным голосом, короткая усмешка пробегает в уголках её губ, а иногда бросит озорной взгляд и засмеется.
Тогда сияет все её лицо, трепещут ресницы, а мальчишки, слушающие ее, затаив дыхание, тоже хохочут, размахивая соломенными шляпами…

 

 

О ДЕТСТВЕ И ВАЛЕНТИНЕ

Жила над обрывом, пела песни. Говорила по-украински, как и большинство на Тамани, певуче и мягко. Ездила по праздникам на пароходике в Керчь, на слободку, к подругам. Ходила в степь, собирала тюльпаны и маки, пока их ещё не сожгло солнце. Плавала, бросаясь в воду, как мальчишка. Любила смотреть, как ныряют звезды в Черное и Азовское моря. Жила она на распутье между двумя этими морями, на лермонтовской круче, читала книги, ценила стихи. Девушка с Тамани...
В седьмом классе, перед войной, когда разбитая черепица на крыше считалась происшествием в станице, Любаша приглянулась Валентину. Этот крепкий, плечистый паренёк со светлыми вихрами и моряцкой походкой понравился Любаше. Он был на три класса её старше.
Валентин был типичным приморским казачьим сыном, лихим и на воле, и на суше, грубоватым на людях, но ласковым и застенчивым наедине. Рыбачья и степная жизнь свила его мускулы, закалила душу. Это с ним Любаша мчалась по бурьянам за волками, носилась на велосипеде в перегонку, выезжала в воскресные дни на Курчанский лиман. Какая это была чистая и простодушная любовь к Вальке, чудному парню, который был близок ей по духу, по рождению, понятен по возрасту.
Встречи у них последнее время проходили у черешни, у той самой, где когда-то висела её детская люлька. Черешня постарела, кора растрескалась, ветви пошершавили и потемнели, но милая все же бала эта черешня…
У Валентина была в руках гитара, и первая песнь запала в сердце ее. Она попрежнему обращалась к Пушкину, читала под песню ветра Лермонтова, но что может сравнится с песней, пропетой любимым. Она пронесла песню Валентина по всей войне, по всем своим страданиям и горю.
Мне хочется привести песню в таком виде, в каком я услыхал потом её от Любаши, на берегу моря, под недалекий гром штурма укреплений германцев на нашей Кубани.
Вот песня:
И вечер погас, и лучи догорали
За дальней угрюмой тайгой.
О чем-то печально дубы прошептали,
И шепчется ветер с травой.
Как скучно, как грустно,
Как манит к покою,
Пора нам расстаться, прощай!
Прощай! Навсегда расстаёмся с тобою,
Меня не ищи, не встречай.
Я знаю, запросит душа твоя ласки,
Но поздно, меня не вернёшь.
И прошлого счастья волшебные сказки
Напрасно в себе позовёшь.
И вторая:
Гитара-друг, чего звенишь несмело,
Ведь ещё рано плакать надо мной…
Вторую песню Валентин напевал вдовеем с Петькой Балабаном, приезжавшим к нему из Ростова. Петька Балабан, закадычный друг Валентина, находился в плену цыганских романсов и гитарных стонов. Хороший был парень Петька Балабан, и украдкой он присматривался к Любаше, но для неё Валька был все… Петька Балабан уплыл в Ростов на пароходе, а потом... Девушка с Тамани...
Пришла война. Золотые лучи прокалили кусты бешенюки над обрывом, за мутной волной угадывались Бердянск, Мариуполь, Таганрог. Год был памятным всем — одна тысяча девятьсот сорок первый.
Валька пришёл с гитарой подмышкой, Любаша, опустив глаза, повязала на гриф, там, где твёрдое сплетение струн, ленту свою, выкрутив её из косы. Черная коса упала на плечи, и последний раз побежали кудри её в валюшкиных трепетных пальцах. Потом они крепко поцеловались над кручей, у черешни. На пристани кричали сторожевые корабли, они после будут прозваны «морскими орлами», а тогда они должны были сопровождать тех, кто приходил во флот с первых дней большой и тяжёлой войны.
Валентин уходил на пополнение матросов «Червонной Украины».
— Ухожу на «Червонку», — сказал Валюшка гордо.
Корабль иногда пересекал далёкий горизонт, там, где азовские воды достигали глубоких пучин Черноморья. Любаша видела серую тень стального корабля, ажурные мачты и на реях — махальных, похожих издали на орлов в момент приземления. — «Червонка» прошла — обычно говорили в Тамани. Теперь на неё позвали Валентина. Девушка с Тамани...
Сторожевики шли по морю, узкие и быстрые, «Николай Островский» увозил новых матросов в Севастополь. Сторожевики охраняли «Николая Островского», комфортабельный теплоход курортных рейсов, который сразу стал транспортом. В море рыскали уже подводные лодки врага.
Феодосия проплыла справа. Гора Митридата осталась позади, а Тамань уже давно утонула в море. Валька присел на баке, положив под себя кепку. Вокруг него собрались ребята. Они были на переломе своей судьбы, своей жизни. Их сердца просили песни. Валька сидел на кепке потому, что она уже стесняла его. Черные ленточки бескозырки были так недалёки.
Гитара-друг, чего звенишь несмело,
Ведь ещё рано плакать надо мной…
Вальку слушали, и когда он окончил, то сказал:
— Петька Балабан выучил. Его песня!.. Девушка с Тамани...

 

 

УШЛА ЛЮБАША НА ВОЙНУ

— Уйду на войну — сказала Любаша родителям.
Баклан сидел на лавке, опустив с колен большие могучие кисти рук. Лебедка стояла рядом и перебирала пальцами рушник. Потом Баклан поднял глаза и тихо выдавил:
— Молода…
— Нет!
Баклан провёл по дочке новым взглядом, точно рассматривал он её впервые. Стояла перед ним высокая и стройная красавица — дивчина.
— Чи ты ли это, Любашка? — старый рыбак озарился каким-то внутренним светом и радостью: проглядел… проглядел… не заметил… — Ну как, Лебёдка?
— Зовут её в Краснодар, в техникум медицинский. Пусть туда едет…
— Как, Любаша?
— Поеду в Краснодар…
В Краснодаре Любаша училась недолго. Вместе с другими девушками ушла Любаша добровольно на войну. Радость билась в её сердце, она плясала, кружила девчат, готовивших свои пожитки к великой перемене в их жизни. Любаша знала одно. Дороги войны приведут её к Вальке, она увидит его, а может, и пойдут они вместе по полям недалёких сражений. И не знала она, что на войне не так-то легко встретить друг друга.
Любаша воевала невдалеке от своих «границ». Она стала медицинской сестрой. Сейнер под диким обстрелом уходил в море, подплывал к северным азовским берегам. Горела Украина, оттуда перевозили раненных на Кубань. Любаша искала своего Вальку везде, где возможно. На суше уже появились моряки, и каждая черная ленточка притягивала её, но Вальки не было. Пролилась её первая кровь, и пришли в голову думы. Враги пришли и топтали те земли, к которым она привыкла, они жгли соломенные крыши рыбаков Приазовья, они убивали их. Врагов нужно было скорее прогнать, они топчут не только землю, но и её мечты... Девушка с Тамани...
Любаша быстро поправилась и ушла из госпиталя…
— Я хочу на передовую, в разведку, — сказала Любаша.
Она ушла в разведку с группой моряков в двенадцать человек. Боевая разведка! Они надели маскировочные костюмы из камуфлированной ткани, сапоги, каски. Родных бескозырок не бросали. Каска была удобна для воды — текли ключи. Из первой разведки Любаша вынесла на плечах моряка с «Красного Кавказа». Моряк схватил её своими крепкими руками и не отпускал, пока не разняли его пальцы в лазарете. Любаша свалилась от усталости.
В следующую ночь моряк умирал на её руках.
Он повторял только два слова: «Гады немцы». Он точно раздавливал эти слова зубами и поминутно выплёвывал разжёванную густую пену крови. Потом он закусил бескозырку, свёл челюсти от страшной боли и умер.
— Краматорский я, — сказал моряк, друг погибшего, и … заплакал, как ребёнок. Он шел, шатаясь и ломая кусты, сдирая кожу ветвями. Его еле успокоили. «Ванька… тоже наш… краматорский», — долго повторял он. Девушка с Тамани...
И в ту ночь матросы уползали за «языками». Прихватили двух живых и целых совершенно, а третьего, раненного в спину, подчиняясь приказу, волокла Любаша. Ребятам нужно было прикрывать отход. Любаша ползла со своей ношей, и Ванька из Краматорской все время стоял перед ней. Она помнила его два слова, они звучали, как заклинание, как проклятие. Они получили новый смысл. Немец, которого она волокла на спине, принялся её душить на ходу. Любаша также на ходу всадила ему в бок кинжал по самую рукоятку. Пронесла его ещё несколько шагов и сбросила в пропасть. Это бы первый убитый ею немец.
Но она помнила Ваньку из Краматорки и могучую скорбь его друга. её не мучали кошмары. Ванька из Краматорки одновременно был её Валькой с Тамани и ещё кое-кем… У неё значительно расширилась любовь к своим людям, окончательно созрела ненависть к врагам…

 

 

ВОЙНА ПОДОШЛА К ТАМАНИ

Любаша сражалась в Крыму и вместе со своей частью отходила в Керчь к Тамани. На пристани в Керчи взрывались склады. На город бросало обломки вагонов, скаты. До Тамани тянуло дымком, копотью покрылась черешня. Любаша переплыла пролив на плоту, она умела ловко мастерить плоты и знала фарватер.
Морская пехота потащила миномёты по улицам Тамани. Низко, почти над обрывами, прошли на Крым истребители. Любаша продолжала идти по войне.
…Теперь Любаша выводила в сторону Керчи разведотряды. Снег и резкий ветер. Свинцовые волны бились о берег. Баркасы падали в волну и выпрыгивали на гребень, наполовину залитые водой. Баклан и его дочка Любаша! Кто не знал этих двух людей на Тамани?
Когда Сипрягин и его боевые друзья атаковали керченские берега, впереди, перейдя пролив, на рыбачьих баркасах работал разведотряд авангарда десантной группы и среди них опытный поводырь и знаток берегов Любаша Баклан. Девушка с Тамани...
Морская пехота врезалась в Керчь. По тросам ещё скользили стрелки наземных батальонов, а моряки, бросившись прямо в море, как богатыри-черноморцы, выплеснулись на берега:
— Полундра!
На слободке Любаша и её друзья-моряки вломились в запертый дом, обложенный соломой, которую немцы не успели запалить. На полу лежали девушки: изрезанные груди, руки, приколотые штыками, рубашки в крови.
— Натка! — закричал один из моряков. — Натка моя…
Он упал, гремя оружием, на пол, обнял мёртвую дивчину, с которой думал найти в жизни своё счастье. Это дало им лишние силы выбить немцев отсюда, и вот … Любаша, прислонившись к стене, видела, как рыдали матросы, парни двадцати четырёх — двадцати пяти лет.
А потом они молча пошли в атаку. Они бросались на немцев тихо, с перекошенными лицами и коротким дыханием. Они резали и кололи немцев. Немцы бежали от их страшных, мертвенных лиц. Любаша выносила раненных.
А в мае сорок второго снарядом тяжёлого орудия с того берега расщепило черешню. Любаша приплыла из Керчи вместе со своими друзьями. Там были снова немцы. Следом за дочкой к берегу пристал баркас Баклана. По тропинке поднялся отец. У него оторвало шальным осколком два пальца. Любаша перевязала эту пустяковую рану. Мать подняла куски расщепленной черешни, порезала их ножовкой-пилой, испекла пироги. Любаша съела пирог, ещё кусок завернула и засунула за фланельку и ушла. По пути — черешня. Она обняла её косые обломки и заплакала. Она вспомнила Вальку.
Гремели орудия. Трассы снарядов ложились над замлей, невдалеке от пристани горело. Под ногами скрипела черепица. Разбитая черепица уже не была происшествием здесь. Сюда снова приблизились немцы, они были совсем рядом. На том месте, где останавливался Лермонтов, рыли яму, устанавливали пушку с длинным стволом…

 

 

ПЕТЬКА БАЛАБАН

На берег сходили моряки. С кораблей присылали лучших. Морская пехота — слава родины. Ребят переодевали в сухопутную форму, чтобы лучше было воевать на земле. Свою морскую форму моряки закапывали, но с тельняшкой и бескозыркой не расставались. «Ноги в пехоте, голова во флоте».
На берег эсминца «Сообразительный» сошёл Петька Балабан со своей гитарой. Петька Балабан встретил Любашу у высотки 530,7. Они встретились, как родные, и крепко жали руки друг другу.
— Вальку?.. — спросила Любаша.
— Не встречал, — Балабан качнул отрицательно головой.
Балабан сразу пришёлся по вкусу всем. Он ловко пел и свистел. Все заслушались его, лёжа у высотки 530,7. Немцы стреляли. Мина разорвалась прямо в ногах Балабана.
— Пятку жжёт, — сказал он, откидываясь на траву.
Мина оторвала ему ноги у колен. Любаша перевязала его. Петька хрипел. Осколок пробил также живот.
— Пятки жжёт, — хрипел Балабан, — пятки жжёт, Любаша…
— Ничего, пройдёт, — повторяла Любаша. Девушка с Тамани...
— Знаю, что пройдёт, — сказал Балабан. Но вскоре сообразил все. Понял, что умирает, но не догадывался о Петере ног.
— Дай я тебя поцелую, Любаша, — попросил Балабан.
Любаша промолчала.
— Я для тебя … пел песни и… свистел…
Он умер, так и не узнав, что у него немцы оторвали ноги.
Бой разгорался. Любашу вызвали на командный пункт. Там свистело и визжало. Германцы обнаружили компункт и засыпали его минами и нарядами. И здесь, в грохоте и пламени, она увидела Валентина. Он сидел у телефона, кричал что-то в трубку. Закопчённая пилотка чудом держалась на его русых кудрях. На его плечах были погоны лейтенанта, на гимнастёрке орден. Ему было очень некогда, также, как и ей.
— Валька! — закричала она.
— Подожди, Любаша! — он снова кричал в трубку, жилы бились не его лбу, на лопатках проступали два мокрых пятна, и, казалось, ремни снаряжения вклинились в спину.
— Подожди!..
Но её позвали. Кому-то оторвало руку, и в блиндаж, как бешеный, ворвался матрос — приятель раненного.
— Сестру!
Любаша выскочила. Вой, грохот, дым. Она потеряла своего Валентина.

 

 

ГОСПИТАЛЬ

Пуля расщепила колено, — вторая касательно просекла затылок. Семьдесят хлопцев-моряков и Любаша лежали в одной палате, в школе, в станице Ново-Покровской. её не отпустили от себя моряки. «Любаша воевали с нами, она с нами должна и выздороветь». И здесь она услышала песню. её пел только что доставленный матрос:
И вечер погас, и лучи догорали
За дальней угрюмой тайгой.
О чем-то печально дубы прошептали…
— Кто научил тебя этой песне? — спросила Люба, приподнимаясь на локте. — Валька?
— Валька, — ответил моряк, и тоже приподнялся.
Он играл лёжа, держа гитару на животе. — Откуда знаешь Вальку?
— С Тамани он.
— Верно, с Тамани. Он обучил меня этой песне.
— А где он?
Матрос вздохнул и махнул рукой с большим сожалением и грустью.
— Застрелился, на передовом, перевязочном. Три дня мучился и только эту песню пел, а потом застрелился … трофейным пистолетом. Не успели отобрать. Да что с тобой, деваха? Хлопцы, что с девахой?
— Дурья голова, изюм, — укорил его моряк со «Шквала», — не мог промолчать …
Письмо Валентину было не отправлено. Вот оно …
«Здравствуй, Валя!
Я пока нахожусь ещё в госпитале. Здоровье моё ничего, раны не беспокоят. Дорогой Валя, скучно до смерти, что не могла тогда с тобой поговорить. Я все такая же любящая и нежная, только ранена. Боялась, потеряю ногу, и тогда решила не встречаться с тобой и одна скоротать жизнь. Но теперь нога в порядке, разминаю её и двигаю, наступаю на пятку и пробовала даже ходить от кровати к кровати. Не стыдно мне, я ещё не калека. Я твёрдо исполняю данное тебе слово. И когда умирал даже твой друг Петька Балабан, я не посмела поцеловать его, помня о тебе. Девушка с Тамани...
И вот тот бой. Я увидела, наконец, тебя, лейтенантом, с … орденом. Как я искала тебя, Валька, как засматривалась на каждую ленточку, чтобы повернулся, и я увидела лицо. И вот нашла, и нечего было сказать тебе, да и что услышал бы ты в том шуме …
Сегодня утром просыпаюсь, и ты передо мной, такой весёлый, в том же костюме. Ты смотришь на меня, ласковый, нежный. Но то только лишь мечта. Тебя не было, но я тебя видела, как живого …».

 

 

МЕСТЬ

— Давайте с нами Любашу, — попросили моряки-разведчики, — когда она с нами, — везёт.
Любаша ушла с ними на станицы Крымскую, где были немцы. Шли с Любашей восемь человек. На окраине станицы главстаршина сказал Любаше, одетой в гражданскую форму.
— У нас своё дело. А ты … неприметная, дойди до штаба, захвати документы, какие найдёшь. А вот возьми лимонку на всякий собачий случай, для себя или, может, придётся отчалить каких-нибудь фрицуганов. Сбор — вот подальше отсюда, за той вербой, считай югом по звёздочке, у камышей. Камыши перехватим по верху шатром, там будем собираться, иди …
Сказал все старшой, слово его было для неё законом. Пошла Любаша от них своей девичьей походкой, с лимонкой, приспособленной подмышкой, за тесёмку лифчика.
— Было страшно? — после спросили её.
— Нет.
Неизвестная станица, как в потёмках. Прихватила Любаша по пути ведро. Попался офицер, ноги в гетрах. Румын. «Кто?» «Крымская». «Куда идёшь?» «Видишь, по воду». «А где живёшь?» «Там». «А там воды нет?» «Есть, но сдохла лошадь, воняет». «Посмотрим».
Повёл её за собой. Указала она на первую сдохшую лошадь у первой криницы. Румын покачался на ногах, обутых в гетры, поверил, взял её за руку и повёл за собой. В штабе играли в карты, пили анапское вино и краснодарскую водку. Девушка с Тамани...
— Рус, Баба! — представил румын.
Один из немецких офицеров налил ей водки, — Любаша ловко вылила её в сторону. Налил ещё, она вылила, и неловко облила платье. Он схватил её за голову и насильно влил в рот ей стакан водки.
Она впервые выпила водки, но не захмелела.
Офицеры веселились, потом подрались. Румыны и немцы всегда дрались в станице Крымской. Помощник главного увёл Любашу в свою комнату, через сени. Там дал ей шоколад, поиграл на губной гармонике, надел на палец колечко. Хотел повалить её на кровать. Она оттолкнула его. «Я выйду на минутку», — попросила Любаша.
…Она вернулась, когда он заснул, а заснул он сразу, только прикоснувшись к полушке. Любаша выбрала покрепче предмет, бутылку полусухого шампанского «Абрау Дюрсо». Она со всего размаху ударила его по голове в то место, которое при изучении анатомии называли ей самым уязвимым, в височную кость. Немец был сразу убит. Она положила на кровать бутылку «Абрау Дюрсо», собрала все документы, найденные в комнате, за пазуху, они резали ей грудь, и ушла. Она собрала все, что написало не по-нашему. Ведь она даже точно не знала своего задания, какие документы и в каком штабе, она просто мстила.
Ей снова повезло. Офицеры продолжали играть в карты, пить и ругаться. Она притаилась в кустах жёлтой акации и наблюдала за домом. Убитый немец не мог, конечно, её выдать. Граната мешала Любаше. Она поднялась, и, войдя в дом, прислонилась у дверного косяка.
— Уше, — закричал ей главный и захлопал в ладоши. — Как, вкусно?
— Вкусно, — строго ответила Любаша и, отступив за дверь, швырнула гранату куда-то под ноги врагов, на пол, замусоренный и заплёванный. Она выскочила, взрыв настиг её, но только волной, тёплой и стремительной. Она перепрыгивала плетни, канавы, бежала. И только у камышей, сухих и твёрдых, разыскав завязанные шатром макушки, упала на мокрую, осеннюю землю. Ребята сняли с её большого пальца кольцо лимонки, которое врезалось ей в мясо, так она зажала его.
— Вот документы, — сказала она, — давят.
— Разберутся, грамотные, — моряк скрутил их толстой трубкой. Девушка с Тамани...

 

 

СНОВА ТАМАНЬ

Любаша пришла снова в Тамань. Уже отгремели бои за Новороссийск и Анапу, продвигались танки от станицы Раевской, штурмовали Темрюк, прорывались к нему от Курчанского лимана. Немцы поспешно утекали в Крым. Тамань была последним куском кубанской земли, осквернённой германцем. Кубань казнила врага, попавшего не её светлые земли…
Любашу высадил сторожевик, и ночью она пробралась в родную Тамань. Она двигалась среди развалин, среди гомона чужой речи, среди людей, поражённых тем, что их вот— вот должны раздавить русские дивизии. Девушка радовалась поражению врага. Она могла смела передать пославшим её морским офицерам: «Немцу плохо». Она разведала переправы, и огненный смерч зениток не оглушал её. «Им будет ещё хуже», — шептала она, продираясь в опалённых кустах. И девичье сердце потянуло её к обрыву. Черешни не было, но ветви, свежие ветви, выпрыгнули от корней, и в осенние, мокрые листья можно погрузить пальцы, как в воду. Здесь когда-то ходили они, здесь гасла звёздочка. Дом её? Дома не было. На пепелище Баклана и Лебёдки вырыли ямы для дота. Стреляли в вдалеке. Она в глухом рокотанье отдалённых звуков узнавала свои калибры.
— Хорошо, — казала Любаша, поднимаясь от побегов черешни, — так их …
Немцы были рядом. Луч фонаря прошёл по её лицу.
Ее вели, скрутив так руки, что шрамы трещали. В хате, где дрожали от артиллерийских залпов стекла, было пять немцев, измятых и пыльных.
Ее отвели в подвал и одну оставили на ночь. Ей дали воды и один помидор. Она съела помидор, запила водой, охватила руками колени и задумалась. Она подошла к естественному концу. Месть! Но она отомстила, как могла и теперь уже за неё отомстят ребята. И если бы был жив Валентин, то тогда ещё следовало бы грустить, но его нет. А может, встретится с ним где-нибудь там, в каких-то далёких и неизвестных мирах. Она расскажет ему все, что она сделала после его смерти. …
Утром её отвели на допрос. её насильно раздели. Перед мужчинами стояла израненная русская девушка, с коричневыми разрубинами шрамов, девушка, прекрасная в своей наготе. Она впервые разделась перед мужчинами и не стеснялась. Это были враги, не люди.
— Слушай, девка, если ты скажешь о числе мелких кораблей, если ты скажешь, зачем ты пришла сюда в это время … Мы можем …
— Гады!.. — крикнула Любаша, срезу вспомнив своих друзей-моряков и их любимое «гады».
Немец молча вернулся с пучком ветвей черешни.
Любашу привязали к скамье и методично и аккуратно избили. Любаша не крикнула, не подала стона.
Её решили повесить у черешни, на лермонтовской круче. Туманное, и гремучее утро, последнее утро Любаши. Недалеко шли свои. Она знала походку морской пехоты. Она знала, как режет черноморскую волну узкий киль сторожевика, как шумит вода за кормой сейнера и лайбы. Она узнавала снова и снова гром своих пушек, а может пели где-то вблизи знакомые ребята из огневых расчётов.
Она запела песню:
Я знаю, запросит душа твоя ласки,
Но поздно, меня не вернёшь.
И прошлого счастья волшебные сказки
Напрасно в себе позовёшь…
— Сентиментальная девочка, — немец прикоснулся плотоядно к её груди.
— Уйди, — произнесла Любаша свысока. Девушка с Тамани...
Она была у себя. Здесь висела её детская люлька, здесь она познала настоящую любовь. Она пела и улыбалась и поторапливала палачей.
Зачем мы любили, зачем мы хотели,
Возможно ль былое вернуть …
И она услышала рокот гитары и, словно приморское эхо, продолжение песни, которая вероятно, витала над этими обрывами печальной Тамани.
Наш день отошёл, и лучи догорели,
Прощай, уходи, позабудь…
— Он … — сказала она, — его дух … Валька …
Прислушались и немец, и часовые, приготовив оружие и водя им над кустами присохшей бешенюки, как миноискателями. Туманы дымились над обрывами, плескалось море, стрельба нарастала по всему побережью. Махнув тяжёлым крылом, припал к клубу тумана беспокойная птица баклан и пропал. Гитара звучала над обрывами. Немецкий офицер вынимал из пиджака пистолет со скрещённой рукояткой. Он приблизился к Любаше. У него было бледное, перекошенное лицо. А её глаза сияли. Она слушала песню. Это пел Валька.
— Давайте, — крикнула она. — Вешайте!
И вот рявкнули берега и срезу ожили автоматной стрельбой. Из тумана вырвались оранжевые ленточки гвардейских бескозырок.
— Полундра!
Черная туча, поднявшаяся над врагом у этих обрывов, казалась сказкой.
— Валька!
Тут впервые сердце отказало Любаше, и она упала. Гремели пушки. Где-то близко пронеслись танки. Над берегом гремели голоса «морских орлов».
— Давай, отчаливай фрицуганов! Бей их!
Валька нёс по тропке Любашу. Ему разрешили это и без него продолжали бой за Тамань, за Лермонтовские кручи.
…Слухам нельзя верить, тем более слухам о погибших. Валька не застрелился. Моряку в бреду показалось, и он принёс такую страшную весть. Любаша снова идёт по войне, только теперь вблизи неё крепкое плечо Валентина.
Голубой мир и ясные зори. И чайка над бегучей водой, и мягкие листья черешни. И вздох, свободный и глубокий, которым вздохнула Тамань, родина девятнадцатилетней Любаши.
Военное издательство Народного комиссариата обороны. Девушка с Тамани...
1943 год.

 

«Интер-Пресса»    МТК «Вечная Память»   Авторы конкурса   Лауреаты конкурса   Журнал «Сенатор»

 
    Пусть знают и помнят потомки!  

    
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(1654 голоса, в среднем: 7.1 из 5)

Материалы на тему

Оргкомитет МТК «Вечная Память» напоминает, что в Москве проходит очередной конкурс писателей и журналистов, посвящённый 80-летию Великой Победы! Все подробности на сайте конкурса: www.victorycontest.ru Добро пожаловать!