УКРАДЕННЫЙ ПОДВИГ

Вступление

писатель-прозаик, публицист (Украина).

Посвящаю светлой памяти Ивана Кононовича Балюты, командира партизанского отряда им. Чапаева, внёсшего наиболее значительный вклад в «Словацкое национальное восстание» против германских войск в 1944 году на территории Словакии и достойного звания Великого Гражданина Украины. По сей день перед городом Братислава на холме стоит бронзовый безымянный памятник советскому партизану с лицом И.К. Балюты. Когда скульптор делал этот памятник герою, его имя никому не было известно, так как его подвиг украл майор НКВД, а самого героя оболгал и обвинил в предательстве...
Рукопись настоящей повести, раскрывающая истинные события, удостоена (под названием «Ночная радиограмма») в 2005 году Диплома I степени на первом Международном творческом конкурсе мастеров искусств (МТК) «Вечная Память», организованном Федеральным журналом «Сенатор» и Союзом писателей России к 60-летию Победы над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.. Бронзовый безымянный памятник советскому партизану с лицом И.К. Балюты

Текст статьи

Созвонившись с Батюком, оставленным в гостиничном номере с непонятной болью в обеих ногах выше колен, Цаплинцев пообещал:
— Игорь Константинович, я уже заказал вам билет до Запорожья на сегодняшний вечер. Когда его доставят мне, заеду попрощаться и дам вам сопровождающего, который довезёт вас домой, а по возвращении доложит мне о вашем самочувствии. Ваши ордена, тетрадку и оправдательные документы — вручу вам лично, под расписку. Так что до встречи!Иван Балюта в Братиславе

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

 

1

В поезде, когда боль в ногах отступила вроде бы полностью (врач сделал Батюку перед отъездом 2 каких-то хороших укола, сказав, что «с диабетом шутки плохи», и посоветовал не волноваться больше «до онемения в ногах», и впредь — вообще не пить спиртного ни с радости, ни от неприятностей), Игорь Константинович разговорился с сопровождавшим его секретарём Цаплинцева, Сергеем Савочкиным.
— Игорь Константинович, я тоже читал вашу тетрадь «Боевых операций» отряда имени Чапаева. И удивился: вы лично участвовали в большинстве самых опасных диверсий против немцев. Но вы же — были командиром отряда почти 4-х тысяч человек!
— Ну и что? — не понял Батюк удивления молодого офицера.
— А вот маршал Жуков пишет в своих воспоминаниях о Ворошилове, у которого принимал оборону Ленинграда, что командир — не должен брать винтовку и ходить в атаки, словно рядовой солдат. Ведь Ворошилов, вместо того, чтобы иметь перед собою крупномасштабную карту с нанесённой на ней дислокацией своих и вражеских частей и налаженную телефонную и радиосвязь со своими частями, уезжал на передовые позиции, и потому-де не мог руководить войсками по-настоящему, как грамотный командующий.
Игорь улыбнулся:
— Понял тебя, Серёжа, понял… Но я же не фронтом командовал. Для моих партизан важнее был личный авторитет командира и его пример в бою.
— А какой вам случай больше всего запомнился как самый страшный и опасный? Случалось такое, чтобы вам было страшно?
— Во-первых, Сергей, на войне — страшно и опасно всегда. Но к этому как-то привыкаешь, что ли, и тогда… страшно бывает уже потом, когда бой позади, и ты начинаешь его вспоминать. Так называемый «запоздалый страх». Был у меня, к примеру, такой случай…
За станцией Верхняя Радвань — километрах в 20-ти в сторону Лаборца — стоял железнодорожный мост через небольшую, но шумливую в глубоком ущелье речушку. Если этот мост взорвать, немецким эшелонам не пройти из Гуменне к польской границе, куда уже подтягивались наши войска.
Мост охранялся. По обоим его концам стояли немецкие часовые. Недалеко от моста находилось караульное помещение — там ещё 5 солдат и унтер-офицер. А подбираться к ним — надо высоко, со дна ущелья. Чуть что не так — загремишь камнями или какой шум, и ты сразу у немцев на виду: сверху хорошо всё пристреляно, и пулемёт у часовых был. Тогда конец, не уйти…
Перед глазами Батюка прошлое стало оживать вновь…
Когда они подошли впятером к нужному месту, он увидел по лицу Коркина, что тот тоже понял, что за обстановка перед ними, заёрзал, закурил в кустах и перестал торопиться. А то суетился, подгонял. Может, думал по неопытности, что всё просто. А оно — непросто.
У ног их журчала речушка — вроде и войны нет: лови себе карасей. Однако рассиживаться было некогда. Прислушиваясь к тихому плеску воды, Игорь начал объяснять:
— Я сейчас переплыву на ту сторону, и полезу вверх — буду снимать левого часового. А ты, Грабовой, — посмотрел он на адъютанта Коркина, — полезешь отсюда: будешь снимать этого. — Он кивнул вверх направо. — Только дождись моего сигнала, понял? Действовать надо одновременно. Если кто-то из нас начнёт раньше, операция будет провалена: увидит другой часовой, откроет пальбу…
— Понял, чё там!.. — отозвался Грабовой, темнея лицом. Ему не хотелось рисковать, но выхода не было. Пальцы его, державшие окурок, чуть вздрагивали. Никто не осуждал его. Понимали, снимать часового — дело смертельно опасное, и были рады, что командир назначил не их.
— А вы, товарищ майор, — продолжал Игорь, — возьмите с остальными под прицел караульное помещение. Во-он, видите избушку? Поползёте вслед за Грабовым…
Коркин промолчал. Игорь и сам закурил, руки тоже подрагивали. Жадно потянул 3 раза, и передал «бычок» Интре, молодому партизану-чеху. Осторожно ступая, полез в воду под самым мостом. Немцам сверху его не видно было. Зная об этом, он шёл через речку смело, держа над головой автомат. Оглянулся. Свои напряжённо следили за ним из кустов. Ему от этого немного стало полегче: понимают его положение, сочувствуют. Эх, на кой чёрт только эта война! Такое солнышко, водичка журчит, горы, красота — жить да жить. А тут в любую минуту можно пропасть, и больше не увидеть всего этого — просто жуть! Представил лицо матери, родную деревню под Запорожьем, почему-то помидоры на грядках.
Всё шло, как надо, пока.
Метров 5 он проплыл и, нащупав сапогами дно, стал пробираться в воде по грудь. Впереди виднелись густые заросли ежевики, висевшие над водой. В том месте он и вылез на берег. Над сизыми ягодами роились осы. Сорвал горсть ягод, отправил с ладони в рот и, почувствовав острый кисло-сладкий сок, подумал: «Хорошо это — жить!» Однако надо было идти, и он больше не срывал с кустов ягоды, осторожно полез вверх.
На середине подъёма оглянулся. По тому берегу тоже ползли. Значит, всё в порядке пока. Пригревало солнце. Намокшая одежда запарила, а под нею, казалось, сразу десятками, зашевелились вши. Вот проклятые, никуда от них не денешься! Сколько ни мылись, сколько ни кипятили партизаны своё бельё, а вши появлялись снова. Они не давали покоя ни днём, ни ночью. Всё тело чесалось, зудело, хотелось его разодрать.
Вот и теперь началось… Только и думал о вшах, и чесался, чесался. А ещё захотелось есть. Он всегда почему-то, с тех пор, как началась эта война, хотел есть. Даже у Фрица Бобровницки он ел бы ещё и ещё, но стеснялся, хотя еда была на столе.
От Фрица мысли перескочили на Любомирку. О ней он вспомнил с тоской и нежностью, но возникла мысль о жене: как там она?.. Совесть мучила недолго: зачем это, к чему казнить себя? Кто виноват в том, что война раскидала людей по свету? Кто знает, сколько кому осталось жить? И снова видел перед собою одну Любомирку, почему-то совершенно нагой, с распущенными волосами. Надо же, какая нелепость-то! Им овладело дикое, необузданное желание, и это в минуту, когда он крадётся к часовому. Он замер, чертыхнулся. Это называется — голодный! Обернулся, посмотрел на своих на той стороне, и снова пополз вперёд…
И вдруг, мгновенно, всё постороннее отступило и исчезло — увидел часового. Тот шёл прямо на него, но… ещё не заметил. Лицо у немца скучное, невыдуманное — вот он, живой! Тоже, видно, о чём-то задумался — глаза далёкие. Интересно, о чём?.. Может, тоже о какой-нибудь женщине…
И всё-таки, несмотря на такое реальное в своей обыкновенности лицо немца, Игорь уже не думал о нём как о человеке. У него не было к нему ни ненависти, ни жалости. Просто понимал, что его надо убить. Иначе убьёт он. И потому смотрел на него взглядом опасливого охотника: не промахнуться бы, не зевнуть! Всё в нём напряглось до отсутствия чувств — один только расчёт: «Рано! Нужно одновременно, как уговаривались». Был, пожалуй, ещё страх. Но слабый, упрятанный так глубоко внутрь, что можно считать, не было и этого чувства.
Он выждал, когда немец остановился и отвернулся от него. Тогда оглянулся, отыскал на той стороне в кустах притаившуюся, как и сам, фигурку Грабового и, махнув ему рукой: «Давай!», выскочил из кустов к рельсам. Немец, должно быть, услыхал его шаги и обернулся. Но большего сделать уже не успел: Игорь ударил его автоматом по голове. Потом, заметив выпученные, то ли от ужаса, то ли от удивления и боли, глаза часового, выхватил нож и пырнул в его мягкое, падающее тело. А когда выдернул, то и нож, и рука, и галька вокруг были в крови. Немец взбрыкивал на мазутных шпалах ногами в тяжёлых кованых сапогах, дёргался. И тут затрясло и самого. Но побежал по мосту к Грабовому на помощь: там схватка ещё не кончилась.
Уже на бегу понял, что подал команду Грабовому рано: часовой от Грабового был ещё далековато и, видимо, успел отразить первый удар. А теперь они, сцепившись, катались на земле, и никто из них не мог пересилить.
Подбежав, Игорь нагнулся и, выждав момент, ударил ножом немца в бок. Тот в объятиях Грабового сразу ослаб, и руки его разжались. Опять всё было обрызгано кровью, дёргался в предсмертных конвульсиях и этот здоровый, рыжий детина. Каска с его головы откатилась, и ветерок шевелил на его макушке рыжий вихор — лёгкий, пушистый, уже неживой. Лицо парня было густо обсыпано крупными веснушками.
Игорь отвернулся, чтобы не думать о том, что опять убил человека, хотя и понимал, что война — это всегда убийство. А враг — это тот, кто может убить тебя. Хочешь жить, убивай первым, о чём тут рассуждать! Рассуждать люди будут, видимо, после войны, когда станут мудрее и станет понятнее весь её ужас.
Отыскал глазами залёгших в дальних кустах партизан и махнул им: «Сюда!» В избушке находился остальной вражеский караул. Но когда они окружили избушку, и он крикнул немцам: «Хэраус! Хэндэ хох!» — и они вышли, побросав оружие, майор Коркин тут же застрелил их, по очереди, из пистолета. Стрелял с близкого расстояния, прямо в лица. И тогда Игорь задумался об ужасах войны ещё до её окончания. Получалось у него в мыслях что-то не то…
Ну, враги, ну, фашисты. Но ведь такими они перестали быть, как только подняли руки и стояли все пятеро покорно и спокойно, превратившись в обыкновенных военнопленных, в людей. А Коркин, получается, стрелял в них уже не по закону войны, а просто убивал. Без суда. То есть, против закона. Да ещё истерично выкрикнул:
— Куда нам их сейчас?! На то и война!..
Зачем он это? Оправдывался, что ли?
Вспомнив расстрелянных им партизан, своих, Игорь подумал: «Он перестал ценить чужую человеческую жизнь». И почувствовал: никогда уже не сойдётся с ним. Люди не думают об убийстве в бою — там, кто кого! Но потом они понимают это, и потому война им кажется ужасной и часто снится. А Коркин «воюет», очевидно, давно, настолько давно, что отвык и думать. Такие… думают только о себе.

 

☆ ☆ ☆

 

Кончив рассказывать Сергею об эпизоде, Игорь Константинович вспомнил его слова о маршале Жукове, и в памяти воскресло прощальное напутствие Цаплинцева, в котором он тоже сослался на Жукова:
— Вы обратили внимание, Игорь Константинович, на то, что маршал Жуков в своей книге воспоминаний ни единым словом не обмолвился о том, что Сталин незаконно присвоил себе его боевые заслуги в завоевании Победы над Германией и сделал генералиссимусом себя, а не его. Причём, даже унизил Жукова, спихнув его на должность рядового генерала и отправив подальше от Москвы?
— Что вы хотите этим сказать? — не понял Батюк, лежавший в своём гостиничном номере на кровати.
— А то хочу я сказать вам, а точнее — посоветовать: наплюйте и вы на своего обидчика, обокравшего вас! Теперь — вы оправданы окончательно, вот вам ваши ордена, ваша тетрадь — живите с поднятой головой! А звезду Героя — мы не можем снять с прохвоста Коркина! Для этого — его надо отдать под суд. А за давностью лет, за отсутствием доказательств, что он совершил преступление, мы не можем его судить теперь. Я советовался с юристами. К тому же он — как бывший депутат Верховного Совета — возьмёт себе в защиту таких адвокатов в Москве, что лучше не связываться! Да и отношения нашего правительства с Чехословакией начинают, намекнули мне «Вверху», портиться: чехи, мол, позволяют себе то, за что в 56-м пришлось задавить венгров. Смекаешь, чем это всё пахнет?..
Игорь вздохнул:
— Смекаю… Сиди, мол, товарищ Батюк, и не рыпайся! Если не хочешь снова побывать на старых нарах киевской тюряги. Так, что ли?..
— Ой, извини меня, дорогой, я ведь и забыл расспросить тебя об этом: как с тобой там обращались?.. Издевались, нет?
— Вот и хорошо, что забыли, — погасла радость на лице Игоря, державшего в руках свои ордена и тетрадь. — Я об этом и вспоминать не хочу! Но и Коркину не могу простить всего, что он наделал мне! Я — не маршал Жуков. Да его и не оскорбляли так, как меня…
— Ну, ладно, ладно, успокойся! Давай забудем всё это? А вот тебя — я уже не забуду: понравился ты мне! Настоящий мужчина. А Коркин — устрица, скользкий, как всё мокрое…
Расстались они хорошо. Потом пришёл Савочкин с доктором и билетами на поезд. Доктор сделал уколы, а Игорь лежал и… вспоминал, как очутился на тюремных нарах не у немцев, а у «своих».
… Камера была на двоих. Его поместили с власовцем — настоящим, предавшим Родину, признавшим свою вину. И власовец этот сидел теперь с ним, Игорем Батюком, на равных: у того топчан слева, у самого — справа. Общая параша, общая кружка для воды. Один потолок над ними с засиженной мухами лампочкой, одно, забранное в решётку, окно. Один надзиратель за тяжёлой дверью с «глазком», в который, если посмотреть, увидишь одну и ту же жизнь.
Но прожитая жизнь у них была разной. И дела разные, и разные помыслы, хотя воспитывались одной школой. А судьба и чувства — теперь одинаковые. Как же так?
И вот ещё что казалось странным. И он, и власовец почему-то не испытывали друг к другу неприязни. Враги же! Он даже дрался однажды с власовцами там, в Словакии, а вражды уже нет. Это его мучило больше всего. Почему не посадили к «своим»? Пусть к уголовникам, но к своим.
Не мог забыть и первой встречи со следователем. В его кабинете горела яркая рефлекторная лампа на столе — светила в сторону пустой табуретки, куда велели сесть. Здесь свет бил прямо в глаза. Следователь сидел в тени.
— Ну, сволочь, — проговорил он, — рассказывай, как родину продавал, когда тебя завербовали?
— Да вы что’, товарищ капитан! — Игорь даже вскочил с табуретки.
— Сядь! — выкрикнул следователь голосом, каким дают приказ собаке. — Порядков не знаешь, что ли? Какой я тебе товарищ!
— Виноват, привычка… — Он сел, вспомнив рассказ матери о чекистах. Всякая надежда на объяснение, на то, что его поймут, пропала. А как он на это надеялся! И вот, после окрика, действительно не считал уже капитана товарищем. Какой это товарищ? Мразь какая-то. Пороху, наверно, и не нюхал, весь одеколоном пропах.
Да, разбираться, видимо, не хотели. Капитан продолжал орать:
— За сколько сребреников, Иуда, продал?
Игорь понял: перед ним дурак. Разве такому докажешь что… Тот наперёд себе всё составил: и что виноват, и что надо орать, может, даже бить, но только не выяснять… Он был категоричен и уверен в своей правоте на 100 лет вперёд.
Игорь смотрел на него, важничающего за столом, и вдруг в нём закипела такая обида и злость, что подумав: «А хрена ли теперь терять!», он врезал:
— Сволочь ты, а не товарищ! Я — партизанил там, в горах, жизни за тебя и Родину не жалел, а ты, гад, даже разобраться ни в чём не хочешь, выяснить! А если бы с тобой так!..
— Молчать!! — Взвизгнул капитан, вскакивая.
— Не буду молчать, говнюк ты, пропахший тыловым одеколоном! Ты хоть думаешь, паразит, что делаешь?! А если я — не виноват? Не виноват ни в чём, понимаешь! Как же ты жить будешь тогда?! Какой мне смысл был служить отступающим немцам, находясь ежедневно на глазах у своих партизан?!
— Молчать!! — Капитан нажал кнопку, в комнату влетели сразу 3 солдата.
Думал, сейчас начнут бить, и приготовился к отпору. Но капитан, взглянув на него, неожиданно одёрнул на себе китель и сказал, обращаясь к солдатам:
— Ладно… идите.
Солдаты вышли.
— На вопросы отвечать будете? — обратился он на «вы».
— Задавайте…
— Подождите. Надо изучить обвинение внимательнее… Я вас вызову в другой раз…
В тюрьме он привык ждать. Следователь оказался и не дураком, и разобраться захотел. Видимо, чем-то Игорь заинтересовал его. А может, показался непохожим на предателя. Следствие он повёл медленно, скрупулёзно. И доказал: улик против Игоря нет. Его выпустили. Но ждать пришлось долго… И многое с тех пор изменилось. А всё равно в душе больше жил прошлым. Часто вспоминал войну, свою молодость.
Савочкин, словно угадав его настроение под стук вагонных колёс, спросил:
— Игорь Константинович, а вы женились после войны?
— Почему ты так решил?
— Полковнику Цаплинцеву кто-то из ваших свидетелей сказал, что в Словакии у вас была невеста, будто бы из местных, словачка.
— Да, была. Но… погибла. Только я-то… женатым был.
— Ой, тогда прошу прощения, я не знал! Извините, пожалуйста…
Игорь Константинович промолчал. Но памятью сразу ушёл в прошлое, хотя колёса несли его вперёд, в будущее, к семье, которую хотелось обрадовать.
… В новом лагере партизан, перемещавшихся всё время на новые места из-за боёв с регулярными частями немцев, произошла печальная встреча с Фрицем Бобровницки, который каким-то чудом отыскал Игоря. Его привёл к нему в штабную землянку партизан Горохов, постучавшийся в дверь. Увидев Горохова с встревоженным лицом, Игорь спросил:
— Что случилось?..
— Подозрительный дед пришёл к нам в лагерь. Майор стал его проверять, а дедок этот щупленький говорит, что ему к вам надо, товарищ командир.
— И где же он?
— Ждёт за дверью.
— Ладно, зови!
Горохов впустил деда, который оказался Фрицем Бобровницки. Игорь радостно сгрёб его в охапку и расцеловал.
— Дость, дость боскать, шьяллэни! Устати я… Штврти дэнь скрзэ погоръе идэм. Манжелка того не розумье, что староба — не штястье. Ано ещё сом прэхладнути … — И жаловался на свои болезни, простуду, что трудно было идти по горам. Жена — ничего, а вот от сынов уже месяц ничего не слыхать! Немцы же наступают, а оба сына в войсках Голиана. А тут ещё и самого задержали, и пан начальник долго допрашивал.
После всех этих ахов и охов Фриц замолчал. Готовился сказать что-то тяжкое. Но не знал, как это сделать.
— Муожем файчить? — спросил он.
— Кури, кури, — разрешил Игорь и насторожился. — Скажи, Фриц, ты ведь не просто так, повидаться пришёл?
— Сынов разыскиваю, — уклончиво ответил Старик. — Вот и хожу по горам. Жена сказала, чтобы без них не возвращался.
— Нет, ты не всё сказал, — настаивал Игорь. — Что-то случилось?..
— Негода, негода! — Бобровницки не смотрел на него, опустил голову и заплакал. Потом, утерев слёзы кулаком, попросил прощения: — Прэпа’чте!
Рассказывал Фриц долго, с мучительными подробностями. В его лесную избушку зашли немцы — дождь лил, они погреться хотели. Ну, Фриц, чтобы ублажить их, достал из погреба вино. А потом они увидели Любомирку и хотели её изнасиловать. Допустить этого Фриц не мог, кинулся защищать дочь. Да и сама Любомирка — девка ведь сильная — не поддавалась, дралась до последнего, пока не убили. На выстрелы отреагировал пёс, стал громко лаять, и немцы удалились, не желая привлечь к себе чьё-либо внимание.
Не верилось, что уже нет на свете Любомирки. И хотя пекло от боли и ненависти в груди, он всё ещё думал: да как это — нет? Не может такого быть! Вот сто’ит только пойти с Фрицем туда, и из домика в лесу выбежит им навстречу счастливая Любомирка — тёплая, светлоголовая.
Но то были чувства. А умом понимал, нет больше Любомирки, и никогда уже не будет. Не будет её ласковых рук, горячих губ, призывного взгляда. Где-то в могиле лежит, не встретиться.
А Фриц не умолкал, рассказывал, какие ещё беды обрушились на словаков. Много он тогда печальных вестей принёс — много. Нет больше в Словакии свободной повстанческой территории — Средняя Словакия и её столица Банська— Бистрице пали. Войска разбрелись, отступали. Страшное то было отступление, масса народу погибла.
Многое они знали уже и сами. Гитлер, возмущённый мясорубкой, устроенной в районе Сланских гор «какими-то вшивыми партизанами», якобы кричал: «Огромный район между двумя узловыми станциями Прешов — Гуменне превращён в сплошную братскую могилу из перевёрнутых эшелонов, взорванных туннелей и моих солдат! Такого не было ещё нигде в Европе! Десятки тысяч трупов! Приказываю: направить туда пешим ходом несколько лучших дивизий, и бомбить эту Словакию сверху в том районе до тех пор, пока не останется в живых ни одного партизана!»
19 октября части эсэсовской танковой дивизии «Адольф Гитлер» перешли словацко-венгерскую границу на участке Римавска Собота — Елашва. Это и послужило сигналом к наступлению со всех сторон.
Ещё в начале октября новый командующий немецкими войсками, назначенный в Словакию вместо «дурака Бергера», генерал СС Хёфле встретился в Вене с самим Гиммлером, и тот одобрил его план ликвидации словацкого восстания.
Хёфле получил под своё командование дивизию СС «Хорст Вессель» из Венгрии и бригаду «Дирлевангер» из Польши. Затем он получил ещё и дивизию мотопехоты, и всё это готовилось к наступлению 15 октября. Но 15 октября, вдохновлённый словацким восстанием, выступил в Будапеште по радио против немцев и венгерский премьер Хорти. Наступление немцев на Словакию пришлось отложить. 16 октября Хорти был арестован. На его место немцы поставили фашиста Салаши. И только 19 октября смогли развить своё наступление.
На юге они заняли Ревуцу, Мурань и Червену Скалу. Самолёты разбросали над Банська-Бистрице листовку, которую выпустил Хёфле. В ней он писал: «Словаки в Банська-Бистрице и окрестностях! Сильные танковые части немецкой армии подготовлены к наступлению на ваш край. Борьба, на которую вас толкнули безответственные и антисловацкие элементы, подходит к концу. Сопротивление бесполезно. Прекратите бессмысленную борьбу. Подумайте о Варшаве. Кто добровольно сдастся, тот сохранит себе жизнь. Вывешивайте белые флаги. Надевайте белые повязки на рукава. Кто сложит оружие и сдастся, тому торжественно обещаем безнаказанность. Хёфле. «
Фриц и листовку принёс с собой, показал её Игорю. И всё рассказывал, рассказывал, что было потом…
Они знали и это.
21 октября части 2-й воздушно-десантной советской бригады, которые несколько дней назад были переброшены из СССР на словацкий аэродром «Три дуба», предприняли атаку в направлении Плешевце и заняли Плешевце — Сасу. Но вскоре вынуждены были отступить, так как другие немецкие части 23 октября прорвали их оборону у Подкривани, и наступали уже на Зволен. Батальон капитана Грушки был разбит в районе Мурани 21 октября немецкой танковой дивизией. В тот же день немцы заняли и Тисовец, а 24-го Брезно. 26 октября пал Зволен. Это был почти конец.
После падения Зволена Хёфле позвонил по телефону в Банська-Бистрице генералу Голиану, командиру повстанческой армии, и предложил капитуляцию «на честных международных условиях». Голиан ответить не успел — прервалась связь.
В Словакии начался окончательный разлад между армейским командованием и коммунистами. Генералы Виест и Голиан прислушивались к указаниям Бенеша из Лондона, а Словацкий национальный совет во главе с Шмидке ориентировался на СССР и действия партизан. Это мешало координации действий. А в результате мощного немецкого натиска Голиан вовсе растерялся и не мог уже управлять своей армией. Армия разлагалась…
Ночью 26 октября в город вошли последние отступающие части. Боясь немцев, из города бежали хозяева лавок, трактиров. Всех охватила паника. Кто-то открыл все рестораны и корчмы, вспыхнула невообразимая ночная пьянка бесплатно. Пили, кто что хотел и сколько хотел. Перепившиеся солдаты подняли на улицах стрельбу. Стрельбу приняли за приход немцев, произошла всеобщая давка.
Утром 27 октября Банська-Бистрице пала без боя — её просто оставили. В узкую долину Старых гор набилось тысяч 20 солдат, гражданские повозки, автомобили. И тогда налетели юнкерсы. Лучшей цели для них и быть не могло.
Три часа бомбили немцы это месиво. Но даже бомбардировка не причинила столько беды, сколько начавшаяся паника. Бросали оружие, повозки с продуктами, оставляли машины. Армия, на которую рассчитывало советское командование, перестала существовать. Теряя людей, лошадей, бросая в снег ставшие тяжёлыми винтовки, бывшие солдаты шли через Козий хребет в Низкие Татры. Взбираясь по торчавшим из снега выступам на гору Прашиву, многие падали и уже не могли подняться, засыпаемые ветром и снегом. Разыгравшаяся метель погребала черневшие трупы.
Перевал одолели только к ночи. Обессиленные, разместились в долине прямо на снегу. Вспыхнули тысячи костров. Люди закутывали шеи и головы одеялами, и были похожи на французов, бежавших из России в 1812 году.
Всё это Фриц слышал в городе, где искал своих сыновей. Пересказывал он виденное и слышанное как умел, часто всхлипывая, утирая непрошенные слёзы. Он хотел предупредить обо всём Иржи, потому и свернул сюда — чтобы забирались скорее повыше в горы: по пятам за беженцами идут немцы!
Но куда уже было забираться, когда бывший отряд, разросшийся до 4 тысяч бойцов, пришлось разделить на более мелкие отряды и распылить их по горам, срочно снабдив рациями, взятыми в армии Голиана, чтобы не остаться без взаимной связи. К сожалению, пришлось Игорю расстаться и с Любомиркой, которую, пожалев, отправил домой к родителям. Остатки голиановской армии ежедневно вливались в эти разрозненные партизанские отряды сотнями. Как этакой прорвой разделённых людей было руководить? Надо было кормить их, строить для них новые землянки, доставать продукты. Забот и так было по горло. А уйти с остатками своего личного отрядика выше в горы, где нет ничего, означало погубить всех. Надо было организовывать оборону и давать бой здесь, другого выхода не оставалось. Вся надежда была теперь на прорыв Советской армии.
Хватало «дел» и у Коркина — проверял прибывающих. У многих не было с собой никаких документов. Игорь просил Фрица извинить их за учинённый ему допрос — война, в горах полно провокаторов. Затем проводил старика вниз, вручил ему сумку с продуктами, и там они расстались.
— Иржи, когда придут русские войска? — спросил Фриц по-словацки. — Поторопи их! Не то останутся от Словакии одни чёрные головешки! — Старик вновь смахнул слезу.
— Скоро, Фриц, скоро! — утешил Игорь, как мог, хотя знал, что несколько советских батальонов были уже переброшены сюда по воздуху, но погибли. По воздуху много не перебросишь, только оружие. А вот когда через горы прорвётся наша пехота, тогда… — Потерпеть надо чуть-чуть. Спасибо тебе, Фриц, что предупредил о немцах!
Он знал, идут кровопролитные бои за Дуклинский перевал, но выбить немцев с позиций в горах пока не удаётся. Надо бы ударить теперь по немцам ещё и с тыла, вот в чём заключалась главная задача партизан. Да и генерал Строкач просил из Львова о том же.
А ударили первыми, вышло, немцы… Через 3 дня отряд Игоря, засевший на горке, с которой ушёл Фриц, был к ночи окружён плотным кольцом немцев. После дневного боя партизаны понесли тяжёлые потери: из 470 человек в живых осталось чуть больше сотни. Выбора уже не было — рассчитывать можно лишь на мощный прорыв, а сил для этого маловато. Сидеть на месте и ждать рассвета — тоже бессмысленно: немцы добьют артиллерией и с самолётов.
Ночью Игорь сам отправился обследовать окружение, чтобы найти слабое место. И нашёл его на северо-восточной стороне. Там немцев было выставлено поменьше из-за труднопроходимой местности. Рассказал Коркину:
— Тут их не более одной роты. Другого выхода, товарищ майор, у нас нет — только прорыв… Сигнал к броску в прорыв — взрыв гранаты.
Коркин согласился, и тут же принялся за уничтожение рации, шифров. Ему помогала Анна с Корелом. А возле Игоря, трясясь от страха, крутился мальчишка, словак Плучек. Ночью, когда Игорь швырнул в сторону немцев гранату и закричал «Вперёд!», этот мальчишка потерялся где-то в темноте. А майор держался рядом, боясь потерять направление. Его «адъютант», партизан-украинец Грабовой бежал в прорыв за Корелом и Анной.
Поднялась стрельба с обеих сторон, рвались гранаты в темноте, безлуние как раз — и первые ряды партизан проскочили в этом аду удачно. Стали уходить на северо-восток, в сторону отрядов Шукаева. Всю ночь петляли по горам, обходя немецкие заслоны. А на рассвете, к счастью, наткнулись на своих. У них и небольшая рация была. Коркин сразу приказал Анне настроиться на известную ей волну и передать новые координаты отряда — без шифра.
На другой день приземлился на указанную ракетой точку У-2. Привёз какого-то старшего лейтенанта Тристога из штаба с новенькой рацией и шифрами. Он сказал, что штаб вызывает к себе во Львов командира Егупова и пришлёт для этого ещё один самолёт. Игорь спросил:
— А зачем, не знаете? Егупов — это я.
— Мне сказали, что для выяснения обстановки и, вроде бы, для награждения орденом.
Действительно, вскоре прилетел ещё один У-2, и майор, Корел и Анна проводили Игоря к самолёту. Как оказалось, распрощались они тогда навсегда.

 

☆ ☆ ☆

 

Колёса под вагоном стучали, стучали. На нижней лавке напротив уже уснул Сергей Савочкин с раскрытым ртом — похрапывал. А Игорь Константинович всё ещё был памятью в прошлом. И вдруг ноги снова прошила острая боль.
21.03.1971 — 24.07.1973
г. Днепропетровск.

 

ЭПИЛОГ

 

В Запорожье Игоря Константиновича положили в больницу, где тщательное обследование показало: газовая гангрена на почве диабета, растревоженного нервным потрясением и алкоголем. Предстояла ампутация обеих ног.
Перфильев, узнавший об этом лишь через 5 лет, приехал к Игорю Константиновичу в Запорожье, прихватив с собою своего нового друга, которого представил хозяину дома, подъехавшему к ним на кресле-коляске:
— Вот, Игорь Константинович, привёз к тебе, как и обещал в письме, самого честного писателя, которому можешь довериться полностью и рассказать свою историю. От меня он уже её знает и захотел написать о тебе. Ты уж расскажи ему в самых… даже мельчайших подробностях обо всём — он тебе объяснит, что его интересует…

 

☆ ☆ ☆

 

Так я познакомился с будущим героем своей повести «Ночная радиограмма» Иваном Кононовичем Балютой, о котором был уже и очерк московской журналистки в «Известиях», и государство окружило его запоздалым почётом и уважением, выдав ему новую трёхкомнатную квартиру и автомобиль с ручным управлением. Но приехали мы к нему в тяжёлое для него, да и для нас всех, время, когда была уже раздавлена так называемая «Пражская весна» в Чехословакии, и Александр Дубчек, секретарь ЦК компартии, бывший мальчишка-партизан в отряде Егупова, едва унёс ноги из московской Лубянки, вызволенный президентом Чехословакии Людвигом Свободой, Героем Советского Союза, сумевшим погасить пьяное раздражение главы советского государства Леонида Брежнева, который воспринимал всё происходящее в Чехословакии как личное оскорбление его международному авторитету. Сразу подняли головы и бывшие сталинисты: «Да кто они такие, все эти чехи и словаки, чтобы ещё выслушивать их! Сталин в 51-м дал просраться немцам, и те утихли. Хрущёв в 56-м — как поступил с венграми? До сих пор злобствуют втихаря, а зубов в открытую не оскаливают! Вот так надо и с этим Свободой: цыц, если хочешь быть у власти! Ну, и что с того, что Герой?.. Надо ему прямо, если до него не доходит: будет, мол, и с тобою, как со Шмидке. Да и какие они коммунисты!.. Эх, нет на них Сталина! Китай — вон какой огромный, а Мао и мяукнуть не осмеливался при нём!..»
Я понимал, что при таких «коммунистах» в Кремле, как Брежнев и его охотничья камарилья, напечатать правдивую повесть о словацком восстании и о самом Иване Кононовиче, обворованном коммунистом-энкавэдистом, будет невозможно, и сказал об этом Перфильеву ещё до поездки в Запорожье. Однако он дал мне как опытный журналист и дальновидный человек такой прекрасный совет, что я согласился на поездку уже без колебаний. Но прежде, чем приводить его умный и логичный совет, хочу сказать несколько слов о нём самом.
У него всегда было своё мнение обо всём — честное, особенное, без нетерпимости к чужим мнениям и без категоричности в суждениях, свойственной многим людям. И был он вообще весь ясен в жизни, как светлый день. Ничего, что выпивоха и с долей цинизма к важничающим персонам «от науки». Шло это у него от ума, необыкновенного жизнелюбия, природной весёлости и чувства «братства», воспитанного в мужском коллективе на войне. Другом он был тоже необыкновенным.
Есть женщины, созданные природой для любви. Перфильев был устроен природой для святого товарищества, неподкупного солдатского братства. Ради друзей он готов был отдать с себя последнюю рубашку, пойти в огонь и в воду на выручку. Он о себе мог сказать: «Псина седая, кобель старый! А ума так и не нажил». Причем, делал это искренне, ничуть не рисуясь. Я знал всё это и, тем не менее, смотрел на него с обожанием, какой-то готовностью — побежать, принести, усадить.
Леонид Алексеевич, наверное, это чувствовал. Он тоже любил меня — при мне зажигался, его косматые брови филина от одушевления двигались, хищный горбатый нос от нервности шмыгал, морщинистое крупное лицо беспрестанно менялось, то словно собираясь в горсть, то распускаясь в улыбке цветком. И оттого, что я умел слушать и понимал его слёта, находил в ответ яркое или меткое слово, он приходил в восторг, ибо понимал в русской речи смак и толк. Его светлые глаза начинали светиться, в них плясали чёртики, насмешливый ум. И только твёрдый, массивно раздвоенный подбородок был неподвижен и спесиво каменел от важности происходящего: вот, мол, знай наших — всё-о понимаем!
Леонид Алексеевич предложил мне:
— А хочешь написать о настоящем герое Украины, не выдуманном и не слащавом, как Марко, да ещё Бессмертный, у Стельмаха? Ведь в украинской литературе, я считаю, слишком мало удачных героев. А надо бы написать о крупном, значительном не в масштабе героя взводного окопа или даже пожертвовавшего собой, как Александр Матросов — а Героя, принесшего крупную, ощутимую пользу в деле Победы над Германией.
— Леонид Алексеевич, а чем тебя Матросов не устраивает?
— Не хитри, Борис! Ты это и сам знаешь… В него на фронте почти никто не верил: «Журналистика, мол». Какой дурак станет закрывать своим телом пулемётную амбразуру? Проще ударить прикладом по стволу пулемёта, и всё. А тут — бессмысленное геройство. Потому и сделал его автор безадресным детдомовцем, чтобы не искали его родителей, учителей. Короче, нужен Герой — настоящий! С настоящими делами, от которых Гитлер ногами топал. И такой — есть! Живёт в Запорожье. О нём уже и в «Известиях» был очерк. А надо — повесть. Об Иване Кононовиче Балюте, в отряде которого немного послужил и я. Он написал мне, что на холме перед Братиславой даже огромный памятник теперь стоит с его лицом.
— Да ну?! — ахнул я. — Едем!..
А после поездки, узнав всё от самого Ивана Кононовича, я спросил Леонида Алексеевича:
— Но как же быть, если нельзя обнародовать имя человека, оболгавшего его? Да и какой может получиться резонанс в семье Ивана Кононовича, если описывать всё, что он мне рассказал?.. Ведь у него, женатого человека, была там любовь с другой женщиной. А материал без любви, без жизненных драм — это мякина, кастрация.
— А што же, по-твоему, читатели — дураки? Не поймут, что на войне и влюблялись, и…
Я перебил:
— Читатели — поймут. А родственники, дети, друзья?..
— Ты, пожалуй, прав… Но всё же — сначала напиши! — посоветовал он. — А потом уже будем думать, как поправлять текст.
— У меня есть уже один интересный украинец-герой в романе «Преданные отечеством». Годится Ивану Кононовичу в отцы. Но он — мною выдуман из нескольких подлинных судеб. Я хочу, чтобы он стал символом Украины, и фамилию придумал для него славную — Батюк, от батькивщины, отечества.
— Вот и прекрасно. Пиши не очерк, а художественное произведение — повесть. Сделай Ивана Кононовича его сыном, Батюком №2, — обрадовался Леонид Алексеевич, — и это развяжет тебе руки во всех отношениях. Ты не будешь скован рамками очерка, а творить, тем не менее, будешь из реальной глины, как Бог, но — только повесть о Настоящем человеке!
— А Иван Кононович не обидится?..
— Дай ему посвящение. И вообще, повторяю: ты — сначала напиши.
Я согласился.
И написал правдивую повесть без подлинных имён. К сожалению, находясь под негласным надзором КГБ, я всё равно не мог издать эту вещь. Хотя уже вышла в свет могучая повесть Солженицына, к которому я ездил в Рязань в октябре 1967 года, «Один день Ивана Денисовича», которая заканчивалась крупной мыслью, что «таких дней» в лагерной жизни героя было более трёх тысяч! А это — оценка эпохи. Собственная же повесть показалась мне, безвестному писателю, совершенно неприемлемой для завравшейся КПСС, и я положил её в свой писательский сундук.
А потом умер Иван Кононович. За ним и мой друг Леонид Алексеевич. Затем развалился Советский Союз. А я сам написал так много всего и «рос над собою», что понял, наконец, самое главное: основная Беда славян России, Белоруссии и Украины заключается в том, что мы позволяем управлять нашими судьбами, судьбами миллионов людей, одному человечку, и он, как правило, захватывает в свои поганые руки неограниченную власть и творит, что хочет, словно вожак обезьян, превращая народы в покорных баранов. А если я сумею доказать, что это так, это будет самой крупной и необходимой мыслью, которую нужно поставить перед поколениями 21 века. И я поставил её, вытащив « Ночную радиограмму « из сундука века 20-го, чтобы прибавить к ней эпилог, в котором затронуть трагедию судьбы Юрия Гагарина, забытого всеми, как и мой герой войны. Я захотел превратить эту повесть в такое обвинение эпохи «ума, совести и чести» КПСС, которое не оставит равнодушными честных граждан России. К тому же литературный опыт подобного рода у меня уже был. В 1992 году вышла в свет в Днепропетровске моя повесть «Неделя Хозяина», которая была выдвинута в 1994 году общественностью города на соискание Государственной премии Украины. Но и спецслужба, как я полагаю, сделала всё для того, чтобы не только не допустить присуждения премии, но и не дать в «Литературной Украине» даже краткой аннотации «Недели Хозяина», ибо из неё стало бы ясно, что’ может сотворить за неделю «хозяин» даже не государства, а всего лишь одной области. И я понял, что «Ночную радиограмму» можно превратить из небольшой повести о преступной власти над человеком в крупное зеркальное отражение молчаливой покорности народа властолюбию, порождаемому бесконтрольностью над «вождями». Я переименовал её в «Украденный подвиг».
Самое же печальное заключено в том, что вся наша история свидетельствует уже о генетическом страхе народа перед своими «вождями». Кратко напомню, с чего начинался у нас деспотизм. Как показывает более глубокое исследование этого вопроса, презрительное отношение к человеку началось с прихода на Русь лихих морских разбойников, прозванных «варягами», которым наши предки, восхищённые их смелостью и бесстрашием, добровольно уступили власть. Однако в династии Рюриковичей с генами и «философией» развращённых по всем направлениям разбойников никогда не было порядочных людей, уважающих славян, их общественные дружины и решения «Вече». «Варяги»-вожди не признавали никакой морали даже после принятия Христианства — убивали родных братьев своих ради захвата единоличной власти, предавали друг друга, прелюбодействовали, доходили до не узаконенного многожёнства. Особенно показательна в этом смысле история взаимоотношений сыновей Владимира «Красное Солнышко», рождённых от разных жён: Ярослава от Рогнеды, Святополка — от другой жены, гречанки. «Солнышко» закатилось на тот свет, а его престол остался свободным. Его мог занять любой из сыновей. Ярослав начал с убийства братьев Святополка — Бориса, Глеба и Святослава. И свалил вину за убийство на Святополка, прозвав его «Окаянным». А когда тот побежал спасаться в Польшу, люди Ярослава догнали его и убили тоже. Ярослав занял место покойного отца своего, стал править Киевской Русью, а подхалимы-летописцы прозвали его «Мудрым», хотя правильнее было бы прозвать его «Подлым» или «Хитрым», так как настоящую правду о нём мы узнали только теперь, из очерка в журнале «Нева». Все последующие «великие» князья на Руси были тоже отпетыми негодяями или мерзавцами (кроме Александра, прозванного Невским, человека, согласившегося ради спасения своих подданных на добровольный плен у татар за обещание прекратить грабительские налёты на землю Новгородскую). Последний из них, уже не князь, а царь московский Иван «Грозный», превзошёл в своей наследственной психопатии жестокость всех Рюриковичей, зная, что подхалимы-летописцы очистят его от грязи садиста и сделают из него, скота и насильника, царя-объединителя. И не ошибся, сделали. Но подох сей объединитель, так уважаемый Сталиным, в бане, выпаривая себя из вонючего волдыря, покрывшего всё его тело.
Наукой установлено, что многолетнее ощущение страха у людей перед своими правителями передаётся уже в четвёртом поколении с генами (точно так же, как и разбойничья сущность варягов), и дети рождаются на свет уже с психологией рабов. А рабство в размножающейся и разрастающейся на восток и на север от Киева Руси продолжалось… как и единовластие царей, поощряемое подхалимами.
Вот уже правит Россией новый деспот — человек с искажённой психикой на почве двуполости, Пётр Первый, и получает от историков-прославителей его «дел» звание «Великого». А «великие» дела его таковы. Строительство города на болотах и островках. Бессмысленные войны ради «окна в Европу», из которой привёз для себя сифилис. Отрезание головы в его присутствии сыну Алексею, затем пришивание этой головы к туловищу, чтобы придворные не узнали на похоронах о злодействе отца (историки-подхалимы, вопреки религиозной морали «не убий», до сих пор выдают нам это изуверство за принципиальность великого царя: «перед законом должны быть равны все»). Будто Закон предписывает только смерть «за предательское бегство из страны»; да и бежал-то сын от идиота папочки, а не от Родины, которую он и не собирался предавать; папочке нравились больше немцы, а сыну — отечественные купцы и бояре, не желавшие бриться и ходить в бардаки за сифилисом. Великий Умник заставил катить посуху 2 тысячи вёрст 3 деревянных корабля, которые в итоге рассыпались. Много ещё чего вытворял великий Шизофреник, но до сих пор в его выходках пытаются найти «высоту Его помыслов», а не стоны народа. Почему?..
Такова у нас традиция: патриотов — сажать в тюрьмы или убивать, а из мерзавцев делать «великих людей», чтобы народ помнил страх и «соблюдал себя» в страхе перед опричниками, перед «тайной Канцелярией», перед ГПУ, НКВД, КГБ. Покорность — лучше вольнодумства.
Были потом у нашего керма властные бабы: Анна Иоанновна со своим Бироном; Екатерина Вторая «Великая» (ну, как же, переписывалась с самим Вольтером! А какие любовники были!! Андрей Разумовский, Потёмкин! Жеребцы. А подохла от такого паскудства, связанного со скотоложеством, и в таком срамном месте, что «великостью» завоняло на весь мир). Но… до сих пор в России нельзя об этом писать. Почему?!.
Такова у нас традиция: вождей «не замай!» Особливо «великих», как «дедушка Ленин», например. Ну, что с того, что устроил впервые в Истории Человечества террористический режим управления государством и его гражданами? Это же был опыт строительства коммунизма. Ну, не получилось, как хотелось, а получилось, «как всегда» — ограбление всей России до голой задницы, зато, ка-кое теоретическое наследие оставил! Ну, лежит себе чучело в почётном месте, ну, «в гробу мы его видали», никого же не трогает. Да и «дело» его — живёт ведь!.. До сих пор стоит памятник перед Днепродзержинском «Ильичу-2», маршалу из маршалов, «Герою» из героев, растерзавшему судьбу Юрия Гагарина. И ничего, никому не стыдно. Ум, совесть и честь эпохи! Настроил «психушек», охотничьих домиков, а звания фашиста так и не присвоили.
Но в этом и заключено самое страшное — что’ именно живёт? Живёт небрежение не только к отдельным людям, но и ко всему народу, выкрикнутое в микрофон на параде Сталиным, учеником Ленина и продолжателем его «дела», «отцом народов», человечком-сухоручкой: «А теперь — пойдут бараны». И «бараны», то есть, народ, пошли, услышав «искреннее», подлинное отношение к себе. Живёт страх людей перед ежовыми, бериями, коркиными.
И что же?.. Только Хрущёв осудил Сталина за это, и то лишь после его смерти. А сегодня «коммунист Зюганов» призывает народ, всё на той же Красной площади, возродить былое «величие товарища Сталина и его вклад в строительство социализма», словно не Сталин поощрял в 1937 году энкавэдистов за вознаграждение проводить негласное соревнование между отделениями НКВД по «выявлению» и аресту «врагов народа».
А не подскажет ли господин Зюганов (ведь он же историк!), где, в каком ещё государстве существовала когда-либо подобная звериная антинародная, насквозь человеконенавистническая власть, устраивавшая, как на волков, охоту за собственными гражданами в миллионных масштабах и награждавшая за это своих егерей орденами? После распада СССР была напечатана зарубежная информация о том, что европейская инквизиция за 150 лет своего существования уничтожила 60 тысяч ведьм, колдунов и еретиков. А читал ли Зюганов, сколько миллионов «врагов народа» было уничтожено по приказам Сталина, то есть о его «вкладе в строительство социализма»? Сталин для народов СССР — это эпоха великого людоедства, а не величия. Сталин — преступник и вор чужих достижений, которого следует осудить Историческим судом России. «Историк» это прекрасно знает, но для него важнее не Истина фактов и цифр, а использование недовольства нынешней властью в своих мелкокорыстных целях. И этим он втаптывает свой престиж «историка» в грязь и кровь на покрасневшей за него от стыда площади.
Почему это происходит? Доктору исторических наук жалко тирана: незаслуженно обидели. А замученного учёного, родоначальника науки о генетике академика Вавилова никто не вспоминает. Не жаль никому и военного историка генерала Григоренко, посаженного при Брежневе в «психушку». Почему «не смогли» спасти от простой болезни всемирно известного конструктора космических кораблей Сергея Павловича Королёва в 1966 году? Почему даже сегодня у нас нельзя напечатать подлинных фамилий воров чужой боевой славы или выяснить правду о жуткой судьбе Юрия Гагарина, несмотря на то, что в 2002 году уже вышла в свет книга Н.Н. Непомнящего «100 великих загадок ХХ века», в которой её составитель пролил свет лишь на полуправду, подсунутую ему в виде старых материалов государственной следственной комиссии по делу об умышленном убийстве Ю.А. Гагарина, якобы с помощью подстроенной авиакатастрофы? Прочтя эту книгу, я сразу вспомнил 1992-й год, и вновь хочу привлечь внимание читателей к главной своей мысли: государственный строй с властью одного человека над миллионами чужих судеб — это самая крупная ошибка народов, согласившихся с этим совершенно нелогичным политическим принципом.
А теперь о судьбе Гагарина. В 1992 году в Днепропетровске, где я живу более 40 лет, прошёл жуткий слух: «В игреньской психушке умер Юра Гагарин. Его поместили туда гебисты ещё в 68 году, вроде бы за подслушанный через «жучок» оскорбительный разговор частного характера в адрес Брежнева. В печати объявили, будто Гагарин погиб вместе с лётчиком-испытателем Серёгиным. Гробы погибших были закрыты, и никто Гагарина там не видел, и что’ лежит в его могиле — неизвестно. А у нас на Игрени его держали в подвальной камере-одиночке без окна почти 20 лет. Представляете, какой это ужас, а не жизнь! Сам Брежнев давно помер, а про Гагарина, видимо, забыл — пьяный же был всегда!» «А может, это враки?» «Кто его знает…» — говорили люди. «Да нет, — отвечали другие, — известен врач, который его «наблюдал», а потом сообщил о смерти и уехал.
Лично я в этот слух тогда не поверил. Полагал, что если бы это было правдой, наш КГБ об этом знал бы, а новые гебисты сообщили бы о «слухе» в Киев, дабы избежать неприятностей из-за огласки. Однако никакого опровержения не последовало. Но после выхода книги Н.Непомнящего, в которой на стр.387 напечатана информация об убийстве Гагарина, я решил, что слух не беспочвенен. Ярость закипела в душе: «До чего же мы дожили, если Брежнев не только посмел поднять руку на Звезду Человечества, но ещё и нагло выставил потом нам в нос свой свинячий лозунг «КПСС — это ум, совесть и честь нашей эпохи!» Ведь это всё равно, что он показал бы нам кукиш и сказал: «Ну, шо: молчите, да? Я вашего Гагарина запихнул в «психушку» с мокрыми смирительными рубашками, шоб не болтал про меня всякие глупости, а на вас мне — начхать, поняли? Правильно товарищ Сталин сказал о вас: «ба-ра-ны!» Бараны вы и есть, и такими подохнете». А ещё я подумал и о том, что Михаил «Меченый» тоже должен был знать правду об отнятых (порознь) у Серёгина и у Гагарина (замученного в Игреньской «психушке») жизнях, как и об исчезнувшем из ГОХРАНа золоте (кто и куда его вывез). Но ведь молчит до сих пор. Почему?.. Кто такие на самом деле «верные ленинцы»? Сталинисты, что ли, укравшие мою честь, упрятав меня на 30 лет под свой негласный надзор?..
Я удивлён и поведением нынешних властей, считающих себя демократами, но не желающих при этом разобраться в злодейской судьбе национального Героя. Какая же это «демократия»?!. Боязнь измазаться в чужом грехе. Но разоблачение греха — это честность и мужество, а не позор.
Меня потрясла судьба Гагарина, возмутило замалчивание этой истории, автором которой был Брежнев, и я обратился в Государственную думу России, к её председателю, с просьбой оказать мне содействие в напечатании в каком-нибудь издательстве моей статьи, в которой я об этом упоминаю. И вот что мне ответил из Думы А.М. Костин: «… Конституция Р.Ф. не наделена распорядительными полномочиями в отношении СМИ, которые осуществляют свою деятельность самостоятельно». 30.12.2004 №2.8-15-64521-01.
Я понял, Гагарин — тема пока закрытая. Но в то же время абсолютно уверен, что её нужно открыть, если правительство России хочет навсегда покончить с позорными следами, оставленными КПСС. Иначе как же мы будем выглядеть в глазах мировой общественности, если продолжаем молчать о подлости новых ярославов своих. Мне, старому писателю, больно оттого, что невозможно достучаться до читателей 21 века своими размышлениями, необходимыми для установления Свободы Слова и Свободы печати по-настоящему, иначе коркины всегда будут побеждать и вас. А тот Гражданин, который размотает правду о мучительной смерти Гагарина и опубликует её, будет удостоен, полагаю, самой высокой чести. Нельзя пренебрежительно относиться к писателям исторических тем. Они — бескорыстные помощники в воспитании будущих поколений. Тем более, пока в России находится у власти посланный вам счастливою судьбою Президент-подвижник в достижении справедливости.
Подумайте об этом, ведь следующим может оказаться кто-нибудь, озабоченный «былым величием товарища Сталина», а не России, или психически нездоровый властитель, как Иван Грозный, либо деспоты, порождённые безнравственной партией Ленина. Сталин замораживал страхом души народа, Хрущёв замораживал долги народу на 20 лет, хамо-запиенс Брежнев заталкивал себя в панцирь из орденов, а инакомыслящих людей в смирительные рубахи. И родина слушала по утрам хор детских голосов «как хорошо в стране советской жить!» Что запоёт подрастающее поколение, узнав настоящую историю воспеваемого государства и безобразные тайны «деяний» вождей? Например, что сын Сталина Яков погиб не в 1943 году, а в 1945-м, и не в Германии, а на Кунцевской даче отца; что Ленин присутствовал при убийстве Якова Свердлова. Да много ещё чего… Ну, и кто, наконец, должен задуматься о прекращении предоставления огромной единоличной власти «вождям» государства и их опричникам? Главным в государстве должен быть не президент, а Государственный Совет во главе с его Председателем, подконтрольным этому Совету. Ибо одного человека-президента всегда можно сделать Куклой в руках Теневой денежной власти. А весь Госсовет не опутать. До тех же пор, пока государством будет править характер одного человека, демократии в государстве не может быть, и народ останется запуганным стадом.
Цель настоящей книги — доказать на основе фактов опасность ложных марксистско-ленинских постулатов: о необходимости революций для установления справедливости в государстве и о том, что народ, а не вожди и герои являются истинным творцом истории. Жизнь показала, что ни одна революция, то есть, насильственное свержение государственной власти, не привела народ к справедливости и благополучию. Напротив, отбрасывала страну в экономическом развитии на десятилетия назад, не говоря уже о реках пролитой крови и миллионах человеческих жертв, и приводила к неограниченной власти диктаторов, развращённых ею и устанавливающих террористическое управление государством и его гражданами, то есть, к фашизму.
Ну, а постулат о том, что «народ — творец истории» — это лукавая формулировка вождей, позволяющая им списывать собственные ошибки на народ, когда история становится плачевной. Ведь они прекрасно понимают, что народ — это слепая бульдозерная силища в мирное время, либо танк во время войны: куда повернут руль бульдозеристы или танкисты, то народ и сотворит — либо построит, либо разрушит. Разрушенное приходится долго восстанавливать. А вот построенный Ленину-Сталину мавзолей по сей день стоит на Красной площади почёта (правда, Сталина из него выбросили), как и памятник в Днепродзержинске трижды Герою Брежневу, отнявшему жизнь у полковника Серёгина и у звезды человечества Гагарина.
Из 80 прожитых лет 64 года я томился в ленинско-сталинской неволе, которую лучше всех сформулировал у нас в Украине поэт Владимир Сиренко, создавший точный стихотворный Символ несвободы: «Аквариум — иллюзия свободы, вокруг свобода, а свободы нет».
Ребёнком я рос под звуки наглых песен. Утром по радио восторженным голосом певец исполнял песню «Широка страна моя родная» со словами: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Это там, где настроили тюрем и лагерей, занявших площадь в 10 Европ! А вечером хор большевиков объявлял: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья!», «Кто был никем, тот станет всем!» Разрушений было действительно много: сносились христианские храмы, ломались старые демократические законы, искоренялась совесть, честность. Деревня вступила в колхозы, в городах чернели воронами толпы нищих. Мой отец, только что женившийся, был насильно отправлен на каторжные работы на Беломоро-Балтийский канал имени Сталина, где в день умирало до сотни рабочих на каждые 10 километров строительства. Потом, уже в 40-х отец защищал Родину, так жестоко отнёсшуюся к нему, на фронтах Великой Отечественной, а я был призван в лётную школу после окончания в 1944 году 9 класса средней школы, мне не исполнилось и 17 лет. Всё, что творилось в государстве, совершалось на моих глазах. У меня не было иллюзий на счёт свободы слова, прав человека, о которых тогда и не заикался никто, свободы печати, правдивости газеты «Правда». Над огромной страной на красных полотнищах висел лозунг: «КПСС — ум, совесть и честь нашей эпохи».
В 1991 году всё вышеописанное рухнуло, и Украина, в которой к тому времени я жил с 1958 года, будучи уволенным в запас в звании капитана за нежелание вступать в КПСС, оказалась «независимой Республикой», то есть, демократическим государством. Через год я успел издать в маленьком частном издательстве свою книгу «Запретные повести», но небольшим тиражом. Однако читатели книгу заметили, и «Общество бывших узников совести» в Днепропетровске выдвинуло её на соискание Государственной премии Украины. Но орган националистического союза писателей Украины «Літературна Україна» об этом (не говоря уже о премии) умолчал — «русская» книга! Шла перестройка на капиталистический лад под руководством бывшего коммуниста Л. Кравчука. А при новом президенте, Леониде Кучме, образовалось «бандитское правительство», по выражению депутата Верховного Совета Петра Симоненко, началось засилье власти олигархов, наворовавших миллионы из народной казны. Наконец, правительство Кучмы сменили так называемые «оранжевые» во главе с президентом и гетманом В. Ющенко, и начался правительственный политический кризис власти, переходящий в непрекращающиеся экономические. Чуть ли не во всех газетах вдруг запестрели объявления следующего типа: «Курьер» публикует на коммерческой основе воспоминания, рассказы и стихи читателей». Я обрадовался: 30 лет, находясь под негласным надзором КГБ СССР, я писал в «сундук» свои произведения, так как находился «под колпаком» этой организации и фигурировал в «чёрных списках», тайно лишивших меня конституционного права печататься. Накопилось 20 томов рукописей. До этого я успел издать лишь 2 книги: «Лётчики» и «Две жизни». И вот… выходит, настало моё время, когда можно будет печататься и влиять на создание честного «общественного мнения», ведь именно для этого и существуют писатели.
Увы! Оказалось, что во всём мире «коммерческая основа» предполагает получение автором гонорара за изданную книгу в размере 10% от общей прибыли издателя, который остальное берёт себе на расходы бумаги, печатание в типографии и за продажу книги. Такие договоры между писателями и издателями выгодны обеим сторонам и… народу, который раскупает книжный тираж, и его ум становится подготовленным к пониманию жизни, то есть, таким образом писатели инициируют формирование образованного общественного мнения. А издатели помогают писателям в этом деле. Вот почему Советский Союз как угнетатель своей эпохи, а не её «ум, совесть и честь», содержал тайную цензуру под хитрым названием «Лит», которая старалась не пропускать в печать новых Щедриных и Гоголей.
Везде в мире, где странами правит народная власть, демократия, цензуры нет и не было. А в СССР — была. Так чем же её можно тайно заменить в Украине, начавшей сползание к национал-фашизму? А очень просто: названием «коммерческая основа», на которой гонораров писателям не платить, а сделать наоборот — пусть писатели, если хотят чтобы их книги вышли в свет, платят издателям огромные деньги, а те будут издавать их произведения крошечным тиражом, и следовательно, вместо общественного мнения это будет мышиный писк, который никто не заметит.
Представьте себе, что завод публикует следующее объявление: «Принимаем на работу талантливых инженеров на коммерческой основе». Таланты приходят в контору, а там им объясняют: «Пока не сделаете научные открытия, вы нам будете платить за то, что даём возможность использовать наше оборудование». То есть, инженер не будет получать зарплату, трудясь на хозяина.
«Но это же грабёж! Никто в мире так не работает!» «Не хотите, как хотите…»
Вот так и с писателями, которые у нас живут в нищете. Никто не согласится работать бесплатно. Какая же это «коммерческая основа»? Это грабёж!!!
Чиновники антидемократы только руки потирают и говорят новому гетману: «Ну вот, сами отказываются сдавать в печать свои произведения: не надо ни цензуры, ни запретов — всё по Конституции! А дорога-то свободе Печати… перекрыта».
Через 10 лет у нас не будет ни новых писателей (уедут за границу), ни отечественной литературы. А у власти будут по-прежнему олигархи. А ведь ещё в древней Греции было известно, что самая худшая власть — это власть охлократии, то есть тёмного пролетариата. Затем худшая власть — это власть олигархов. И справедливая власть — это власть демократии, то есть народная власть, возглавляемая передовой интеллигенцией.
Ну, а куда же идём мы, украинский народ? Снова к насилию во всём?.. Экраны телевизоров нагло прерываются рекламой олигархов (в других странах реклама занимает 3% эфирного времени, а у нас — почти 50%. Нас насилуют ею, словно проституток в доме терпимости (как и наши телевизоры на износ). Разница лишь в том, что проституткам за их терпение платят клиенты, а телезрители за насилие над ними платят сами абонплату и по электросчётчику, да к тому же выходят из себя, хватаются за сердечные капли, а телевизоры тоже работают с перегрузкой почти вдвое и выходят из строя намного раньше. А какое насилие началось в связи с дублированием и озвучиванием кинофильмов на украинский язык! Зачем, кому это нужно? Тратятся огромные деньги на это в русскоязычных областях. А результат плачевный: закрываются кинотеатры из-за отсутствия зрителей в кинозалах. Вместо прибыли в государственную казну сплошные убытки. А распространённые отключения горячей воды в городах? Это насилие отражается уже не только на моральном состоянии духа, но и на здоровье: разве можно жить в холоде, да ещё и не мыться? Ну, и к чему все эти насилия приводят?.. Не пора ли Верховному Совету Украины издать законы, карающие виновных за насилие над народом? Наглой силою никогда и нигде ещё не достигалось чего-то хорошего, народ лишь всё более ненавидит власть предержащих.
Обо всём этом я писал в 2007 году министру культуры, но в ответ получил отписку: изданием художественной литературы ведает Комитет по делам телевидения и радиовещания. Написал письмо туда. И вновь отписка: на государственные издательства отпускается мало денег. На практике это приводит к полному отмиранию издательств. Вот какое отношение властей к писателям, культуре и издательствам. Поняв это, я обратился в «Голос Украины» с просьбой напечатать всё, перечисленное выше, в виде моего открытого письма депутатам Верховного Совета. Ответа не последовало вообще. Стало быть, новый «ум, совесть и честь» заботится лишь о разжигании национализма в стране (по принципу: «разделяй и будет легче властвовать»), а свобода печати, провозглашённая в Конституции, существует только на словах, а на деле перекрыта. Лишь 2 крупных частных издательства в Харькове и в Киеве ещё держатся на плаву. Но посылать рукописи почтой, в наше воровское и коррупционное время, рискованно (имею горький опыт) — украдут литературные воры, а свалят всё на почту: «мы не получали».
Насилие наступает на граждан со всех сторон, а депутаты Верховного Совета заняты внутренней борьбой за властные кресла. Какое уж там Общественное мнение, когда никто и никому не нужен. Вот и вся горькая правда, о которой хотелось заявить общественности в связи с созданием в Днепропетровской области печатного органа МВД газеты «Взгляд Днепропетровска». Ведь все прокуроры и юристы наших городов относятся к министерству внутренних дел, обязанному защищать права граждан и привлекать нарушителей прав и законов Республики. А не мафий и олигархов. Ведь с попиранием гражданских прав населения страны дело зашло уже так далеко, что осталось лишь вновь открыть «психушки» для здоровых людей, а в «Правдах» писать о демократии. Могила Ивана Балюты (Украина)Двуличная власть и бесконтрольность — самое привычное дело для нас. И обещать, обещать и обещать дальнейшее улучшение жизни. А газета «Курьер» давно уже прославляет деяния умершего «ума, совести и чести эпохи» Брежнева, расширившего, вместо закрытых сталинских тюремных лагерей, сеть «психушек» в стране для здоровых людей. В одной из них умер от 20-летнего «лечения» знаменитый космонавт Гагарин, не угодивший вождю своими честными высказываниями в адрес «хорошего человека», каким считает газета «Курьер» Брежнева, знающая о том, какой мощный слух о смерти Ю.Гагарина прокатился по Днепропетровску. К тому же автор хвалебных статей о Брежневе в курсе того, что и московский генерал, преподаватель академии, историк Григоренко тоже побывал в брежневской «психушке». А в книге Н.Н Непомнящего «100 великих загадок ХХ века» в статье «Тайна гибели Гагарина» на странице 392 даётся следующее объяснение: «Вполне очевидно вместе с тем, что это «море разливанное» домыслов и псевдогипотез вокруг имени Юрия Гагарина спровоцировано подлинным заговором молчания кремлёвских вождей по поводу обстоятельств его гибели и их полной, абсолютной беспомощностью, проявленной при организации расследования катастрофы». Из этих слов можно представить, какими беспринципными и бесхребетными были при Брежневе его вассалы, если он чего-то хотел от них. Нужно уничтожить Гагарина — пожалуйста, нужно засадить в «психушку» генерала — пожалуйста. Если лауреат Нобелевской премии М.Горбачёв молчит до сих пор о Гагарине и о подавлении демократии в 1968 году в Чехословакии советскими танками, то это свидетельство не о демократии. Л.Кучме не понравился журналист, и голову журналисту отрезали. Но государство продолжает считаться Республикой, то есть, демократическим. Опровержение слуха о смерти Гагарина не последовало в Украине. Так стоит ли восхвалять главарей антидемократии после их смерти? Ну, а о степени озлобленности народа к нынешним правителям можно судить по высказываниям двух девушек на встрече молодёжи с депутатами: одна заявила, что нет у нас такого политика, который не украл бы из казны, а другая, на вопрос «кем бы ты хотела стать?», ответила, что киллером, чтобы отстреливать депутатов-коррупционеров. Так рассуждает молодёжь, наше будущее. Дальше идти путём, избранным украинскими властителями, по-моему, некуда, фашизм опять на пороге: треть населения находится за чертой бедности, то есть, в нищете, а цены на продукты питания продолжают расти. Какая же это независимость? Это бесправие, если мы не способны защитить себя даже от рекламного насилия, которое идёт к нам от рекламодателей, живущих в основном за границей. Они до отказа забили все каналы нашего продажного телевидения. Кому уж тут придёт в голову защищать писателей от вымирания? Чиновничеству? Проживёт и без новых книг, оно бессмертно.
Исторический опыт показывает, что как только дело дойдёт в правительстве до безграничного подхалимажа «вождю» государства, следует ждать и нового безграничного насилия во всём. Многие, как и я, хорошо помнят, каким подхалимским был хор членов Политбюро при Сталине, особенно старался Хрущёв, похожий на перекормленного кабана. Но спас себя затем критикой «культа личности». При Брежневе подхалимы опять не стеснялись своего ремесла. А кончилось это безумным прославлением дорогого «Ильича» и введением «психушек», то есть, вновь фашизмом. Из этого можно сделать вывод: как только хор подхалимов объявится в правительстве нового гетмана, жди насилия похлеще рекламного, которое взяло за горло нас вместе с нашими телевизорами. И все молчат. Вот что пугает — рабья покорность.

15 апреля 2008 года. Иван Балюта в Братиславе

 

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8
 
    Пусть знают и помнят потомки!  
.

    
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(0 голосов, в среднем: 0 из 5)

Материалы на тему

Оргкомитет МТК «Вечная Память» напоминает, что в Москве проходит очередной конкурс писателей и журналистов, посвящённый 80-летию Великой Победы! Все подробности на сайте конкурса: www.victorycontest.ru Добро пожаловать!