ДЕВУШКИ ИЗ ОСВЕНЦИМА

Вступление

писатель, лауреат Сталинской премии.

О Нюрнбергском процессе, который состоялся над немецко-фашистскими преступниками в ноябре 1945 года, знают многие. Но мало кто знает о другом процессе — это суд над кровавыми палачами концлагерей, который состоялся в сентябре того же года в немецком городе Люнебурге. Тогда на скамье подсудимых сидели гестаповцы, захваченные войсками союзников в Бельзенском концлагере, располагавшемся в 70 км от Ганновера. Среди подсудимых оказались «службисты», переведённые сюда, в Бельзен, «на повышение» из Освенцима.
Суд вели англичане.

Текст статьи

Девушки из Освенцима... На этом суде присутствовали и советские корреспонденты, среди которых был и фронтовой корреспондент газеты «Известия» — писатель Аркадий Первенцев. Во время сбора материалов для своих статей писателю удалось разыскать двух советских девушек — узниц концлагерей. Они-то и рассказали писателю о своей полной трагизма судьбе. Две советские девушки — ВАЛЕНТИНА КУТИЛОВА (русская) и ЖЕНЯ БРУК (еврейка), они чудом остались живы в этом кромешном аду бесчеловечья — в Освенциме.
В дневнике Аркадия Алексеевича сохранились страницы полной записи этих бесед с девушками, чьи свидетельства легли в основу этого материала, который впервые публикуются в рамках МТК «Вечная Память».
Одну из своих статей «Неопрошенные свидетели» Аркадий Первенцев заключает словами: «Сердце отходчиво. Но разве можно забыть сожжённые сёла Белоруссии? Разве можно забыть песчаные дюны над рвами, на кромке верескового поля, у Бельзенского лагеря, где лежат под чужой северогерманской землёй тысячи наших русских людей? Отходчиво сердце человека, но есть такое, что нельзя забывать никогда»...
 

 
4-11 ОКТЯБРЯ 1945 ГОДА
писатель Аркадий ПервенцевЯ увидел девушку в столовой в городе Дрезден. Столовая помещалась в здании обычного частного германского дома со всеми удобствами, с мансардами и подвальными помещениями, с котельными и паровыми трубами.
Высокая блондинка с закатанными рукавами подавала за нашим столом. На одной руке был вытатуирован номер «58287».
— Откуда у вас этот номер?
— Из Аушвица.
— Послушайте, там был комендантом Крамер?
— Крамер...
Девушки из Освенцима... Оказалось, что эта девушка, Валентина Кутилова, которую все ласково называли Валей, была пленницей Освенцима, или Аушвица по-немецки, куда она попала после долгих мытарств. Вот её трагическая судьба.
Валя вместе с семьёй жила в Раутовском районе Ленинградской области, откуда поехала учиться в сельскохозяйственный техникум в Пушкин. При приближении немцев семья эвакуировалась на восток по Мариинской водной системе. Последняя телеграмма поступила в её адрес 17 августа из Шлиссельбурга: — «выехали на восток по Мариинской водной системе». Это была последняя весть от родителей.
Немцы подошли. Мобилизация. Агентурная разведка. Простых русских девушек в простеньких платьицах захватили. Допросы. Лагерь для военнопленных и граждан — тогда все считались военнопленными. Там она познакомилась с Якушевой Еленой, ленинградкой из-за Ладожского озера. Девушки подружились. Толпой отправили в Кингисепп. Расстреливали на дороге. В Кингисеппе 2 недели. Проволочные заграждения… Псков… Не доходя Пскова, мы с Якушевой бежали; побежали в Ленинград, дошли до деревни Карино 19.X. Повернули с потоком беженцев до Гдова. В январе были с беженцами, и в январе же ушли на Питер. Нас задержали. Работали на кухне в деревни Ушаках. В марте увезли нас, согласно разгрузке беженцев, в Германию. Перешедший к немцам почвовед Анатолий Алексеевич Колтышев вызвал нас и, пригрозив выдачей, послал в Германию.

Привезли в Вену. Были в 16 районе полтора месяца на карантине. Через полтора месяца в карантинном лагере восточных рабов, в низинке, возле железной дороги, нас, полторы тысячи девушек, начиная с 12-летнего возраста, выстроили во дворе и предупредили: — «держите себя прилично; сейчас придут жёны военных и бауэры и будут вас выбирать. На заводе вам будет хуже, здесь лучше»…
Весь день приходили и уходили женщины с детьми, с мужьями, выбирали, спрашивали и уводили с собой. Бауэра брали по двое, по трое и тоже уводили. Шеф лагеря, поставщик в гражданском костюме, принимал деньги, прощался за руки… Столик, портфель, записывал сумму в журнал. Взяли только часть. «Почему вас не взяли?» «Видимо, никому не понравилась». Стояла босиком в резиновых ботах — остаток всей одежды. Бауэра выбирали сильных, здоровых. Остальных, кто не понравился, согнали в бараки, и нас, 52 человека, объединили и сказали, что на фабрике работать не будем.
Стекольный завод. Фабрика «Симпери»… Отказались. Нас арестовало гестапо и посадило в тюрьму за отказ от работы.
При допросе в гестапо били резиновой палкой и кулаками справа и слева, раз-раз, зальёшься кровью. Возьмут за волосы и стукнут об стенку. Четыре месяца в тюрьме, потом привезли в Аушвиц.
Девушки из Освенцима... Выгрузились ночью первого сентября 1942 года. Везли в тюремных вагонах, эшелон увеличивался в Бреслау, в Чехии, в Брно, в вагоне были мужчины, скованные, и женщины; коридор, по которому бегали собаки.
Сгрузили ночью, шёл дождь, было холодно. Нас встречают эсэсовцы двойной охраной и тоже с собаками. Выстроили по пять, пересчитали, записали и повели по широкому шоссе, через мост. Темно, грязь. Собаки по сторонам лают. Кто выходит из строя — собаки кусают. Видим на расстоянии большую освещённую площадь. Лампы на столбах. Мне показалось, что это какой-то красивый город. Подходим ближе, перешёптываемся. Слышим — «аушвиц». Приближаемся. Лампочки на столбах, проволоки в темноте не видно. Проходим через арку. Направо, в расстоянии 500 метров стоит небольшой барак и дальше барак; никого не слышно, тишина, свет. На вышках через сто метров часовые. Подошли к бараку, что направо. Стук в окошечко, оттуда вышла СС-надзирательница Гассе, молодая, красивая, строгая и стройная блондинка; при электрическом свете видны её большие строгие глаза. Одета в военную форму СС: юбка клёшем, серая блузка с галстуком и мундир, пилотка, пистолет. Передали документы. Она была помощница, а начальником Таубер, тёмно-русый, шатен, худой, ходил сгорбленный, его прозвали «семиголовый», как зверя по русской сказке. Таубер, по свидетельству Вали и Евгении Брук, садист, избивал всегда сапогами. Когда идёт Таубер, нигде: ни на лагерь-штрассе, ни у блока, ни у кухни — нигде не увидите ни души. «Идёт Таубер, идёт Таубер!!». По должности обершарфюрер, а после лагерфюрер лагеря «А» и «Б», рабочего и карантинного женского лагеря.
Он отбирал на селекцию в газовую камеру.
Девушки из Освенцима... Селекция проводилась так: «поднимали на генеральный аппель (проверку), которых было два за три года пока я была в лагере. Первый генеральный аппель был за пределами лагеря, второй — на лагере. Поднимали свистками на генеральный аппель. Нас предупреждали наши люди — «будет генеральный аппель, держитесь». Паника. Натирали щёки кирпичом. Кусали губы, щипали щёки, старались быть более здоровыми. Краски достать было очень трудно. В блоке был дымоход, накалился, рассыпался; кирпич пошёл на краску, выдирали ямки, ночь не спали. Платье разглаживали, мочили, чтобы быть красивее… Выстраивались… Стояли колоннами по пять, по сотням на лагерь-штрассе. Час стоим, два, три, четыре, перемёрзли, стоим на аппеле, щиплем руки, был декабрь 1943 года.
Ходит старшая по лагерю. Тот блок, где происходит селекция, окружён женщинами СС. Все знают, что это селекция. Слабые и кто не нравится, уйдут в газокамеры. Красили щёки, но когда стоишь несколько часов, наступает безразличие. Мы ждём своей очереди, слышим крик, плач, если дочь взяли, а мать оставили — крик, просятся вместе, падает, её отталкивают; такие случаи и такие картины были часты. Или, наоборот, брали мать, а дочь оставляли. Это было садистское занятие. Слышим шум машин. Блоки отпирают. Наступает страшное состояние, дрожь. Отворяется брама (по-польски — «ворота»), идёт начальство. Впереди идёт Таубер, идёт Гассе, Гесслер. Врачебного осмотра не было, селекция практиковалась «на глазок». Селекция новых сортов растений, а тут селекция над человеком.
При селекции был Крамер, но не всегда. Если был Таубер, то он не заставлял раздеваться. Идёт, показывал пальцем молча, говорит — «ком хер»… Он в кожаных перчатках с резиновой палкой в руке, та висела на ремённой браслетке. Плач. Вызвал на другую сторону. Считают вновь. В первую селекцию из 900 человек 28. (По показа¬ниям Жени Брук, из их «ривера», больничного блока, из 500 уходило 300 «в газ», «в камин», больных тоже выстраивали, но обязательно голых).
Девушки из Освенцима... Это было при втором генеральном аппеле. При первом же выгнали всех за браму, простояли там целый день, потом гнали бегом через препятствие — лежащее бревно, заставляли бежать бегом и прыгать через это бревно.
Если какая перепрыгивала и мы считали, что она уже спасена, Таубер подставлял ногу, и девушка падала, и он приказывал её отбирать в сторону — «в камин». Он никогда не смеялся, по-моему, — сказала Валя.
Оставшихся загоняют в блок, устраивают «блок шпэра» (пересчёт). Никто не выходит. В окно смотреть нельзя. Отправляют в крематории. Подходят машины (всё же смотрели в окошко), была я в 27 блоке.
Загоняли тех, кто был отобран «в газ».
Загоняли пешком в блок смерти № 25 лагеря «А». Этот блок расположен на окраине лагеря, выходит к шоссе. Окна-решётки и ещё проволока; забор кирпичный. (Женя была сама в 25 блоке).
Отправка проводилась не сразу. Приходилось сидеть три–четыре дня. Приносили им суп и хлеб. Люди бросали пищу в эсэсовцев. Сумасшедшие крики, многие сходили с ума. Потом, когда крематории требовали ещё пищи, пришли грузовые машины во двор блока, несколько, по очереди. Раздевают во дворе и бросают на машину голыми, как дрова. Никто сам не идёт. В больнице лежали голые, голые лежали в бараке смерти и во дворе, мест не хватало. Кучу бьющихся голых людей вывозили на смерть.
Девушки из Освенцима... Когда отбирал Крамер, он заставлял раздеваться, поднимать женщине своё бельё над головой и медленно перед ним поворачиваться. Раздеваться при нём. У него ничего не было видно на лице, смотрел свысока, был спокоен. Таубер же был доволен…
 

 
ЖЕНЯ БРУК
15 июня 1941 года.
— Последние выпускные экзамены. Кончаю десятый класс. Теперь начинаются мечты о будущем. Хочу поступить в институт. Интересует меня литература. А пока радуюсь первым дням свободы после десяти длинных школьных лет, в продолжение которых не знала я ни горя, ни нужды.
22 июня 41 года.
В 6 часов утра будят меня гудки сирен, которые наполняют наш маленький городок Барановичи тревожными звуками. Первая бомбёжка, ещё война не объявлена, а мы её уже чувствуем.
Девушки из Освенцима... Первый день войны — мы уверены в победе, собираем все свои знания о ПВХО и ГСО, организуем группы первой помощи. На второй день начинают к нам приходить тревожные вести: немцы уже перешли границу, прибывают беженцы из Белостока, а Барановичи ведь так близко. На третий день город горит. Беспрестанные бомбёжки. Немцы приближаются. Моя семья решила уходить на восток. Прошли 7 километров. На Минском шоссе навстречу нам появились немецкие танки. Мы вернулись обратно домой. После трёх дней безвластия в город вступили немецкие отряды. Начались различные мероприятия против населения. Нас, как евреев, заперли в гетто. Отец мой работал на своей прежней должности — механиком Механических мастерских. Я тоже должна была работать, но не хотела быть горничной у немецких офицеров, и отец мой устроил меня у себя в мастерских. Там я училась на токаря. В течение 7-ми месяцев довольно хорошо овладела своей специальностью и получила самостоятельную работу на станке. Вырабатывала мелкие части для мельниц по заказам. В мастерской я была единственной девушкой. Там же работал мой двоюродный брат. Я начала замечать, что мой двоюродный брат со своими товарищами ведут какие-то тайные дела, разговоры. Я поняла, что они проводят какую-то подпольную работу. Я обратилась к нему и открыто сказала, что, если они работают против немцев, я бы очень хотела им помочь. Он отнёсся ко мне с недоверием, так как я — девушка и мне было всего 16 лет. Но на второй день он мне поручил первую тайную работу. Он попросил меня выточить на моём токарном станке части для компаса. Я была счастлива, что получила эту работу, и всей душой отдалась ей. Потом начали мне доверять всё больше и больше. Ребята в мастерских складывали из старых частей пистолеты, но их нельзя было пронести из мастерской в гетто через ворота, потому что на воротах обыскивали. Я набирала полные карманы рабочего комбинезона пистолетов и, так как я была маленькой, проскальзывала под колючей проволокой ограды гетто и переносила домой.
Девушки из Освенцима... В это время начались массовые убийства евреев. При первом случае я спряталась в мастерской в колодезе водокачки. Моя семья тогда тоже уцелела. Мы начали приготовляться к вооружённому сопротивлению на случай вторичного массового убийства. После мы пришли к такому решению, что лучше будет спасаться поодиночке, потому что такое сопротивление ни к чему не приведёт. В то время СД словило раз на улице моего отца, его увезли в маленький лагерь возле Барановичей-Кодлычево. Оттуда его и ещё нескольких мужчин взяли для закапывания трупов расстреливаемых немцами людей. Они отказались. Немцы начали в них стрелять и всех убили. Я осталась с матерью и 8-летним братишкой. Я познакомилась на работе с одним молодым токарем — Михаилом Николенко, который мне дал временный беженский документ. Я его подделала на имя Нуматовой Евгении. После совета с матерью я решила с этим документом уйти из города, так как массовые расстрелы повторялись всё чаще и чаще. В августе 42 года в одно холодное утро я попрощалась с мамой и братишкой и ушла куда глаза глядят. Пришла я в деревню Своятычи в 24 километрах от моего города. Там в волостном управлении меня не хотели прописать, так как документ был выдан из другого района. Неделю я пробыла у одного крестьянина непрописанной, где меня нашёл Михаил Николенко, который меня разыскивал. Я поехала с ним в район, откуда был выдан паспорт, и там осталась у одного хозяина, где была прописана. Там я работала по хозяйству. Михаил приезжал каждое воскресенье ко мне и привозил записки от мамы. На новый 43 год он привёз мне страшную весть, что моя мама и братишка расстреляны немцами. Михаил принимал участие в подпольной работе в городе, и 3 апреля его вместе с нашими многими товарищами арестовали и куда-то увезли. 20 мая в нашей волости объявили регистрацию документов. Я жила в деревне Залесье, а на регистрацию пошла в волостное управление Вольна, района Городище. Там посчитали меня неблагонадёжной, так как паспорт мой не был в порядке, и местная белорусская национальная полиция арестовала меня и закрыла в бывшей школе. Вечером этого же дня меня послали транспортом в Германию. По дороге я присоединилась к группе девушек из совхоза Кощино возле Смоленска. Девушки эти мне понравились, они пели в вагоне «Интернационал» и махали народу, стоявшему на станции, своими красными косыночками. Нас привезли в город Гамбург и отправили всю нашу группу — 20 человек, в лагерь, находящийся при машиностроительной фабрике. Из лагеря нам нельзя было выходить, только в воскресенье проводила нас лагерная руководительница (лагерфюрерин) на прогулку вокруг фабрично-лагерной территории. Там я пробыла около недели, не работая. На фабрике познакомилась я с обстановкой, рабочими-иностранцами и ещё ближе со своими подругами. Девушки были хорошие, полные патриотизма и главное — ненависти к немцам. Я решила начать с ними какую-нибудь деятельность против немцев. Среди французов, работающих на фабрике, было несколько коммунистов; так как я знаю французский язык, я быстро с ними договорилась, у нас были общие интересы. Французы были сорганизованы в политические группы. Один из них — Морис (свои фамилии мы не говорили) поручил мне сорганизовать моих девушек. Я поговорила с теми, которых считала самыми надёжными, они приняли моё предложение с энтузиазмом, я сказала об этом Морису. Он мне написал записку о том, что он надеется ещё увидеть наши два народа (русский и французский) соединёнными под красным знаменем. Кроме того, я получила от него подпольную «Юманите» со статьёй об Андре Марти, которую я должна была перевести на русский язык для моей группы. Всё это я держала при себе в кармане. Девушки из Освенцима...
Среди моих девушек была одна 16-летняя Нароенкова Нина, она мне показалась одной из самых лучших. Своим красивеньким личиком, своим поведением, полным энтузиазма и бесстрашия, она умела привлечь к себе людей. Она, как и все другие девушки, знала, что я еврейка, и она донесла об этом в гестапо
Меня арестовали; это произошло неожиданно для меня, я не успела уничтожить материалов, находящихся в моём кармане. Меня сразу обыскали и нашли всё. Привезли меня в гестапо на допрос. Обвиняли в том, что я еврейка, но это не было главное, они требовали, чтобы я выдала членов советской разведки или шпионажа.
Меня били длинной, тонкой, как иголка, палкой из какой-то массы по ладоням, каждым ударом они разрезали мне ладонь и оставляли длинный, красный, довольно глубокий рубец. Одну ладонь мне больше избили, несмотря на то, что меня держали за руки, я постаралась протянуть вперёд менее избитую ладонь, но гестаповцы заметили это и били специально по более избитой ладони и по спине.
После допроса мне сказали, «тебя расстреляют», но я ни в чём не призналась. Меня повезли в тюрьму «Фюльсбюттель», где я сидела в одиночной камере. Через несколько дней меня опять повезли в тюремной автомашине в гестапо на допрос. Там начались опять старые вопросы. В это время я заметила на столе у них какой-то напечатанный на машинке лист бумаги, в конце которого я прочла подпись Нароенкова Нина, а в документе была напечатана в разбивку моя настоящая фамилия — Брук. Я поняла, кто меня выдал, и только боялась одного, не сказала ли она о нашей группе. Тогда я сказала, что я еврейка, но документ я подделала только потому, что хотела спасти свою жизнь, ничего другого не знаю, а французскую газету и записку я просто нашла и, так как знаю французский язык, хотела немножко поупражняться в чтении. Они ещё спросили меня, каких я знаю членов тайных организаций. Я всё отрицала, а потом, когда меня начали бить плёткой, я совсем перестала отвечать, я молчала. В моей одиночке, сидя на деревянной скамейке, я была совсем спокойна и только думала о том, как меня расстреляют: открыто или где-то в таком месте, чтобы никто не видел, один будет стрелять или несколько. В «Фюльсбюттеле» я просидела 5 недель.
Девушки из Освенцима... В одно солнечное утро (солнце ко мне в камеру тоже заглянуло) меня повезли куда-то в тюремной машине. Я была уверена, что на расстрел. Машина остановилась перед каким-то большим зданием, меня туда повели, это оказалась тюрьма. Я вошла в общую камеру. Это мне показалось очень странным, после этих дней в одиночке я увидела столько народу. Там были женщины разной национальности, они мне сказали, что я нахожусь в транспортной тюрьме в Гамбурге. Оттуда меня повезли в Берлин, где я сидела неделю в тюрьме на Александер-платц. Дальше меня повезли в концлагерь Равенсбрюк под Берлином; так как там не было евреев, меня обратно отослали на Александер-платц, а через 3 дня я узнала, что мне надо ехать в концлагерь Аушвиц. Везли нас тюремным поездом, в каждой камере по 4 человека. В городах Бреслау, Герлитц и Катовицы нас держали по несколько дней в тюрьмах. В один из холодных дней августа нас привезли в Аушвиц.
Поезд остановился среди поля, нигде не было видно ни вокзала, ни станции, вдоль железнодорожной линии стояли вооружённые эсэсовцы с громадными собаками. Нас всех выстроили колонной по пять человек, девушек отдельно, было нас 17 человек, остальные были мужчины, и их повели куда-то в другом направлении. Эсэсовцы нас окружили, дали команду — «вперёд, марш!».
Девушки из Освенцима... Возле меня шёл один, который говорил по-русски. Он сказал нам, что в лагере хорошо, люди работают, кушают и даже музыка у них есть. Было холодно, ветер продувал со всех сторон, мы прибавили шагу, но эсэсовец нас сдержал, говоря: «чего вы спешите, ещё вам лагерь надоест, ещё успеете в нём быть». По дороге мы встретили колонну девушек, тоже окружённых «постами» (эсэсовцы). Они носили большие корзины с песком, были одеты в старые, рваные красноармейские гимнастёрки и брюки, все были острижены наголо. Они пели какую-то немецкую солдатскую песню. Лица их были как-то особенно зеленовато-серы, они пели механически, их утомлённый взгляд говорил, что они совсем не думают об этой песне.
Мы приблизились к лагерю, кругом его тянулась в 2 ряда колючая проволока, где висели надписи: «осторожно», «опасность», «ток». У ворот из малого барака вышла какая-то старуха в мундире эсэсовца. Это была Иоганна Борманн. Она спросила у сопровождающего нас эсэсовца только одно слово «цуганг» (новоприбывшие) и с иронией посмотрела на нас, он ответил «да».
Девушки из Освенцима... Мы зашли в лагерь, с обеих сторон широкой улицы (лагерштрассе) тянулся ряд бараков, с одной стороны деревянных, с другой — каменных. Это был самый страшнейший лагерь Аушвица — Бирненау. Нас ввели в деревянный барак, где не было ничего, кроме деревянных табуреток, там сидела одна заключённая немка, которая нам рассказала о крематории, о том, что людей сжигают, и обо всех других ужасах лагеря. В этом бараке мы просидели всю ночь. Наутро нас вывели на улицу. Первая, которую мы увидели из эсэсманцев, была та же старуха, которая мчалась по «лагерштрассе» на мотоцикле и что-то кричала, все удирали от неё. Все заключённые девушки, которых мы видели на улице, были одеты в оборванные полосатые платья или гимнастёрки и брюки, все были острижены, многие из них имели забинтованные руки и ноги грязными бумажными бинтами. Нас повели в баню. Там один эсэсовец держал каждую из нас за руки, а второй выкалывал номера, мне выкололи 50176 с маленьким треугольником внизу, я потом узнала, что это обозначает мою национальность. Потом нас всех остригли, раздели и дали другие оборванные платья и большую деревянную обувь. После этого нас повели в блок № 3. Оказалось, что мы теперь находимся на карантине. В блоке были нары наподобие больших ящиков, прибитых к стене, в одном таком ящике спало от 3 до 12 человек, нары были рассчитаны на 7 человек. Нас кормили в обед супом из крапивы, а вечером давали 150 гр. хлеба с тоненьким кусочком лошадиной колбасы или маргарина. С карантинного барака нас ловили на работу, мы таскали камни или песок. Один раз на работе из проходящей мимо колонны кто-то мне бросил помидор, я его спрятала в карман. У ворот, при входе в лагерь Борманн нас обыскивала. Её большая рыжая охотничья собака «Штрольх» с обвисшими ушами бегала между рядами колонны и рвала у всех платья.
Девушки из Освенцима... В лагере «Б» я познакомилась с русскими девушками, югославянками и француженками, они были сорганизованы в подпольные политические группы, они меня приняли к себе. Мы имели связь с мужским лагерем, получали газеты, даже раз достали старую уже «Правду», проводили политзанятия, отмечали все революционные праздники и развили работу «солидаритета» (взаимопомощи). Мы поставили целью, чтобы наши люди пережили Аушвиц.
В команде я работала 3 недели и заболела малярией; меня повели в 27 «ревир» (больничный блок). Там были такие же нары, на которых лежало по 6-8 человек. Меня положили на нары вместе с тифозными. В первую ночь одна гречанка, болевшая брюшным тифом, умерла на моих нарах. Целый день она кричала «адьё, адьё, мама». Но мама не приходила. Умирая, она положила свою руку на меня.
В 27 «ревире» я заразилась брюшным тифом, меня перевели в 18 «ревир», там уже были 3-этажные койки, на каждой из них, рассчитанной на одного человека, лежали 3 или 4 человека. Там почти ежедневно проводили «селекцию». Все больные голыми проходили с поднятыми руками перед доктором Кёнигом, он осматривал каждую и, кто был худой или имел прыщи на теле, того он записывал. Вечером или на следующий день всех записанных переводили голыми в 25 блок — «блок смерти», там они находились пока не освобождалось место в крематории. Тогда их грузили на машины и везли в крематорий, и тогда опять «камин горел», как мы говорили, и опять небо было красное и искры сыпались из трубы. Я тогда ещё была довольно полной и как-то счастливо проходила селекции.
После 7 недель меня выписали из больницы и сразу послали в рабочий лагерь таскать камни. Тогда началась в лагере эпидемия сыпного тифа. Я тоже заболела и работала пять дней с температурой 40,9, потом я упала на «аппеле» в обморок и очутилась опять в «ревире» после 3-недельного отсутствия. Лежала опять в 27-ом. Я была без сознания, всё время с температурой 40,9. Товарищи из моей группы старались меня спасти, они дежурили у моей койки каждую ночь, доставали для меня так ценное в лагере яблоко. Прятали меня под койку во время селекции.
Я начала выздоравливать, была я очень слаба, тело было искусано вшами, я его раздирала, образовались чирьи и раны. Ночами я не могла спать, вши кусали, больные бредили, кричали, плакали, и всю ночь безустанно выносили мёртвых, их тащили по полу. Каждую ночь умирало в «ревире» по 50–60 человек, их не успевали убирать, они лежали кучами на дворе у дверей блока. Девушки из Освенцима...
Пришла большая зимняя селекция, выбирал врач д-р Кёниг, Таубер, Гесслер и главная надзирательница Дрекслер. Эта женщина, так же, как и Таубер, делала это всё с удовольствием. Когда она била голых больных, она смеялась, и тогда страшно торчали её два передних зуба. Я была худая, как скелет, и меня выбрали на смерть, вечером повезли в 25 блок. Это была страшная ночь. На следующее утро вызывают мой номер, меня обратно ведут в «ревир». Оказалось, что врач-заключённая — чешка, д-р Манц, которая принадлежала к нашей группе, стащила у Кёнига список и вычеркнула из него мой номер. Меня перевели в 4-ый хирургический блок; там было большинство с открытыми ранами на теле. Раны были гнойные, и ужасный запах был во всём бараке. Лежали по 5 человек на одной койке.
Девушки из Освенцима... На Новый 1944 год ночью пришёл к нам пьяный Таубер с доктором Кляйном. Это был самый плохой из врачей, длинный, худой, сам похожий на скелет. Началась селекция. Всех согнали с коек, я начала удирать к задней двери. Стоявшая там старшая больниц, заключённая немка-коммунистка, открыла мне дверь. Я выбежала на снег совсем босая и голая. Я бегала по лагерю несколько часов, никто меня не заметил, было очень поздно. Потом я возвратилась, в «ревире» никого из эсэсовцев уже не было. Я была вся синяя и не могла совсем говорить и только благодаря заключённой русской, женщине-врачу (Любовь Яковлевна) я осталась жива. Она где-то украла камфару и сделала мне укол. После этого я не могла ходить, раны на теле увеличивались, меня перенесли на 5-й «ревир». Там я стала немножечко поправляться, и вдруг опять большая селекция. Пришёл Гесслер и Таубер с новым врачом Менгеле. При этой селекции они выбирали даже и полных, здоровых женщин. Я знала, что меня тоже возьмут. Я решила как-нибудь удрать. Посередине барака проходил длинный дымоход, по обе стороны которого стояли рядом койки. Всех больных собрали по одной стороне, а эсэсовцы стояли по другой и осматривали каждую больную. Я использовала удобный момент, когда Гесслер отвернулся, чтобы сказать что-то врачу, и перелезла через дымоход и легла в одну из стоящих по другой стороне коек. В то время Таубер проверял не спрятался ли кто-нибудь по этой стороне. Он просматривал каждую койку, отсовывал и залезал под них, чтобы вытащить скрывшихся там женщин; к моей он не подошёл, не знаю, забыл или не заметил, так как был пьян. И так я опять уцелела. Я начала поправляться, раны затягивались, уже ходила. Всё это произошло благодаря моим подругам из группы, они приносили мне хлеб, отдавали свою колбасу и маргарин. Меня опять выписали из ревира. Мои подруги постарались, чтобы меня послали в блок «нейштубы» (швейной мастерской), где я пробыла неделю. Я была ещё слаба и, слезая один раз с нары, я упала с 3-го этажа, вывихнула ногу и опять пошла на ревир. Тогда селекции проводились довольно редко, я прошла только одну и меня опять записали, но опять доктор Манц меня спасла, она сама просила Гесслера, чтобы он меня оставил, она, как врач, ручалась, что я ещё смогу работать, а Гесслер любил сделать жест, — он меня оставил и считал, что сделал много добра несмотря на то, что тысячи других он послал в газ. Через неделю после этой селекции я опять пошла в швейную мастерскую, где мы чинили старые платья заключённых.
Девушки из Освенцима... Один раз нас наказали за недисциплинированность во время «аппеля». Мы бежали всей колонной с кирпичами в руках от ворот до конца лагеря. Вдоль улицы стояли надзирательницы и били нас по голове резиновыми палками. Инициатором этой «игры» был лагеркомендант Крамер. Он сам стоял на возвышенности у ворот и с каменным лицом сфинкса смотрел на это. В то время к крематорию подъехал эшелон с новым транспортом людей, прибывших из Венгрии. Крамер приказал музыке играть, а сам подошёл к людям, стоящим возле вагонов, и с тем же самым безразличным выражением лица начал отбирать «в газ». Тогда проходило очень много венгерских транспортов, в крематории не хватало уже газа и места. Тогда выкопали ямы, где сжигали живых людей. Ночью видно было на фоне красного неба, как падают полукругом человеческие туловища в ямы. Девушки из Освенцима...
В начале декабря меня неожиданно перевели в маленький лагерь возле Биркенау-Райско. Там главной надзирательницей была Иоганна Борманн. Там мы работали на поле и в огородах, за каждый кусок лука, который мы иногда приносили из огорода, Борманн нас оставляла на длинные штрафные «аппели» на морозе. Потом распространились слухи, что взорвали крематорий, засыпали ямы и что запретили надзирательницам бить. Остался только один крематорий, в котором сжигали трупы. Хотя запретили бить, но Борманн не могла сдерживаться и часто ещё нас легко толкала своей резиновой палкой, а кроме этого всячески старалась издеваться над нами, забирала у нас всё, что мы приобрели тёплого и заставляла стоять на морозе.
Девушки из Освенцима... 16-го января 1945 года из приобретённой тайно газеты мы узнали, что началось большое наступление на восточном фронте, а 18-го вечером нас вывели пешком всех из лагеря, началась эвакуация. Гнали нас пешком под конвоем 80 километров, а потом усадили в товарные вагоны по 120 человек в каждый. Так мы доехали до Равенсбурга. Там нас держали 3 дня на дворе, мы спали на снегу, еду мог получить только тот, кто был посильнее и вырывал из рук старых заключённых Равенсбурга котлы с супом, которые они несли для себя. Потом нас перевели в барак, где мы лежали неделю на полу. Из Равенсбурга нас повезли в концлагерь Мальхов в Мекленбурге и после 3-х недель в концлагерь в Лейпциг, где мы были 10 дней. 14-го апреля нас вывели опять пешком из Лейпцига. Наступали американцы. На дорогу нам дали только по кусочку маргарина, хлеба мы уже три дня не получали. 15-го апреля мы проходили возле леса на восток от города Вурцен. Лес отделялся от дороги большой канавой. Я решила удрать в лес. Эсэсовцы шли с собаками на расстоянии 7 метров один от другого. Вечером я прыгнула в канаву. Пролежала там пока все колонны не ушли, потом пошла дальше в лес. Там я встретила одну славянку — товарища из нашей группы. Мы просидели в лесу три дня, питались мы картошкой, которую воровали ночью на соседнем поле. Потом перешли на поле, где 3 дня лежали в стогу сена. На четвёртый день мы пошли в ближайшую деревню, там уже было безвластье. Всё же мы сказали, что были на вольных работах в Германии и удрали при бомбёжке. В деревне Кюрен я была у крестьянина 4 дня, когда пришли американцы. Это было 1-го мая. 2-го мая я решила пробираться на восток к нашим. В деревне я встретила ещё несколько девушек, бежавших из-под конвоя. Мы все пошли пешком в направлении г. Риза, там попали под обстрел власовцев и вернулись шесть километров назад. На следующее утро опять пошли вперёд и возле г. Стрела впервые увидели нашего красноармейца...

Девушки из Освенцима... Бывшие узники Освенцима: экскурсия в Освенцим после войны (1980 г.)
Бывшие узники Освенцима во время экскурсии в Освенциме после окончания Великой Отечественной войны, Евгения Брук стоит со своим номером 50176 первая справа (1980 г.).

От редакции. На этом материале стоит подпись — «Брук». Видимо, писатель, подготовив её показания, попросил удостоверить записанное.
Подготовил сын писателя Владимир Первенцев.

 

 

«Интер-Пресса»    МТК «Вечная Память»   Авторы конкурса   Лауреаты конкурса   Журнал «Сенатор»

 
    Пусть знают и помнят потомки!  

    
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(254 голоса, в среднем: 3.8 из 5)

Материалы на тему

Оргкомитет МТК «Вечная Память» напоминает, что в Москве проходит очередной конкурс писателей и журналистов, посвящённый 80-летию Великой Победы! Все подробности на сайте конкурса: www.victorycontest.ru Добро пожаловать!